Глава 27
Было два родника, два места на этой планете, которые Векшин то ли очеловечивал, то ли обожествлял. Это Голгофо-Распятский скит на Анзерском острове и дом-музей Эрнеста Хемингуэя в пригороде Гаваны.
Ну, с Соловками вроде бы все понятно: заповедный осколок Родины, вечная оттепель сердцу. Там караси в прозрачных озерах, болота, желтые от морошки, небо невиданной чистоты. А грибов по склонам — хоть включай газонокосилку.
До места не каждый дойдет — комарье, будто кара Господня. Но вдруг, после изматывающего бездорожья, будто удар по глазам — белоснежный блистающий скит, взлетающий с вершины горы белым лебедем в синее небо! Глянешь на него — обомлеешь. Только совесть голодной собакой завоет в изумленной душе.
Безлюдье там, запустение. Внутри все, что можно, порушено, даже лестница, ведущая на хоры. А сумеешь туда взобраться — вовек не забудешь. Сохранились, не выцвели краски сумасшедшего богомаза. Не изгажены богоборцами, не тронуты временем. Будто живые, цветы разноцветным нимбом и Святая в их ореоле. Земная. Красоты неземной.
Пропустил же такое церковный цензор! Да его ли одного бес попутал? Ведь в этом окраинном ските начинал свое восхождение Никон — неистовый патриарх — человек, поднявшийся выше царей и вставший у истоков раскола. Он-то куда смотрел? Не поднялась рука? А если и поднялась, только для крестного знамения? От этого образа начал он путь на большую Голгофу. Здесь затачивал лезвие новой веры.
Сто семь метров над уровнем Белого моря. Но что может быть выше? И сколько еще таких вот, жемчужин уронила Святая Русь?
Куба — другое дело. Да и что сравнивать несравнимое? Начнем хотя бы с того, что Векшин вообще не хотел туда ехать. Молод был, глуп, ну и взыграло в душе дурацкое чувство протеста. Еще бы! Его, "перспективного", оторвали от дела, с которым он слился разумом и доставили в Кубинку, спецрейсом из аэропорта Батьмай.
В конторе, как обычно, не церемонились. Знакомство с приказом под роспись и — попутного ветерка.
— Космонавты наши на Кубу летят, тесезеть, с женами и детьми. Твоя задача — их безопасность.
— Послали бы Витьку Мушкетова, Сидор Карпович! Лучше него в подобных делах мало кто разбирается.
— Учтем. А тебя, братец, куда? Прямым ходом обратно? На озеро Меча, тесезеть, к пиву с креветками?
Для сидячей работы администратора, генерал-майор Корнелюк хорошо разбирался в тонкостях жизни Ханоя. И мог этим, при случае, козырнуть. Только все уже знали, что в недалеком прошлом, их "Тесезеть" куролесил в Хюэ, в одном из отрядов дакконгов.
— Там же пацаны молодые! — возвопил Векшин. — Как они там, без царя в голове?
— Дур-а-ак! — демонстративно зевнул Сидор Карпович, — ему, тесезеть, честь оказывают, а он "ребята, ребята"! Куда они денутся, те ребята? Звонили уже, докладывали. Нормально управились, без потерь, хе-хе-хе. Ты, тесезеть, подумай. Путевка на Кубу знаешь, сколько сейчас стоит? За тыщу рублей зашкаливает! А с тебя, тесезеть, за дорогу не возьмут ни копейки. На месте будут кормить за государственный счет. Плюс зарплата тебе, суточные, пайковые и гробовые, опять же, валюта... что подпрыгнул? — валюта на депонент! В общем, вон с моих глаз, изыди! Машина стоит перед входом, и чтоб через полчаса ты, тесезеть, сидел в самолете. Да, чуть не забыл: по дороге никаких гастрономов!
Самолет задержали. Поэтому взлетали уже ночью. В салоне было на удивление многолюдно. Кроме них с Витькой Мушкетовым было еще с десяток коллег — вечных соперников из КГБ, ГРУ и службы внешней разведки. У каждого ведомства были свои дела в регионе Вест-Индии, но Векшина они не касались.
— Серьезная агентура, — усмехнулся Мушкетов, разливая "Столичную" в мельхиоровые рюмашки, — любого возьми, посади на пальму, люди скажут, что на ней и родился. Ну, за то, чтоб легли на крыло!
