Глава 22
Майор Подопригора, тем временем, шел к автобусу. За тридцать шагов до цели, ему приказали раздеться по пояс, снять ботинки и вывернуть все карманы. Только он все равно не считал себя безоружным. Умение убивать любыми подручными средствами пришло к нему после одного случая.
Он очнулся от холода. Чувство непонятной тревоги охватило все существо. Где я, неужели вчера перебрал?
Действительность оказалась намного хуже. Он лежал голяком на каменном холодном столе. Спертый воздух был густо сдобрен запахом мертвечины. Голову жгло, как после бритья "на сухую". В правом боку саднило. Вокруг царил полумрак, и от этого было еще страшнее. Из трех потолочных светильников горел только один. Да еще, в дальнем углу помещения, тускло мерцала подслеповатая лампочка. Там, за столом, увенчанном литровой бутылью, храпел человек в белом халате.
Соскользнув с неудобного ложа, Никита присел и чуть не завыл от боли: в правом боку зияла огромная рваная рана. Из нее на холодный кафель прерывистой тонкой струйкой закапала кровь. Вместе с болью проснулась память. Последнее, что он вспомнил, это раскрытая дверь самолета и возглас: "Пошел!"
Ну вот, — удовлетворенно подумал Никита, — теперь есть хоть какая-то определенность. Наверное, случилось что-то серьезное. Настолько серьезное, что меня посчитали мертвым, а мертвых не перевязывают...
Он еще раз ощупал рану. Вернее, то место, где она только что была. На месте кровавого месива красовалась широкая красная полоса, которая стремительно рубцевалась. Сердце затрепетало: прочь, прочь из этого проклятого места!
Стоять! — Никита собрал дрожащие мысли в железный кулак. — Мы живы и это главное, все остальное приложится.
Выпрямившись, он медленно подошел к столу. Пахло техническим спиртом. Хмырило в белом халате широко улыбался во сне, наверное, видел что-то хорошее. В правой руке он держал недоеденный пирожок. Тяжелая связка ключей оттягивала карман.
Свой командирский "комок" Никита искать не стал — не факт, что он вообще где-нибудь здесь. Случайно набрел на шкафчик с одеждою персонала. Так и явился на КПП: в синем костюме, кирзовых сапогах и коричневой велюровой шляпе. Вечно пьяный майор Сорокин глянул стеклянным взглядом, протянул сигаретку и хмуро предупредил:
— В следующий раз в таком виде не пропущу.
Утром его вместе с группой перебросили в Минеральные Воды. Случилось что-то серьезное. За спешкой и суетой думать было особенно некогда. Никита и старался не думать. Но все равно чувствовал: он стал каким-то другим. Этот же факт был отмечен его подчиненными. Ему снились лихие погони на взмыленных лошадях, кровавые стычки на саблях и копьях, трупы людей, насаженные на колья и лицо незнакомой женщины. При виде ее сердце сходило с орбиты и начинало бешено колотиться. Даже курить пришлось научиться заново.
Почему я тогда не погиб? — все чаще и чаще он задавал себе этот вопрос.
— Ну, что ты себя все изводишь? — сказал ему как-то закадычный дружбан Кандей. — Живи да радуйся. Удача твоя из области невозможного, потому, что случилась у всех на глазах. Значит, нужен ты на этой земле. Нужен для какого-то часа, который дороже иной жизни.
Вот тебе и Кандей, — подумалось мне, — философ в камуфляжном костюме! Откуда в русском солдате такая глубинная мудрость? Или кто ходит под смертью — тот ближе других к звездам? Как он понял, что каждый, рожденный под знаком света, приходит в этот суетный мир, чтобы исполнить свое предназначение несмотря ни на что, даже — на смерть.
О том, что Никита мой вероятный враг, я даже не думал. Это вопрос будущего. В данный момент этот парень делал святое дело и делал его хорошо.
Автобус стоял особняком, на равном удалении от самолета, предметов и складок местности, потенциально опасных для группы Салмана — таких, где могли бы укрыться вооруженные люди.
— Стой, где стоишь! Повернись спиной. Все, что в руках, положи на землю. Мимино, обыщи.
Из передней двери, складываясь перочинным ножом, выпал небритый джигит возрастом под полтинник. Он поднял с земли спутниковый телефон, прохлопал брючины.
— Тут больше ничего нет.
