Глава 30
Островок был с хренову душу, не слишком-то презентабельный для уважающего себя океана. Со стороны пролива его прикрывала небольшая лагуна с узким, неровным входом. Чуть дальше, там, где пенились барьерные рифы, шельф отвесно перетекал в настоящую глубину.
С другой стороны лежала песчаная отмель. Тянулась она далеко, до побережья Кубы и была щедро выстлана морскими ежами и звездами, ловушками на лангустов, колониями каракол и раппанов — одной из статей дохода республиканского экспорта.
Наверное, сверху этот атолл был похож на подкову. В месте, куда забивают центральный ухналь, приютилась пара кокосовых пальм, на левом изгибе — четыре мангровых дерева и мелкий кустарник, вся правая сторона представляла собой идеальный пляж. Жить можно. Комаров и москитов нет, с неба не каплет, есть к чему привязать гамачок...
Векшин долго ворочался. Память о прошлом не давала уснуть, опять возвращала в четвертую зону. Перед глазами всплыло лицо Григория Ахмитенко, затравленный взгляд Джозефа Мэйсона и серая жаба, зависшая над столом в позе парашютиста. Падать туда, где люди, она опасалась, а сдавать задним ходом, не позволяла природа.
— Меня расстреляют? — отрешенно спросил американец, и облизнул пересохшие губы.
— Нет, наградят! — ухмыльнулся Гриша.
И тут Векшин подумал, что если сейчас земноводная тварь шлепнется на стол перед этим испуганным человеком, сердце его может не выдержать.
— Уведите! — сказал он конвойным, и добавил специально для Мэйсона. — Вы увидите родной Хопкинсвилл и Камберлендские водопады. Но это будет нескоро. Успеете поумнеть.
Потом пришел шифровальщик, принес криптограмму, а Гриша не уходил, все мялся, шмыгал носом. Другой бы сидел, тихо радовался, да вертел в гимнастерке дырку для ордена.
— Слышь, командир? — прошептал он, улучшив момент, — что-то у меня на сердце погано. Надо тикать отсюда. Вот задницей чую, что они это дело так не оставят! Американец злопамятен. Он
всегда приходит туда, где уже получал по рылу потому, что
жаждет реванша.
— Тикать, говоришь? — притворно вздохнул Векшин, пряча в карман шифровку. Он уже знал, что у начальства в Ханое точно такие же планы. — Ну, ладно тогда. Поверим твоей заднице на слово.
Через час пришли тягачи, технику утащили, поставили муляжи. На бывшем рисовом поле посеяли противопехотные мины. Что было потом, Векшин не видел. Его срочно отозвали в Ханой для дальнейшей командировки на Кубу. Если верить Сидору Карповичу, "управились без потерь". Янки долго поливали свинцом окрестности и подставу, а потом вертолеты зависли, и выбросили десант. Прямо на мины. Прямо туда, где их уже ждали.
По дороге к дому Хэмингуэя, он хотел донести до Каррадоса всю правду этой войны, предостеречь от завышенной самооценки. Не получилось.
— Доблесть врага — лишний повод его уважать, — сказал он мальчишке, — это из Кодекса чести истинного солдата, если, конечно, этот солдат не янки. Того, кто сильнее его, он ненавидит и считает своим личным врагом. Не мною замечено, что средний американский солдат очень жестоко обходится с пленными. А там, где возобладали эмоции, нет места для творчества. Ненависть слепит.
— Ты, Женька, говори проще, — вцепился в беседу Мушкетов. Наверное, наболело. — Для меня, например, война это отдушина, место, где можно легально выплеснуть злость на себя, на других, на беспросветную бытовуху. Вот жена моя... плюнула на все и ушла. Тесно ей в коммуналке с мышами да тараканами. Она ведь ни дня не знала, что я за границей геройствовал. Думала, что муж ее снабженец, толкач, да еще и дурак, который не берет взяток. А вот для янки! Для янки война это реальный шанс кратчайшим путем добиться успеха в "обществе равных возможностей". То есть, что мы имеем? — реальные перекосы в идеологии. Ты что-нибудь понял?
Аугусто молчал, что-то в уме, пережевывал и выдал, наконец, свое резюме:
— Нет у американцев никакой идеологии, обычная пропаганда.