— Будем!
Формально, за всю советскую делегацию, в части морального климата, отвечали два идеолога средней руки — Зырянов и Кочубей. Держались марксисты гордо и неприступно, особняком от всех, даже от космонавтов. Были они тоже "тесезеть, с женами и детьми".
Одна из матрон, учуяв знакомый запах, толкнула супруга локтем и что-то пошептала на ухо. Тот оглянулся, строго глянул поверх очков и погрозил Мушкетову пальцем.
— Послать его? — по-вьетнамски спросил Витька.
— Не надо, не тот случай, — чуть слышно ответил Векшин, — формально он прав. Пойдем лучше проверим, что творится на вверенной им, то есть, нам, территории.
Да и посылать уже было некого. Идеолог успел отвернуться, уткнуться в газету и сидел, надувая щеки, задыхаясь от собственной значимости. Он не знал недалекого будущего, а в конторе предусмотрено все. Согласно той же инструкции, и Зырянов, и Кочубей были "уже на излете", это их последний заграничный вояж перед почетной отставкой. А будут лезть не в свои дела — "посылай, тесезеть, смело, но так, чтобы больше никто не услышал".
Все было штатно. Их подопечные расположились в носовой части, ближе к кабине пилота. Они уже отдыхали — намаялись за день. Космонавтам никто не мешал. Между ними и журналистами, в качестве буфера, усадили спец контингент — людей озабоченных службой, молчаливых и скрытных по сути. Зато в хвосте самолета шумно галдели вечные странники — корреспонденты центральных газет и журналов, радио и телевидения.
Верховодил в этой компании представитель агентства ТАСС Максим Задорожный — человек, в принципе, неплохой, с очень культурным и очень цензурным прозвищем "Пенис". Мэтр пребывал в образе светского льва. С коллегами был ироничен и снисходителен. В общем, держался, как истинный англичанин.
— Эта кличка объекту не соответствует, — иронично заметил Мушкетов, подводя итоги обхода. — Хоть ты тресни, не соответствует. Даже если назвать это слово намного понятнее и короче.
— Суворову тоже когда-то не подходило прозвище "Рымникский, — отпарировал Векшин. — Тут дело не в сути, а в случае. Пойдем, просвещу. Но только под строгим секретом и, как говорится, без ссылок на первоисточник.
Будучи представителем "золотой молодежи", Максим Задорожный носил совершенно другую фамилию — очень громкую и известную. Чему-то учился в престижном ВУЗе... ну, насколько могут учиться близкие родственники членов Политбюро? — больше присутствовал. В основном, рассекал на престижной "Волге" по злачным местам. Ну, и дорассекался: серьезное ДТП, потерпевшие. Было ли судебное разбирательство? — того не знает никто. С Максимом поступили как с декабристом — отправили в ссылку в северный Нарьян-Мар. Вдали от мажорных девочек, великовозрастный обалдуй взялся за ум и плотно занялся литературой. Эссе и рассказы за подписью Задорожного стали мелькать на страницах районных газет. В Москве это оценили. Особенно понравился фокус с фамилией. Так его литературный псевдоним превратился в одну из строк на главной странице гражданского паспорта. А уже через год, корреспондент ТАСС Задорожный был откомандирован в город Архангельск, где здорово досадил тамошним акулам пера.
Они добывали свой хлеб головой, а Максим — глазами. Целыми днями шлялся по местным редакциям, навещал старых друзей, заводил знакомства и связи. Человек щедрой души, он всегда угощал коллег из провинции: кого водкой, кого коньяком, кого импортной сигареткой. А под сурдинку, изымал информацию. Горячие материалы Максим чувствовал за версту и слизывал чуть ли ни с пишущих машинок. А вечером, немного переиначив, отправлял их телетайпом в Москву. Естественно, за своей подписью. На счет капала живая копейка.
— Вот сволочь! — частенько шептались у него за спиной, — и претензий то никаких не предъявишь! Коньячок пил? — пил. Но все равно, до соплей обидно!
Отомстил за всех Гай Валеевич Ханов. На Архангельском областном радио он заведовал народным хозяйством, изредка подрабатывал диктором и вел шахматную страничку в утренней передаче "Беломорская зорька". Этот комик с лицом трагика был хорошо наслышан о привычках высокого гостя и принял его, как родного брата. Гай долго ходил за закуской, тщательно мыл граненый хрусталь, а гость, как и было рассчитано, заглатывал наживку вместе с крючком.