— Э-э! Ты деньги принес? — крикнули из автобуса.
— Э-э, деньги в машине, — отозвался Никита
— Ну, так неси их сюда, — невидимый собеседник хмыкнул, чуть было не засмеялся. Он понял, что его передразнивают и это его позабавило.
— Что, так и будем орать, как хохол по межгороду? — Никита мастерски разыграл легкое раздражение. — Я пришел, чтобы обговорить порядок обмена.
— Мимино, проводи.
Передние двери автобуса были открыты наполовину. На верхней ступеньке сидел бородатый мужик в коричневой шляпе с полями, загнутыми на ковбойский манер. Он молча посторонился, прихлопнул ладонью пространство рядом с собой. Садись, мол, располагайся как дома — у нас здесь все запросто.
Никита протиснулся внутрь. Проем по всей ширине был отгорожен какой-то дерюгой. Прежде чем сесть, прислушался. Из салона не доносилось ни звука. На штатном сидении полулежал водила. Он тихо стонал, уткнувшись в баранку забинтованной головой. Лобовое стекло с его стороны забрызгано мелкими каплями крови. Сам он, кажется, был без сознания.
— Ты у нас, стало быть, "Альфа"? — тихо спросил бородатый.
— Выше бери. Армейский спецназ.
— Значит, "Каскад". Помню такой, встречались в Кабуле. Было вас четыре равноценные группы. Работали по две, меняя друг друга. Ты у них, получается, старший?
— Здесь да.
— Мне знаком такой тип командира, — бородатый "ковбой" с удовольствием демонстрировал свою проницательность, — бойцы за тебя... нарушат любой приказ. Что молчишь? — и так знаю. Зачем ты пришел?
— Угадаешь с трех раз?
Правильно выбранный тон — половина успеха в переговорах. Никита говорил короткими емкими фразами, заставляя противника додумывать, досказывать за себя.
Салман это оценил, улыбнулся:
— Ну вот, наконец-то прислали нормального человека, с которым приятно поговорить. А то гонят пургу своим помелом: "Мы же с вами нормальные люди". Ха! Это я-то нормальный?! Или, может быть, он? Да клал этот хмырь огромный и толстый на всех детей всего мира. А об этих печется только лишь потому, что из Москвы приказали.
У этого парня мозги набекрень, — осторожно подумал Никита. И я был с ним полностью солидарен.
— Каждый год из страны продают за рубеж до пятнадцати тысяч детишек, таких же, как этих, детдомовских. Это если считать по легальным каналам. А сколько вывозится незаконно? На лютую смерть, на запчасти? Зайди на любой вокзал: что, прежде всего, бьет по глазам? — голодная, пьяная, обкуренная беспризорщина. "Весь этот мир не стоит одной-единственной слезинки ребенка", — раньше я эту фразу частенько слышал. Где же сейчас те гуманисты, которые ее повторяли, почему языки в жопе? — они и в тридцатых были такими — гнилая, продажная интеллигенция! Правильно Сталин топил их, расстреливал, гноил в лагерях, выгонял из страны...
— А ты, как я понимаю, истинный защитник детей? — Никита выдал очередной перл. Будь я в своем теле, да не в столь трагической обстановке, точно бы засмеялся.
— Я солдат, — строго сказал Салман. — Я выполняю боевую задачу. Ты пришел за детьми? — ты их получишь! Живыми — если те, кто тебя послал, быстро и в полном объеме выполнят наши условия, или... не обессудь.
— Солдат?! Что ж ты делаешь здесь, где никто ни в кого не стреляет? Против кого воюешь?
Бравый ковбой сгорбился. Поджал серые губы.
— Ты, как я вижу, десантник. Срочную где служил?
— Болград.
— А я в Борисоглебске. Но это не главное. Раз ты служил — значит, давал присягу. Слова еще не забыл? Может, напомнить? "Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооружённых Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным воином..." Как там дальше? "Я всегда готов по приказу Советского Правительства выступить на защиту моей Родины — Союза Советских Социалистических Республик и, как воин Вооружённых Сил, я клянусь защищать её мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами..." Вспомнил? Вижу, что вспомнил!
Никита кивнул.
— Так вот, я и хочу спросить, как десантник десантника: где ты был? Где ты, лично, был, когда распадалась моя страна? Подался в кооператоры? Крышевал платный сортир?
— Я был на войне.
