1. Дети и спички

— Глава 1. Дети и спички

Двое подростков сидели на скамье в глухом углу Ушаковского парка. Это была не парадная часть парка возле губернаторского дома, с песчаными дорожками, летней эстрадой и электро-театром "Мир", где у великолепной чугунной решётки ворот всегда дежурил городовой, а на воротах висела табличка "Нижним чинам и собакам вход воспрещается". Нет, это была половина, примыкавшая к семинарии — неухоженная, запущенная, заросшая лопухом и репьём. Сюда окрестные жители, вопреки запретам городской думы, выпускали пастись коз и свиней, и сюда не ходила чистая публика, опасаясь наткнуться на собаку, нижнего чина, а то и семинариста.

Уфимская духовная семинария была не так славна, как знаменитая тифлисская, где ректорам резали глотки, или казанская, которую полиция брала штурмом в 1905 году, но всё-таки её ученики имели не лучшую репутацию. Будущие пастыри и святители нередко сбегали через забор сюда, в парк — сыграть в орлянку, выпить водки и позадирать пугливых фланёров. Но эти двое, что устроились на скамье под сенью старых берёз, усеянных галочьими гнёздами, были не из таких. Они выглядели трезво, благопристойно. Только немного странно.

Оба семинариста были в летней форме: чёрные брюки, белые подпоясанные блузы, фуражки со светло-синим околышем и кокардой в виде скрещённых подсвечников. Один, долговязый, густобровый, губастый, крутил фуражку в руках. Его сальные волосы были бунтарски зачёсаны под Максима Горького. Он пребывал в постоянном нервном движении — вертелся, привставал, озирался. Другой, вихрастый, с ангельски красивым лицом и мечтательными синими глазами, глядел на товарища выжидательно.

— Вроде слежки нет, — сказал наконец долговязый. Его звучный баритон был бы идеален для будущего священника, если бы не шепелявость: "д" и "т" он выговаривал на манер английского "th". — А где Титов?

— А не знаю. — Вихрастый пожал плечами. — Наверное, ещё не отпустили из гимназии. — Он говорил тоже с изъяном, но более приятным на слух: немного картавил.

— Должны отпустить. Разве что оставили после классов? Вряд ли — он там чуть ли не первый ученик... А если сцапали? — Долговязый снова привстал и огляделся.

— Кто сцапал? — удивился вихрастый. На его открытом лице ясно отображались все владевшие им несложные чувства.

— Полиция, кто же ещё!

— За что?!

— Как за что? Мы трое организацию создали? Создали. Тайную? Тайную. Революционную? Ещё какую! За одно это сейчас каторга. Если Титов попался — амба нам тогда. Этот буржуйчик пыток не выдержит. Всё выложит, и про наш манифест, и про тайную клятву...

Глаза вихрастого округлились в ужасе.

— И про клятву?!...

— Как пить дать выложит, — с мрачным удовольствием сказал долговязый. — Гимназист! Что с них взять, с говядины синей...

— Зря мы его взяли в нашу компанию, — неуверенно предположил вихрастый.

Долговязый несильно щёлкнул его по лбу.

— Дурак ты, Телятников. — (Вихрастый обиженно отвернулся). — Во-первых, компании у купцов, а у нас ком-му-на, запомни раз и навсегда! Во-вторых, он единственный деньги вносит на общее дело. В-третьих, теорию анархизма знает как никто... И всё же в главном ты прав, Телятников. — (Тот просиял). — Печально думать, от каких мелочей зависит жизнь человека, решившего отдать себя борьбе за свободу и счастье человечества. — Голос торжественно зазвенел, но шепелявости не утратил. — Это я не про себя. Так, вообще. Одна ничтожная ошибка какого-нибудь Титова — и провалена вся организация, и тот, кто мог бы стать великим народным вождём, кумиром, светочем миллионов, отправляется в узилище в расцвете юных лет, не свершив даже сотой доли...

Телятников толкнул его в бок.

— Караул! Селёдка!

По аллее приближался тщедушный пожилой господин с чахлой бородкой, иконописно высоким лбом и пронзительным инквизиторским взглядом, одетый в мундир светских чинов духовного ведомства. Его глаза ещё не успели остановиться на конспираторах, а те уже вскочили и вытянулись по струнке.