Тем же вечером на телетайпную ленту ТАСС обрушилась информация:
"Вчера, в котловане, на месте закладки нового дома по улице Энгельса, бригадой бетонщиков был обнаружен хорошо сохранившийся пенис коня Петра-Первого. Как пояснил нашему корреспонденту зав. кафедрой истории Архангельского лесотехнического института профессор Тыркалов-Грунау, в болотистой почве, предметы подобного рода могут храниться веками. На пенисе легко читается надпись: "1715 год". Это еще одно подтверждение, что реликвия была случайно утеряна во время второго посещения нашего города молодым царем-реформатором".
Может, все бы и обошлось, но столичный товарищ, который принимал информацию, шуток не понимал. А может, был просто не в настроении. Или подумал, что над ним издеваются. И он отстучал в ответ: "Сам ты пенис!"
* * *
В Москве было раннее утро, в Гаване — поздняя ночь. Но город не спал. Русских встречали, как больше не встречают нигде. Их не делили на "русских героев" и просто "русских". И каждый, ступивший на трап, чувствовал себя немножечко космонавтом. Первые сутки народ отсыпался, настраивал организм на новые биоритмы. Потом началось!
Культурная программа была насыщенной и очень разнообразной. На Кубе было на что посмотреть, и было чему поучиться в плане человеческих отношений. Сухой протокол вдребезги разбивался о волны народной любви, а встречи с общественностью все больше напоминали дружеское застолье.
Шумной толпой они ездили в зоопарк, на песчаный пляж Варадеро, махали мачете на сафре, пробовали на вкус свежий срез сахарного тростника, из душистых табачных листьев крутили сигары. Все вместе прошли по местам боевой славы: лагерь барбудос в горах Сьерра Маэстра, казармы Монкада в Сантьяго де Куба...
Труднее всего приходилось Векшину. Естественно, ему помогали. Работа велась в тесном контакте с местными силовиками под личным контролем Рауля Кастро. Но голова все равно шла кругом. Из известных схем безопасности в данном случае годилась только одна, где охрана растворялась в толпе и каждый "держал" свой сектор. Иначе никак: показать кубинцу, что ты не доверяешь ему — все равно, что плюнуть в лицо.
С космонавтами проблем не было даже в бытовом плане. Туда и отбирают людей, надежных во всех отношениях. И счастливы дети, рожденные в таких семьях. С первых дней своей жизни они принимают, как аксиому: есть небо, есть солнце, есть земля и трава, есть огромный устоявшийся мир, есть в этом мире мама и папа, любящие их и друг друга. Так было, и так будет всегда.
Константин и Владимир всюду держались вместе. Люди военные, они тяготились славы и всех ее атрибутов. Боря Егоров был слишком умен и тактичен, чтобы обременять кого-то со стороны, знакомством, похожим на дружбу. Все свое время он с радостью посвящал своей маленькой дочке, а ко всему остальному вежливо проявлял ровный, сдержанный интерес.
Зато журналисты, как дети, летели вперед, в поисках сенсаций и впечатлений. В плане морального облика, за них, по идее, отвечали "марксисты". Но оба крутых идеолога, и примкнувший к ним Задорожный, ежедневно норовили нажраться. Они делали это с методичностью роботов, запрограммированных на халяву. Как и у нас на Кавказе, здесь подносили везде, а на заводе, производившем ликер, еще и давали с собой, чем мужики и пользовались. Их лексикон ежедневно обогащался все новыми кубинскими тостами.
— Ну, с господцем! Как говорят в этих краях, "салют динаро у посетос, мухэро кон грандос тэтос!"
Местные жители в таких пропорциях не несли. Те, кто уже "составлял компанию" за столом, чурались запойной троицы, как прокаженных и убегали, отбившись набором стандартных фраз:
— Маньяно, амиго, маньяно, — мучо тарабаха.
Это новым друзьям показалось настолько забавным, что они принялись потихоньку куражиться. Задорожный, к примеру, настолько увлекся новой забавой, что пригласил на фуршет комсомолку Оливию — горничную с третьего этажа.
Проблему полов Оливия знала во всех смыслах этого слова, а потому посчитала, что если гость предлагает ей выпивку, значит, он претендует на что-то еще, и сразу расставила точки над "i":
— Уно моменто фоки-фоки — "двадцать пьять" песо!