— Почему тогда твоя мать, бабушка или сестра... старушки-соседки, которым не носят пенсию месяцами... почему русские женщины не сказали своим сыновьям и внукам: идите, родные, бесчестие хуже смерти, благословляем на баррикады?
Даже самый последний мерзавец находит своим поступкам благородные объяснения, — думал Никита. — Каждое дерьмо хочет пахнуть ромашкой. Только здесь что-то другое. По-моему, это больной человек. А ведь в чем-то он прав! Да, мы действительно виноваты и получили то, что хотели: голод и нищету, кумовство и предательство, президента дебила... и это... как там далее в тексте? "Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся". "Гнев и презрение"... нас действительно все презирают: Болгария, Германия, Польша — все, кого мы спасли от фашизма, а потом предали. Даже сраные Латвия и Литва — страны-холопы — и те! Раньше боялись и ненавидели — теперь презирают.
— Вы, русские, — исходил пеной оратор, — есть ли у вас чувство гордости? Вас уводят из дома, отлавливают на улицах, как бродячих собак, чтобы продать в рабство. А вы сидите, каждый в своем углу, жуете свои помои, как свиньи на бойне. И ни одна падла голоса не подаст, не скажет: "Ребята, нахера нам такая народная власть, которая не умеет и не хочет уметь главного — дать человеку право ее и себя уважать?!"
— Так причем здесь они? — Никита коснулся затылком брезента, отгораживающего салон.
— Они не причем, и ты не причем, и я. Просто Россия пьяна: вусмерть, вдрызг, вдрабадан! — в черных глазах Салмана явственней проявился лихорадочный блеск. — Ее нужно хорошенько встряхнуть, сунуть мордой в помои, а потом выпустить кровь — как можно больше дурной крови. Только тогда она встанет, опохмелится и скажет: "Мама моя, меня же насилуют!" И может быть, через много лет она вспомнит врача, поставившего верный диагноз, и скажет "спасибо" хирургу, сделавшему первый надрез.
То ли крышу снесло у джигита? То ли телек пересмотрел? Никита, по-моему, тоже это почувствовал. Он промолчал. Вернее, ответил МХАТовской паузой — достал из кармана измятую пачку "Примы" и принялся изучать ее содержимое. А из-под шляпы неслось:
— Этот ублюдок прежде всего спросил: "Сколько денег нужно тебе, Салман?" Он даже в мыслях не допустил, что я хочу чего-то еще, кроме баксов и наркоты.
— Тебя это очень обидело? Давай тогда я спрошу, — согласился Никита, — может, полегче станет? Ты, я вижу, никуда не торопишься — нашел свободные уши. А я вот, пытаюсь сигареты распределить, чтобы хватило на весь разговор.
— На весь разговор не хватит. Ты ведь со мной полетишь!
Никита не удивился. Не удивился и я.
— Да, — повторил Салман и хлопнул себя по колену. Идея ему очень понравилась. — Ты полетишь со мной! Или не хочешь? — Из-под кустистых бровей прорезался мстительный взгляд. — Даже не знаю, как быть с твоим горем, чем помочь? Я давно не курю, Мимино тоже бросил. Мовлат и Шани, если и угостят — только шаной. Э-э-э! — затянул он, включая милицейскую рацию.
— Вас слушают, — ответил обиженный голос.
— Условия мои будут такими: я хочу другой самолет, тот, что из Мурманска летел на Ростов. С его экипажем и оставшимся багажом. Это первое. Теперь второе: в ментуре, среди вещдоков, должен быть килограмм героина. Не сочтите за труд, привезите его сюда. И еще: мне нужны люди из Ростовской тюрьмы: трое, согласно списку. Его я отдам вашему человеку. Так... я ничего не забыл?
— Оружие, — напомнил Яхъя, клацая челюстями. Он сидел совсем рядом, невидимый за дерюгой и слышал весь разговор, — ты не сказал про оружие!
— Прошлый раз говорил, — возразил бородач, даже не отключив микрофон.
— Больше проси, Салман, оружие лишним никогда не бывает, в горах пригодится. Привезут — куда они денутся!
— Ты слышал? Автоматов не три, а шесть, — отчеканил Салман в эфир. — Каждый ствол лично проверять буду. Все должны быть в заводской смазке и с полным боекомплектом. Добавьте по три запасных обоймы к каждому экземпляру. На все про все у вас сорок минут, время пошло.