— Тут ты не прав, — возразил ему Витька и опять поднял вверх указательный палец, — отсутствие идеологии это тоже идеология. А по большому счету, у каждого государства должны быть свои герои. Это его основа, можно сказать, нравственный стержень. Надо же молодежи брать с кого-то пример? У вас это Че Гевара, Хосе Марти, Антонио Масео, тот же Фидель Кастро. Их знают не только на Кубе и в нашей стране, но даже на других континентах. О России пока помолчу, хвастать в гостях неприлично, да и не хватит пальцев всех перечесть. А у США? Честно говоря, даже не знаю, кого и назвать. Может быть этот... как его? Куда мы сейчас едем?
— Хемингуэй? Нет, это не герой, а писатель. Так что не очень похоже, — засомневался Векшин.
Тема его увлекла, с героической точки зрения он на Штаты еще не смотрел.
— Какой он американец?! — неожиданно возмутился Аугусто. — У нас его считают своим. Те, кто с доном Эрнесто встречался при жизни, до сих пор называют его "дядюшка Хэм".
— Так уж и все? — хитро улыбнулся Мушкетов, — мы тут недавно слышали разговор журналистской братии с одним пожилым рыбаком.
— Не обращайте внимания, — смутился Каррадос, — это отсталые люди, выходцы с запада Африки, исповедующие вуду. Здесь, на Кубе, это учение трансформировалось в религию сантерия. Их у нас мало. Все они почему-то боялись Хемингуэя, а после его загадочной смерти, стали боятся еще сильней. Для них он колдун, ньянга.
— Как ты сказал?
— Ньянга. Ну, это такой человек, в общем, колдун. Он убивает свое тело для того, чтобы стать духом и жить вечно. Ну, это адепты учения так считают. О ньянга говорят шепотом и с мистическим ужасом. Даже для мамбо — наставников и жрецов — бывать в доме Хэмингуэя большое табу. В ослушника может вселиться душа колдуна и сделать с ним все что угодно. Этот дом обходят далеко стороной даже морем, когда рыбаки выходят на промысел. Представляете?
— У каждой религии свои предрассудки и свой маразм, — осторожно заметил Векшин, обозначив свой интерес в обтекаемой форме. — Живет, к примеру, в обществе человек. Как, интересно, ваши жрецы могут определить, ньянга он, или обычный колдун?
— Не знаю, — честно ответил Аугусто, — есть, наверное, какие-то признаки. Здесь все вспоминают один случай из области чего-то необъяснимого. Когда Хэмингуэй был молодым, он вышел с друзьями в море, на яхте под парусом. Они потом писали в воспоминаниях, что когда встали на якорь, дон Эрнесто выбросил за борт мясную тушу и выпрыгнул следом. Акулы не появились. Были, наверное, далеко, или уже сыты. Он тогда снова поднялся на палубу, вылил в море целый бочонок крови и прыгнул опять. Вот тогда забурлило от их плавников! Дон Эрнесто шумно плескался, бил ладонями по воде, вел себя, как акула в стае осатаневших акул. И ни одна из них не посмела напасть на него! Знаете, есть во всем этом что-то такое...
— Стопроцентные янки так себя не ведут. Стопроцентные янки любят стреляться, — мрачно изрек Витька Мушкетов и включил первую скорость. — Есть у них такой маленький бзик: хоть раз в жизни не промахнуться и попасть точно в яблочко.
— Хэмингуэй действительно застрелился. Вы разве не знали? — удивился Аугусто. — У него отказали ноги. Для такой кипучей натуры жизнь без движения это уже наполовину смерть. А он ничего не делал наполовину.
И дергали тебя за язык, эрудит хренов! — Векшин с досады сплюнул, и чуть не попал в широкую спину Мушкетова.
Нить разговора, коснувшись чего-то действительно важного, безвозвратно скользнула в сторону.
* * *
Ни ворот, ни ограды на этом объекте не было. Границы владений писателя означили два вкопанных в землю деревянных столба. Они читались как иероглиф, как послание доброй души: "Ты хочешь заехать в гости? — тогда тебе по этой дороге, она удобней всего".
Группа Рамироса выдвинулась сюда еще до зари. Теперь его компанейрос сочетали "приятное с полезным" — работу во втором эшелоне с практическими занятиями, знакомыми каждому, кто служил. На Кубе спецназ от стройбата отличается только степенью риска. Время от времени, Диего дает своим подчиненным вводные, приближая условия к боевым.
— "Снайпер работает с верхней площадки!" — переводит Аугусто.