Вот и попробуй ей докажи, что деньги — пережиток капитализма. Валюты у Пениса, естественно, не было. На Кубе и в странах соцлагеря валюту не выдают, ее депонируют. Пить "просто так" Оливия отказалась, зная коварство мужчин (выпьешь, а потом просто так). И после немой сцены, комсомолка покинула номер — вежливо удалилась, покачивая ядреными ягодицами.
— Эх, братья мои, — вздыхал Задорожный утром, — как же мне было стыдно!
— Вот олух! — отчитывал его Кочубей, — ты что, первый раз в Гаване? Подарил бы девчонке кусок туалетного мыла, духи, или флакончик одеколона. На Кубе все по талонам, у них простая рубашка дороже валюты!
Все случаи "аморалки" во вверенном ему коллективе, становились известны Векшину. В ситуации с горничной, заявление написала сама Оливия на имя секретаря своей комсомольской организации. Задорожный тогда отделался личным внушением. И, надо сказать, хорошо отделался. Вот было бы у него двадцать пять песо, ответить пришлось бы уже по статье.
Возможно, сейчас это покажется диким. Ну, случился бы секс по согласию, от кого бы убыло? От Оливии? От государства? Знать все и про всех — не желание выслужиться, не показатель извращенности разума, а просто работа. Ведь любую защиту, любые заслоны, проще всего обойти и прорвать изнутри. Вот почему все контакты его соотечественников с гражданами других государств тут же фиксировались и подлежали анализу. В этом плане, особенно хрупким был "левый фланг" — законные жены манкирующих идеологов. Что стоит обиженной женщине построить в коварной душе свой маленький остров свободы? Со страхом и тайным желанием они уже смотрели "налево", на шоколадных поджарых самцов. Слава богу, пока только смотрели, но бабы — они ведь хуже шпионов, поди, уследи! Отвечать же за все и за всех придется ему, Векшину.
Вот так, транжиря силы и нервы, он подошел к одному из главных дней своей жизни, с наивной надеждой на то, что работа излечит.
* * *
"Этот дом так просто вас не отпустит", — зачем-то сказал Аугусто. Как в воду смотрел, паршивец: все полетело в тартарары, стало валиться из рук. Трижды проверенный катер "Амур" начал плеваться топливом, потом заглох окончательно. Пришлось искать телефон, звонить, ехать домой к капитану Гаванского порта.
Эрнесто Гарсия мужик прижимистый, но очень запасливый — должность такая. Нашлась у него надежная лодка "Ледянка" с двумя моторами "Вихрь", достал когда-то по случаю и "заначил" — авось пригодится! Нашлись и две канистры с бензином — "для друзей ничего не жалко!" Как водится, выпили: за встречу, за дружбу и несметное количество раз — "на посошьёк". Уж где-где, а в Латинской Америке нашу культуру хренами не вышибешь!
Простились далеко за полночь. Небо окуталось звездами, а город — огнями. Все это великолепие легло на волны залива. Они тоже мерцали.
Лодка из пластика была слишком легка. На больших оборотах она норовила встать "на попа" и Векшин оказывался в воде. Барахтаясь, он распугал стайку катранов и прочую мелочь, что рыщет по мелководью в поисках разложившейся биомассы.
Голова посвежела, помогла включить "соображалку". Сбавив обороты до минимума, Векшин снял запасной двигатель и спрятал
под "банку" на баке. Туда же ушло все, что имеет хоть какой-нибудь вес, в том числе, и ведерко с мокрой одеждой. Дело пошло веселей. Стрелка компаса почти не прыгала, а пенные буруны за кормой, опадали стремительной ровной линией.
В такие минуты, люди не думают об опасности, и верят на полном серьезе, что этот безумный мир поймет и простит красота. Жаль, что у мира такая короткая память.
* * *
По традиции, заложенной еще при Хрущеве, все советские космонавты обязательно посещали Остров Свободы — prima territoria liberty en America. Выработался ритуал, своеобразная церемония, согласно которой, за день до отлета, они посещали дом-музей Эрнеста Хэмингуэя в пригороде Гаваны.