— Но... — заикнулся эфир.
— Я сказал, время пошло! Что сидишь? — бородач обратился к Никите, — вот тебе список, дуй до горы! Заодно и куревом разживешься... э-э-э, Яхья, воспитатель хренов, выведи для него немного детишек. Сколько? — на твое личное усмотрение. Чтоб человек зазря ноги не бил...
В четырнадцать лет Никита остался один. Стандартная биография: детдом, ПТУ, армия, офицерские курсы. На каждой из этих ступеней его пытались сломать. Но сидела в его характере врожденная житейская мудрость. Никита не поддавался соблазнам, не отвечал на удары и провокации. Не зная того, сам себя уберег от улицы, тюрьмы и дисбата. Потом был Афганистан. На войне он озлобился, одичал. Почему-то возненавидел американцев. К моджахедам, напротив, испытывал чувство симпатии. (Как ни крути, а правда на их стороне). Что, впрочем, не мешало ему убивать и тех и других...
Я считывал информацию о прошлом майора спецназовца. Его
сумбурные мысли тоже протекали передо мной мутным весенним ручьем. Никита был не в себе. Все шло как-то наперекосяк: и в стране, и в армии, и в этой вот, долбанной операции. Серость, кругом одна серость. Не власть портит людей, а безумная жажда власти, имя которой — политика. Не зря подполковник Архипов, читавший когда-то курс военной истории в Киевском общевойсковом, по пьяному делу не раз говорил: "Узнаю, что кто-то из вас перешел в замполиты — сей же час прокляну! Это значит, что я вас хреново учил".
Этот тоже, ефрейтор запаса, приехал командовать генералами. Выгорит дело — орден ему и почет, сорвется — тоже без штанов не останется. Черти его принесли, все по фигу — лишь бы в Кремль на тусовку не опоздать! Ничего, время придет — спросим. Со всех и за все спросим! Не добро — справедливость — высшая моральная категория. Справедливость, как неизбежность возмездия.
Я оставил Никиту когда он шагал по бетонке и вел за собой пятерых ребятишек. Он шел и стыдился их благодарных глаз, весь в сомнениях и расстроенных чувствах. Не снимал он и своей доли вины: что-то сделал, что-то сказал не так, на чем-то не настоял.
Этот безумный мир выглядел весьма неприглядно, если смотреть с его небольшой колокольни.
* * *
Рукотворный бардак, творимый в аэропорту, бывает только в России, где меньше всего доверяют специалистам. Все команды выполнялись бегом, но не было в них изначального проблеска мысли, а так, бестолковая суета, имитация. Уже свечерело, когда подошли тягачи. Подготовленный к вылету самолет, неспешно утащили за хвост. Вместо него подали другой — тот самый мурманский рейс, в котором летел я.
К опущенной аппарели медленно подходил экипаж. За каждым движением летунов настороженно наблюдали из окон автобуса, как, впрочем, за всем, что творилось на летном поле. Люди шли, как на плаху, поддерживая друг друга.
— Те самые, я их всех хорошо запомнил — четырежды этим рейсом летал, — уверенно прогудел Мимино и опустил бинокль.
— Точно?
— Точней не бывает. На походку грим не наложишь! Командир — пилот первого класса... фамилия у него церковная... как его? — Панихидин. Видишь, как косолапит? И ботинки у него стоптаны внутрь. Говорю тебе, те же самые! Эх, жалко, что не прихватили с собой ни одной стюардессы. Кого трахать то будем?
— Если проколешься, то тебя! — пригрозил Салман. — Дай-ка сюда "глаза", сам посмотрю.
Он бережно принял оптику и долго, минуты три, всматривался в детали одежды и выражения лиц.
— Конструкция самолета знакома?
— ИЛ-76? — двести часов на таком налетал.
— Сможешь проверить количество топлива?
— Два пальца об асфальт!
— Наличие на борту посторонних?
— С этим труднее. Но думаю, справлюсь.
— Надо справиться, Мимино, это важно. Намного важней, чем взлететь. Упустим инициативу — вряд ли кто-то из нас доживет до суда.
Рация деликатно откашлялась. Бородач вздрогнул, и чертыхнулся:
— Ну, что еще там?
— У нас почти все готово.
— Что значит "почти"?