Голос у Рамироса зычный, солидный. Лопаты ведра и метлы мгновенно летят в стороны и его разномастные "черти", в мгновение ока, становятся элитным подразделением. Рыть окопы, стрелять боевыми патронами, им, понятное дело, никто разрешить не мог, но все остальное было по-настоящему. Срывались атаки противника по всем направлениям, блокировались пути отхода, а снайпер, оставшись без цели, шмалял в белый свет, как в мертвую зону.
Векшин любил этих парней. Казалось, они не знают усталости, живут и воюют на всю катушку, себя в этой жизни считают единым целым, а жизнь — анекдотом из множества серий, где всегда есть над чем посмеяться, если не прозевать самое любопытное. Все разнились цветом кожи, как, впрочем, и цветом глаз, и размерами обуви. Но это никого не смущало, было нисколько не важно. Национальный вопрос на Кубе решился легко и изящно: "Нет у нас негров, нет мулатов, нет белых, сказал Фидель Кастро, — все мы кубинцы!" Слова ведь, способны творить чудеса, если взывают не к разуму, а к душе. Как это много, если рядом с тобой плечо друга, будь оно светло-кофейным, иссиня-черным, или привычно-белым.
Почему же у нас так не выходит — единым незыблемым миром? Мы рядом лишь на войне, на пьянке, да на пожаре.
Русским амгос здесь всегда искренне рады, Как будто не виделись вечность. Не вчера коротали вечер за ящиком "Фундадора".
— Буэнос диас, дон Экшен!
— Буэнос диас, амиго!
— Всем отдыхать, — добродушно сказал Диего.
Его черти управились быстро: помылись в соленой воде, облачились в парадную форму и, в ожидании завтрака, разлеглись на траве. Травили байки, курили "Портагос" и "Монтекристо" — "крепкие сигареты для крепких мужчин", проще говоря — "жоподер".
В тени яхты "Пилар" было прохладно. Посудина стояла на стапелях. Изъеденный ракушками шверт был снят для ремонта и хранился под брезентовым подобием эллинга. О яхте, явно, кто-то заботился от души.
Громкие крики и суета отвлекли от беседы. Шум доносился оттуда, где на тесном дощатом причале сгрудились рыбацкие лодки охотников за лангустами. Бойцы встрепенулись, замерли в предвкушении зрелища. Даже Рамирос поднял бинокль. Не удержался и Векшин.
Действо стремительно приближалось.
— Это погоня, — сказал Витька, — сейчас будет самое интересное. Я лично, болею за пацана, и ставлю свой литр на него.
Пыль немного рассеялась. Стало видно, как несколько мужиков гонят перед собой длинноногого парня. Его настигали, брали в кольцо, а он изворачивался. То нырял под нескладные рыбацкие руки, то резко бросался в сторону, как опытный центровой в американском футболе.
— Нет, не уйдет, — оценил ситуацию Витька, — ногу, наверное, подвернул. Вон как захромал! Похоже, что моему литру хана. А что он такого сделал, украл что-нибудь?
— Как в детском стишке про слониху, сел на ежа, — улыбнулся Аугусто. — Сейчас его будут лечить, если поймают.
— На какого еще ежа?!
— Известно на какого — морского. Других у нас не бывает.
У беглеца, говорят, сто дорог. Но ими от судьбы не уйдешь.
На лихом вираже парень споткнулся, кто-то, в падении, ухватил его за грязную пятку. Беглец с шумом грохнулся в пыль и тонко заверещал. Рыбаки свое дело знали. Уже через миг парень висел в воздухе вниз головой и дрыгал ногами, а один из преследователей, громко хэкая, охаживал деревянным веслом его обнаженную задницу.
— Теперь это называется "будем лечить"? — изумился Квадрат.
— Он сел, а иголки сломались, остались в теле, — пояснил Диего Рамирос, тоном терпеливого просветителя. — Они у ежа хрупкие, содержат стрекательный яд. Выходят болезненно, долго, с гнойными язвами. В общем, как минимум, пару недель мальчишка не смог бы сидеть, а спал бы только на животе. По сравнению с этими муками, удары весла — щадящая процедура. Раны потом очистят, промоют морской водой — и в строй, под ружье.
— Пойдемте, дон Экшен, — сказал, вдруг, Аугусто, — я очень хочу вас познакомить с этим замечательным местом. Мне кажется, вы с ним должны поладить...