Вот и тогда, на новый "культурный объект" они выехали раньше других, как обычно, втроем. Старенький "джип", ровесник Батисты, был еще достаточно резв, но не по возрасту норовист: вставал, исходил паром, и требовал холодной воды.
— Говорят, при царе-батюшке предавали анафеме колокола, — мрачно сказал Мушкетов, — во всяком случае, тот, что по-царски встречал самозванца. Я бы этот кусок железа засунул завгару в жопу!
Витька тогда еще не был "Момоновцем", и носил кличку "Квадрат". Был он широк в кости, а ростом не вышел. Как будто его организм в какой-то момент все перепутал и начал расти не туда. Только бабы его все равно очень любили, да и сам он не считал это таким уж большим недостатком и с гордостью говорил: "В деда пошел. Гены, мать иху так!"
— Странные у тебя аналогии, — перейдя на вьетнамский язык, отреагировал Векшин, — особенно для советского офицера. Ты бы думал в другой раз: что, когда и при ком говорить.
— Он все равно ничего не поймет, для кубиков это сложно, — усмехнулся Мушкетов, имея в виду Аугусто.
Этого парня к ним прикрепили в качестве переводчика. Рауль говорил, дескать, сам напросился. Прикрепили, так прикрепили, нет возражений. Аугусто Каррадоса он знал еще по Союзу, как, впрочем, и всех остальных из группы Рамироса. Векшин вел у них курс по взрывному делу и отвечал за общую подготовку. Как говорил Сидор Карпович, "лепил, тесезеть, из сырой глины самых настоящих солдат". Ну, насколько это возможно за столь мизерный срок.
Вообще-то, "солдат" — это понятие растяжимое. Если человек хорошо умеет стрелять, это еще не солдат, а заготовка на вырост. Он может быть поваром, истопником, баталером, писарем, водителем при штабах, но до бойца не дорос. На первом, начальном этапе, происходит первая отбраковка.
Если же, через полгода, человек попадает в "десятку" из любого типа оружия, включая боевой арбалет, ездит, как бог, на всем, что катается и ползет по земле, то это уже боец, рабочая лошадка войны. Но и он еще не солдат, а только лишь, материал для дальнейшей огранки. Даже приемами АРБ (армейского рукопашного боя) он владеет пока на уровне мастера спорта.
По статистике, на этом этапе отсекается каждый четвертый, если, конечно, он не кубинец. Пацаны из группы Рамироса прошли его без потерь. А еще через год, каждый из них знал минное дело почти в совершенстве: мог изготовить взрывчатку самым кустарным способом из всего, что под руку подвернется. Будь то товары бытовой химии или продукты, купленные в обычном сельмаге. В этом плане, все они стали почти солдатами. Почему почти? Да потому, что на большее у них не хватило времени. Все, что способен впитать человеческий разум в рамках упрощенной программы, им было дано.
В меру личных способностей, курсанты из Кубы владели и методами вербовки, и приемами рукопашного боя. Со всем остальным было похуже. Тут речь шла уже об азах.
Что получилось в итоге, судить не ему. Но Рауль был доволен — на прощальном банкете провозгласил тост: "За надежное будущее Республиканских спецслужб!" Если переводчик ничего не напутал, это была оценка, в том числе, и его работы.
Векшин знал лучше других, кто из этих парней чего стоит, в ком из них скрыт дополнительный потенциал. Взять того же Аугусто. Парень и внешностью ярок, и с неплохими задатками. Как бы то ни было, а по-русски он говорил лучше своих сокурсников. Только одно настораживало: сидел в нем синдром отличника — неуемная жажда всегда и во всем быть первым с самого первого дня. А это уже нонсенс. Так не бывает. Один человек сделает всех на дистанции сто метров, другой обойдет его, как стоячего, на пяти километрах, а третий, что "ни туда, ни сюда", даст всем сто очков вперед при восхождении на вершину. А их, прошедших жесточайший отбор, было целых двенадцать, и все пацаны крепкие и выносливые — попробуй тут выделись!
В аттестационной характеристике на него он, помнится, написал: "В будущем, при соответствующей работе над собой, из курсанта Каррадоса может получиться неплохой аналитик".
Документ был не слишком секретный. Мальчишка имел возможность его прочесть, а поскольку рассчитывал на большую похвалу, крепко обиделся. Не понял еще пацан, что жизнь скоротечна, что завышенная самооценка может ударить не только по самолюбию. Эх, юность, юность! Каждый мнит себя суперменом и никто не желает быть аналитиком. А зря, аналитик — товар штучный, этому ремеслу нужно учиться всю жизнь, если, конечно, ее хватит.