— Один из ваших... товарищей не желает выходить на свободу. Он говорит, что будет досиживать срок. Нет смысла ему рисковать, полгода осталось. Если хотите, он сам вам об этом скажет. Есть телефонная связь с тюрьмой.
— Верю, не надо, — согласился Салман, — что с остальными?
— Ичигаев в бегах. Его везли на вокзал для дальнейшего этапирования. За городом на автозак был совершен налет. Ранены двое сопровождающих. Заключенному удалось скрыться. В общем, из тех, кого вы затребовали, в наличии только один. Он подтвердит, что я говорю правду.
— Слушай, ара, — зарычал бородач, — не нравятся мне твои совпадения! Если с Асланом что-то случится, если и он почему-то вдруг "передумает", я начну зачистку автобуса. Где там посредник? Пора переходить к делу. Короче, ты понял. А пока суд да дело, хочу осмотреть самолет. Если там уже есть кто-то лишний, пусть убирается. Пусть уходит, пока не поздно! Если что, будем действовать по своему усмотрению.
— На той стороне вздохнули с большим облегчением. Этот вздох рычагом запала ударил по психике главаря.
— Рано вздыхаешь, — произнес он свистящим шепотом, — ты насчет наркоты губищи-то не раскатывай! Думаешь, обдолбятся лохи — и можно собирать урожай?! Хрен тебе на всю морду! Героин — тоже валюта. Мы будем пускать его в дело, пока не изыщем возможность безопасно использовать доллары. На чеках, на дозах номера не проставишь. И мы их погоним в Москву, на самые элитные дискотеки. Пускай твои дети, и дети таких же ублюдков, как ты, сызмальства приобщаются к разовой демократии.
Со стороны Мимино, осмотр самолета не вызвал никаких нареканий. Горючего было море: с избытком хватало не только до Ханкалы — на хороший трансатлантический перелет. Посторонними на борту тоже не пахло. Пожилой бортмеханик открывал все отсеки и "нычки" без раздумий, по первому требованию. Деревянный контейнер с запаянным цинком внутри оказался и вовсе вне подозрений. Каждый летун знает, что это такое.
— Жмур? — радостно спросил Мимино, тыча в него перстом.
— Жмур, — кивнул бортмеханик.
— Это есть хорошо! Наш любимый "Аэрофлот" опять попадает на бабки. Жмура мы вернем за выкуп, или зароем, как безродного пса. Ладно, иди прогревать двигатели. Взлетать буду сам.
Сквозь дерево и железо я посмотрел на себя: сама безмятежность! Лежу, как гранитный памятник, на который надели штаны, пиджак и рубашку. Все морщинки разглажены, скруглены, исчезли тонкие сеточки на захлопнувшихся глазницах. Нет ни теней, ни полутеней. Лицо и руки одинаково ровного цвета. Таким я себя не видел ни разу. Это и есть самата — состояние, при котором человек становится камнем. Тело не дышит. Зачем ему кислород, если крови больше не существует? Что там кровь, ни одной жидкой субстанции. Все, из чего состоит человек, превратилось в чистую воду со всеми ее чудесными свойствами.
— Все нормально, Салман, — закричал Мимино, поднимая вверх большой палец.
Говорит, все нормально, — подал голос Яхъя, возникая из-за дерюги. Если шофер еще без сознания, могу подменить.
— Стоять! Слишком просто у них все получается, — рявкнул ковбой. — Так не бывает, мне нужно самому убедиться. Может, нашего брата держат сейчас на мушке, и заставляют кричать, что все хорошо.
— Ты куда?! — встрепенулся Яхъя, хватаясь за руку Салмана, как за спасательный круг.
— Останешься старшим, — мрачно сказал ковбой. — Я уже говорил, что делать, если меня убьют. Еще раз скажу: не верьте гяурам, пощады не будет. А ну-ка, — Салман нерешительно почесал в бороде, — а ну-ка, достань Коран.
— Достал, что теперь?
— Раскрой на любой странице, читай, что там написано.
— С какой стороны?
— Как хочешь. На чем взгляд остановится.
— О народ мой! — с выражением начал Яхъя, — Я боюсь для вас дня зова друг друга, дня, когда вы обратитесь вспять; нет у вас защитника от Аллаха — кого Аллах сбил, тому нет водителя...
— Достаточно. Ты что-нибудь понял?
— Нет.
— И я тоже нет. Ну ладно, пошел.