* * *
Это было, будто вчера. По тропке, петляющей вдоль зарослей кактусов, они углубились в границы усадьбы. Дом стоял на холме. Был он легким, одноэтажным, с множеством окон. Ла-Вихия жила в гармонии с первозданной дикой природой, оттого и сама потихоньку дичала. Никто ничего без особой нужды не трогал. Все было как при хозяине, кроме пешеходных дорожек. Они как совесть людская. Чем меньше по ним топчешься — тем сильней зарастают.
Самодельная маячная вышка возвышалась у задней стены. Она была, как мачта на корабле. И, рвущейся вверх высотой. еще больше подчеркивал приземистость этого дома. Желтые доски отчетливо пахли хвоей. Нижняя смотровая площадка едва возвышалась над уровнем крыши, другая терялась за кронами старых деревьев.
Напротив парадного входа, пустовал неглубокий бассейн без ступеней, лестниц и поручней. К воде вел пологий и долгий спуск. Обезноживший человек мог запросто спуститься по этой широкой дорожке на своей инвалидной коляске, без чьей-либо помощи.
— Нормальный мужик, этот Хэмингуэй, — одобрил конструкцию Векшин, — не дергает прислугу по мелочам!
И тут же себя поймал на первой крамольной мысли, что думает о бывшем владельце бассейна, как о живом человеке. Он искоса глянул на своего провожатого. Аугусто ступал на цыпочках. На смуглом лице читалось благоговение.
Векшину почему-то стало смешно. Он немного замедлил шаг, зашел Каррадосу за спину, громко, со вкусом, высморкался и строго спросил:
— Ты, часом, не веришь в ньянга?
Тот даже присел:
— Что вы, дон Экшен, как вы могли подумать? Я коммунист! Только... не смейтесь, очень прошу, не надо над этим шутить!
— Ладно, проехали, у меня самого душа не на месте, — честно признался Векшин, — атмосфера такая, что ли? Стою вот, сейчас и думаю: ну, что мужику не жилось, что ему не хватало: денег, свободы, славы?
— Он же...
— Ты, амиго, пока помолчи. Знаю, что напомнишь про ноги. Только это не главное! Был у нас один человечище. С семнадцати лет на переднем крае, саблями рубаный, пулями стреляный. Вот уж по ком судьба тяжелым катком прокатилась! Война, революция, голод, разруха, болезни. Все это потом сказалось. Сначала ослеп, а потом отказали ноги. Лежал человек пластом, постепенно превращаясь в живую колоду. Да только не сдался, а начал писать книгу. Может быть, слышал? "Жить нужно так, чтобы оглянувшись назад..."
— "Не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы!" — закончил цитату Каррадос. Я читал Островского в подлиннике и должен сказать...
Векшин хмыкнул и покачал головой. Они долго ходил от окна к окну. Аугусто молчал, а он впитывал впечатления.
Жилище писателя — его визитная карточка. Там нет ничего лишнего — только личное. То что помогает творить. Многие безделушки были сделаны самим доном Эрнесто. Они сохранили тепло его рук, старательных, сильных, но не слишком умелых. Казалось, он только что вышел. По делам отлучился в соседнюю комнату, и скоро вернется обратно. Даже ботинки сорок восьмого размера были выставлены за порог для просушки.
Настежь открытые окна дополняли эффект присутствия, создавали видимость полнокровной жизни. Не было признаков духовного запустения, упорядоченной рутины, свойственной, как ни странно, музеям-мемориалам.
И что мужику не жилось? — еще раз подумал Векшин.
Стены дышали какой-то загадкой. Трогали тайные струны души. Этого не объяснишь, каждый из нас по-своему входит в чужое жилище и выстраивает с ним свои отношения...
— Был я когда-то в доме Островского, — он сказал эту фразу громко, обращаясь не только к Каррадосу, но и к тому, кто незримо присутствовал рядом. — А на следующий день написал заявление в партию. Там тоже сейчас музей. Я, амиго, я красивым словам не обучен. Скажу тебе просто. Островский и жил, и умер солдатом. Не было у него ни бассейна, ни яхты. Только железная койка, да холодное одеяло. В общем, слабак твой Хемингуэй!
Не успел он это произнести, как вздрогнул от неожиданности. На слове "слабак" откуда-то слева, из-за тяжелой портьеры, выглянула морда бизона, огромная и квадратная, как чемодан оккупанта. Из стены выпирала необъятная грудь и мощная шея. В налитых кровью глазах горела извечная ненависть.