Привычки простых людей нужно перенимать и копировать применительно к разным странам. В Баварии, например, приспускают передние шины машин (вот фишка у них такая), а братья-славяне и немцы из восточной Германии колеса на тачках качают до звона, чтоб гремело как на телеге. Не секрет, что разведчика может выдать любая мелочь: незнание диалекта, жаргонных словечек, нетрадиционный покрой костюма и даже пломба на зубе...
Векшин сидел на заднем сидении, делая вид, что дремлет.
— Вы только что из Вьетнама? — спросил Аугусто.
Вот выдал, так выдал, будто бы в лоб закатил!
— С чего это ты взял? — беззаботно хмыкнул Мушкетов.
"Выстрел" был столь неожиданным, что и он был застигнут врасплох.
— Давайте считать, — Каррадос, чисто по-русски, принялся загибать пальцы, — свежие шрамы видны из под майки — раз. Сыпь на коже еще не прошла, очень похоже на последствие тропической лихорадки — два. А тропики и война — это Вьетнам. Два звена короткой цепи дают такой результат. Впрочем, есть еще и другие признаки, например, тьенг вьет — вьетнамский язык, на котором вы только что изъяснялись. Я знаю, такие командировки не афишируются...
— И даже не обсуждаются! — сердито отрезал Векшин, досадуя на себя.
— Ладно, Женька, не заводись! — засмеялся Квадрат, — этот парень мне нравится, вот молодец! Ну, давай малыш, излагай, что тебе так интересно? Только как-нибудь иносказательно, что ли?
— Я просто хотел спросить, — на смуглых щеках Аугусто вдруг проступил румянец, — какие они, эти янки?
— Не понял, в каком смысле?
— Ну, если лоб в лоб, глаза в глаза, а не в спину из-за угла?
М-м-да, парнишка не так уж прост: растет, шельмец, прогрессирует! — констатировал Векшин.
— Лоб в лоб на войне бывает, когда у тебя не выходит из-за угла, — важно изрек Мушкетов и поднял указательный палец. Что-то в последнее время он стал говорить афоризмами. — А вот Пересвет с Челубеем бились один на один потому, что углов тогда еще не было.
— Пересвет с Челубеем?
— Это из анналов истории, — усмехнулся Квадрат, — потому, что других таких случаев, сейчас не могу припомнить. Ты бы лучше спросил у своего педагога. Он приведет тебе целую кучу примеров из своего богатейшего прошлого. Давай, Женька, колись! Нужно же парня поощрить за наблюдательность и прилежание.
Ну, Витька! Сказал, как по сердцу ударил! И Векшин, сам не зная зачем, стал рассказывать о войне, о буднях ее и праздниках, как он видел ее, и как принимал сквозь призму своего я.
* * *
Дождливое лето, переправа, четвертая зона. Их бросили в самое пекло. Векшин выбрал позицию в стороне от реки, на окраине сгоревшей деревни, за брошенным рисовым полем. Окапывались недолго. Подошли ополченцы, уцелевшие местные жители, отрыли убежища, капониры для ЗРК и сверху укрыли дерном со свежей травой. Там сыро. Лягушки и жабы первыми оценили такое благоустройство и уже подают голоса. Замечено, что они замолкают только во время бомбежек.
А наверху наливаются соком плоды хлебного дерева, сладкие, медового сорта. Не надо ни сахара, ни дрожжей — готовая брага. Но Гриша, для верности, сыпет в каждую флягу по пригоршне пшенки. За ним, как за старшим братом, с уважением наблюдают бойцы из армии Хо Ши Мина, постигающие на его установке, свое новое ремесло. Ракеты "земля — воздух" они все еще называют "огненными драконами", а Григория Николаевича — их повелителем.
Война везде одинакова в Европе, Азии, Африке. Это кровь, пот, слезы и бессонные ночи. От переправы слышался глухой, незатихающий гул. В бинокль хорошо различимо, как, укрываясь под берегом, два катера тащат паром с тяжелыми пушками. Столь ценные грузы всегда пропускают без очереди. Поэтому на той стороне вечное скопище людей и груженых машин — крупная, надежная цель, болевая точка войны. Этот район взяли в кольцо зенитные батареи, но когда налетают американцы, они бомбят с большой высоты, а потому, безнаказанно. Так было еще вчера.