На землю падали сумерки. В городе робко зажигались огни. Трещали цикады. Дело тронулось с мертвой точки: автобус, со всеми предосторожностями, подъехал к опущенной аппарели.
Никита успел вовремя. Он приехал на старинном "газоне" с брезентовым верхом, когда детишек уже собрались заводить в самолет. На землю упали три бумажных мешка с деньгами, оружием и наркотой. Доллары были в мелких купюрах, оружие — в заводской смазке.
Спецназовцу помогал "досрочно освобожденный", пристегнутый к Никите наручниками. Это был сутулый седой старик, еще достаточно ловкий и крепкий, с живыми, пронзительными глазами. Был он одет в спортивный костюм и новенькие кроссовки. Черная куртка "под замшу" висела на сгибе свободной руки. Судя по крутому прикиду, этот товарищ у кума не голодал. Впрочем, "браслет" с него сразу же снял и надели его на вторую руку Никиты.
— Э-э-э, Аслан! — ласково прошептал бородач. — Слава Аллаху, милостивому, милосердному, царю в день суда!
— Ему поклоняемся и просим помочь! Веди нас по дороге прямой, — старик подхватил слова мусульманской молитвы.
Потом они пару минут обнимались, хлопали друг друга ладонями по плечам, по спине и по шее. В конце ритуала Салман достал из-за пазухи, разгладил, встряхнул и надел на седую голову "гостя" каракулевую папаху.
Насколько я понял, все затевалось из-за этого человека. Он — цель. Все остальное — средства: и дети, и самолет, и я, подвернувшийся под раздачу.
Деньги и наркоту никто не взвешивал, не считал, все принималось на веру. Автоматы все же опробовали. Дали из каждого по несколько коротких очередей. Вселенское зло салютовало своей удаче.
Как их теперь со склада списывать будут? — думал возмущенный Никита. — Организуют пожар? Или есть у каждой страны специальная неучтенка для таких форс-мажорных случаев?
До полуночи шли торги. Салман отпустил всех, кроме Никиты и экипажа. Водитель успел оклематься — ЛИАЗ отъехал от поднятой аппарели солидно, не торопясь, как от обычной автобусной остановки. Детишки смеялись и плакали. Облегченно вздыхали взрослые. Потом все утонуло в реве турбин. Самолет развернулся, все быстрей заскользил по бетонке. Где-то в середине пробега, он немного присел на хвост и устремился в ночное небо.
Я улетел, но был еще на земле, рядом с Морданом. Он не терял времени — успел позвонить в Мурманск, связаться с Котом. Старый законник дал слово "подсуетиться" и тоже уселся на телефон. С его подачи, Сашка "надыбал" ростовских авторитетов — Черкеса и Ганса. Эти двое должны были выяснить главное: кто затеял весь этот кипиш и ради чего.
На телефонной станции подсчитывали барыши: уточнения шли то из Ростова на Мурманск, то из Мурманска на Ростов, а Сашка Мордан был в этом деле вроде посредника.
Кот раскручивал дело, как стопроцентный опер. Прежде всего, выяснил: кого из ростовской тюрьмы затребовали угонщики. Остальное уже по схеме: узнал человека — ищи ключевые фигуры в его окружении. Кто жареные каштаны заказывал? Кто таскал их из горящей печи? С кем конкретно, можно договориться? А дальше — как карта ляжет. В зависимости от масти, в дело вступает авторитетный посредник, чье слово имеет вес.
Гогу Сухумского нашли где-то в Нью-Йорке. На него выходил непосредственно Кот. Ситуация в его изложении получилась самая нездоровая:
— Все под Богом ходим, милок. Все там будем. От креста на могилке никто не откупится. Последняя воля покойного — закон для живущих. Хорошего пацана хороним, козырного фраера. Предъявы? Да что ты! Какие предъявы?! По твоей "непонятке" дело прахом пошло? Будь добр, исправляйся. Хочешь самолет нанимай, а хочешь Шумахера, но чтобы к утру тело было в Ростове.
Я с интересом прислушался.
— Слышишь, Кот, — отчетливо прозвучало в трубке, — с каких это пор мы стали такими богобоязненными? А если там нет никакого покойника? Если в гробу что-то другое, а? Что тогда?
Старый законник пожевал беззубыми деснами:
— По грехам нашим воздастся. Все что найдете — ваше.