Это чучело, — понял он, отступая на шаг, — это всего лишь, чучело. Их тут много, и все как живые: зубр, тур, бизон, овцебык. Трофеи были развешаны по периметру комнаты. Казалось, что все они только что ворвались сюда сквозь многочисленные проломы в стене. Под их перекрестными взглядами стало как-то не по себе, а тут еще, на столе, заставленном бутылками со спиртным, зажглась настольная лампа.
Векшин взглянул на часы. До прибытия космонавтов еще оставалось ровно сорок минут.
— Внутри, кто-нибудь есть?
— Исключено. Входная дверь на замке. В эти комнаты разрешается заходить только уборщице, экскурсоводу и особо почетным гостям.
— Кто же из них позабыл выключить свет?
— Какой свет? Каррамба!
Лампа горела перед самым носом Аугусто. Раскаленная нить накала была едва различима в слепящих лучах горячего солнца.
Может быть, все так и было? — лихорадочно думал Векшин, доподлинно зная, что нет. Ведь наличие или отсутствие света в любом охраняемом помещении, это первое, на что обращает внимание профессиональный разведчик.
— Ладно, зови мужиков. Что-то мне здесь не нравится.
Векшин устроил тотальное прочесывание окружающей местности. "Черти" Рамироса облазили все закоулки. Сам он прощупал руками каждый шпангоут яхты. Наплевав на условности и замки, измерил шагами все комнаты дома. Как говорится, узнал предмет лучше любого садовника, уборщика, экскурсовода. Даже сейчас он на память смог бы сказать: сколько бутылок и банок стоят на столе, а сколько лежит на полу.
Витька тоже пришел, с шумом втянул воздух и почесал в затылке:
— Ох, и нечистое это место! Только ты не психуй, Женька, предчувствие мне говорит, что все обойдется нормально. Если это не халатность уборщицы, то неисправность электропроводки. Со светом бывают фокусы. Вот, у меня в деревне...
Векшин и хотел бы поверить, да только себя не обманешь. Все было как то не так. Он расставлял людей по зонам и секторам ответственности, а в душе нарастало смятение.
Этого еще не хватало! Неужели меня ведут, может, кто-то из пацанов, пользуясь случаем, решил потренироваться? Да нет. И я бы заметил, и Витька. За спиной стопроцентно чисто.
Кожей, кончиками волос Векшин чувствовал рядом с собой чье-то присутствие. А потом зазвучали слова. Не мысли, слова.
Они не всплывали из подсознания, их в подсознании кто-то произносил.
Он и сейчас сомневался: было ли это на самом деле? Но тот монолог запомнил дословно до пауз, до интонации.
— Усеченная жизнь в усеченном теле, ради чего? Она бесполезна как слава, как золото, как любое из этих чучел, что будут еще долго висеть в этих комнатах. Я видел их смерть на кончике мушки. Пусть они увидят мою — и мы будем квиты. А ты говоришь, "слабак"! Жизнь — это не праздность, а возможность себя испытать, пройти и осилить все, даже боязнь смерти. Ее я воспринял, как вызов, брошенный лично мне, но не сломался, не проиграл, а честно сошел с дистанции.
Векшин схватился за голову и присел на траву.
— Что с вами, амиго? — донесся встревоженный голос, — может быть, привезти врача, здесь в рыбацком поселке...
— Ничего страшного, Август. Просто голова закружилась. Наверное, перегрелся.
Когда все закончилось, он уходил последним. Машина стояла на прежнем месте. Витька копался в перегревшемся двигателе и зло материл здешний климат. Каррадос лежал в тени под брезентом, гоняя в зубах травинку. Векшин, молча, уселся рядом, облегченно выдохнул и закурил.
— Возьмите на добрую память, — в руке у него появился колючий сверток.
— Что это?
— Отросток кактуса из этого дома. Подержите его в теплой воде, а когда появятся корни — пересадите в горшочек и поставьте на подоконник, желательно на солнечной стороне. Кактус очень неприхотлив, он выживет даже в Москве и когда-нибудь обязательно расцветет.
— Я коренной ленинградец, — зачем-то уточнил Векшин. — Спасибо тебе, Август. Так как, говоришь, африканцы зовут колдунов?
— Ньянга.
— На западе Африки, почти у экватора, есть королевство Лоанго. Там почитают Вене. В этом слове все: власть, религия, уклад, образ жизни, то есть, духовная связь между теми, кто умер и ныне живущими. Дон Эрнесто, случайно, там не охотился?