А сегодня же первый налет стал бенифисом Григория Ахмитенко. Его С-75, всего четырьмя пусками, "зныщил" пять самолетов противника: трех "Фантомов" и двух "Громовержцев".
Вот тогда и прозвучала знаменитая фраза, вскользь упомянутая Квадратом, и подбившая Векшина на эти воспоминания.
— За наблюдательность и прилежание! — каждый раз повторял Ахмитенко, награждая стаканом сивухи своих вьетнамских бойцов, отличившихся в этом бою.
Одного из сбитых пилотов Векшин допрашивал лично. Капитан Джеф Мэйсон, воинский номер ФР-69407, база Такли в Тайланде. Ранее проходил службу в Корее, Испании, Греции, на Филиппинах. Сам родом из штата Кентукки. Осознав, что с ним беседует русский, американец повеселел и сразу сослался на тридцатый пункт Женевской конвенции.
Последнюю фразу случайно услышал Гриша, заглянувший в палатку справиться насчет табачку и, дурень, решил пошутить:
— Командир, — сказал он на хреновом английском, с тупым безразличием в голосе, — здесь сыро, веревка прогнила и опять порвалась. Этого придется расстреливать.
С летчика сразу слетела спесь. Он не на шутку струхнул, но все еще пытался геройствовать:
— Если со мной что-то случиться, Америка отомстит!
— Слышь, фазан, — обиделся Гриша, — это ведь я крылья тебе подрезал. Так что, думай в следующий раз, с кем говоришь. — И выдал крылатую фразу, место которой золотом по граниту. — Россия была великой, когда Америки еще не было, и будет великой, когда ее больше не будет!
Постепенно пленный разговорился. Был он вполне опытным летчиком, на счету семьдесят шесть боевых вылетов, из них последние пять — к нам, в четвертую зону. Боевая задача — удары на разрушение. Целью считалось все: мосты, переправы, дороги, скопления людей и машин. Курс, высоту и конечные координаты ему, как командиру звена, сообщали за сорок минут до взлета, чтобы успел проинструктировать подчиненных. Джеф, по его мнению, не воевал, а делал свою работу: вел самолет по приборам, командам по радио и встреча с советской ракетой была для него полною неожиданностью.
Но Векшина (как и сейчас Каррадоса) больше интересовало моральное состояние американских солдат. И Мэйсон проговорился:
— Всем осточертела война, — сказал он, сверля безнадежным взглядом точку в полу, — каждый на базе Такли мечтал о ранении куда-нибудь в ногу, в руку. Так, чтобы навылет, или вскользь зацепило, и рана была не очень тяжелой. Только бы лечь поскорее в госпиталь, да пораньше вернуться домой...
* * *
Аугусто Каррадос будто застыл, повернувшись к нему всем телом. По выражению глаз было видно, что ему действительно интересно.
— Понимаешь, амиго, не бывает законов войны, — сказал ему Векшин, отгоняя воспоминания, и не выдержал, перешел на привычный тон строгого педагога. — Война — это тебе не дуэль двух джентльменов, а грязь и полное беззаконие. Здесь важна каждая мелочь, если она, пусть на микрон, но может сказаться на результате. Даже такая наука, как психология, уже адаптирована для войны. В США специальный отдел изучает типовые портреты солдат из армий социалистических государств. Мы тоже не топором бреемся. Теория на войне проверяется практикой. Ведь там, во Вьетнаме, кого только нет: и южнокорейцы, и австралийцы, и новозеландцы, и летчики из Тайланда...
— Так каков он, средний американец?
— Черный, белый, латинос, из каких социальных слоев? — переспросил Мушкетов. Ему надоело, молча, крутить баранку.
— Если наука не врет, — спокойно продолжил Векшин, не оставив товарищу шанса встрять в разговор, — янки это типичный продукт американской системы, какие б погоны он не носил. Где-то на уровне подсознания он понимает, что слабоват в сравнении с тем же киногероем, символом нации, но никогда не признается в этом даже себе. Он будет подпрыгивать выше собственной задницы, чтобы прогнать эти подлые мысли и доказать всему миру, что Техас больше Африки, а он круче любого русского, или кубинца.