— Так-так, — вкрадчиво сказал Селёдка. — Орнатский и Телятников. Известный смутьян и известный двоечник. По какой причине отлучились из семинарии?

— По семейным делам, господин инспектор, — пробубнил долговязый Орнатский. — На свободные часы с разрешения субинспектора.

Инспектор принюхался.

— Водки не чую, табаку не чую... В карты резались? — (Телятников, потерявший от страха дар речи, исступлённо замотал головой). — И правда, непохоже... Политические разговорчики вели?

Орнатский заговорил, шепелявя сильнее обычного:

— Никак нет, господин инспектор... Я Макару с уроками помогаю! — наконец нашёлся он с ответом. Телятников всё так же исступлённо закивал. — По гомилетике. Показываю приёмы ораторского искусства.

— А почему тогда меня испугались?

— Из уважения, господин инспектор.

Педагог ещё некоторое время сверлил их взглядом, потом махнул сухонькой рукой.

— Ладно, господа Демосфены. В этот раз, считайте, пронесло. Но я вас взял на заметку! У субинспектора сверюсь о причине отпуска. То, что вам по недостатку мест в общежитии разрешено ночевать на частных квартирах, ещё не значит, что вы можете слоняться где угодно в учебные дни! Если соврали — день карцера, а там разберёмся, что у вас за ораторское искусство. — Селёдка повернулся и прошествовал прочь.

Семинаристы насторожённо смотрели вслед. Когда шаги инспектора утихли, Орнатский сказал вполголоса:

— Вот против этого и направлена святая наша борьба. В будущем, после победы великой анархической революции, никто не будет запугивать людей карцером. Никто не будет вмешиваться в их частную жизнь и обзывать Демосфенами.

— Ага, — кивнул Телятников. — Ладно бы ещё шельмами или стервецами, а то демонами какими-то...

Орнатский снова щёлкнул приятеля по лбу.

— Дурак ты, Телятников! — Тот насупился. — Любое бранное слово — любое, пойми ты, телячья башка! — есть оскорбление человеческого достоинства, недопустимое в свободном обществе! Хотя дело не в этом. Это вообще такая чепуха против остальных угнетений, которым мы подвергаемся! Вот почему человек не может выпить или покурить, или в карты сыграть, если у него есть такая физиологическая потребность? И к чему эти нелепые унизительные запреты? Почему мы должны проводить всё время в семинарии? Носить форму? Почему не можем одеваться, как нам нравится? Почему вообще должны одеваться? — (Телятников покраснел). — В такую прекрасную майскую погоду я с удовольствием ходил бы голым, как древние римляне. Стыд — это предрассудок. Человеческое тело прекрасно. Кстати, любое тело! Кто сказал, что Венеры и Аполлоны — идеал красоты? Если судить по справедливости — чем ты или я хуже этого самого Аполлона? Человек не должен всю жизнь страдать от насмешек только оттого, что у него, скажем, уши оттопырены. И нельзя издеваться над человеком только за то, что он заикается или картавит. — (Телятников страстно закивал). — Совершенно нестерпимо отношение женщин к этому вопросу. Тут нужна коренная социальная реформа. Каждый человек имеет право на отправление половых потребностей — и неважно, сколько у него денег и симпатичная ли наружность. — (Телятников покраснел до кончиков ушей). — Просто безобразие, когда взрослый свободный мужчина честно и открыто предлагает взрослой свободной женщине последовать зову природного инстинкта, а его за это бьют рушником по морде и ухватом поперёк спины, да ещё грозят рассказать родителям. А если уж существует такое уродливое явление, как проституция, то по какому праву не пускают учащихся в дома терпимости? Если человек физиологически достиг половой зрелости и имеет соответствующую потребность, кому какое дело до его возраста? Общество слепо. Общество в плену заблуждений. Мы должны открыть ему глаза. Наш манифест...

— Что ты раскричался на весь парк? — послышался басовитый голосок. — Тебя у губернатора, поди, слышно.

Семинаристы не заметили, как подошёл маленький толстоватый подросток в очках, одетый, как и они, в белую блузу и чёрные брюки, но в гимназической фуражке с синим околышем и эмблемой в виде скрещенных пальмовых ветвей. Друзья обменялись рукопожатиями. Гимназист уселся на скамью, развалился уверенно и вольготно.

— Где пропадал, Титов? — спросил Орнатский. — Мы тут беспокоиться начали.

— Сколько раз просил, Гедеон, не называй меня по фамилии. — Титов стянул с плеч ранец, расстегнул, принялся копаться внутри. — У тебя какой-то "Фифов" выходит, слушать противно. Где был? Ходил по лавкам. Не мог же я купить три револьвера в одном месте, это было бы подозрительно. — Он вынул два свёртка в обёрточной бумаге, подал семинаристам, и те бросились развязывать узлы. — Один у Скрипова купил, другой у Шварёва, третий у Петтера — вот и пришлось побегать.

Телятников с восторгом, а Орнатский с недоумением, переходящим в отвращение, разглядывали маленькие куцые револьверчики.

— Это что, бульдожки? — брезгливо спросил Орнатский.

— Ну извини, на три браунинга отец денег не дал. — Титов развёл руками.

— А ты что, прямо так и попросил у отца — на оружие?

— Да, конечно. Революционер не должен врать. Это низко. Разве что на допросе, жандармам и прочим слугам режима, но не близким людям. Да папА и сам давно твердил: "Становись мужчиной, обучайся владеть оружием". Ну я у него и попросил сорок рублей на парабеллум. — (Телятников вытаращил глаза). — Думаю, если даст, куплю два браунинга и бульдог...

— То есть всё-таки соврал, — заметил Орнатский.

Титов поморщился.

— Ну... тут тонкий момент. Я сказал ему правду как отцу, но соврал как представителю господствующего класса. Это теоретическая мысль, это понимать надо... Так вот, папА мне отвечает: "Парабеллум для тебя игрушка дороговатая", и даёт два червонца на браунинг, а я покупаю три бульдога по шесть целковых, да патронов. И вот мы все вооружены! — Титов горделиво запрокинул голову, сверкнув стёклами очков.

— Почему тебе их вообще продали? Разве разрешено?

— Запрещено, но меня же знают, мы с отцом прежде прошлись по лавкам, посмотрели, поспрашивали.

— А если отец проверит? — поинтересовался семинарист. — Скажет: "покажи браунинг"?

— Вот чорт. — Титов сразу поник. — Это мне не пришло в голову.

— Ничего! — Орнатский хлопнул его по плечу. — Ты у нас умный, выкрутишься... А патроны?

Титов выдал товарищам по коробке. Орнатский зарядил свой бульдог довольно уверенно, и они с Титовым стали молча глядеть, как беспомощно крутит револьвер, пыхтит, потеет и краснеет Телятников — он явно впервые в жизни держал оружие в руках.

— Дверца барабана открывается так, — сжалился наконец Титов. — Вставляешь патрон, поворачиваешь барабан... сюда... сюда... закрываешь дверцу... да не направляй на себя, идиот! Ставишь вот так на предохранитель... Нет, я не могу. Дай сюда! — Он попытался отобрать револьвер у семинариста, но тот отдёрнулся и вскочил со скамьи. — Гедеон, ну скажи этому дураку, что он сам убьётся с таким умением!

— Что ты мелешь... Как стрелять-то? — Голос Телятникова дрожал от обиды.

— Погоди стрелять, — успокаивающе сказал Орнатский. — Убери его пока, не надо... Товарищи! — Он возвысил голос. — Сегодня мы сделали ещё один шаг к великой цели всемирной победы анархии. У нас есть организация — Уфимская дружина анархистов-коммунистов. Есть манифест — "Воззвание к народам Вселенной". Есть черновики речей на суде и последних слов на эшафоте. И теперь у нас есть оружие! Мы можем наконец перейти от разговоров к делу, — он выделил это слово многозначительным понижением тона. — Нам, товарищи, пора поставить свою первую акцию.

— Акция — это вроде как на бирже? — недоверчиво переспросил Телятников.

Орнатский и Титов вздохнули в один голос.

— Акция, Макарушка, — сказал Титов, — это индивидуальное политически мотивированное действие, как правило, насильственного и демонстративного свойства. Всё понял?

Телятников похлопал девичьими ресницами.

— Ну вроде да...

Гимназист недоверчиво поглядел на него поверх очков.

— Вот пример: теракт. Знаешь, что такое теракт?

— Ну да, — ответил Телятников уже увереннее. — Это как у нас эсеры в губернаторов стреляли, да?

Орнатский поспешил вернуть себе инициативу:

— Террор — это нам пока рано. Нас очень мало. Нужно расширять и укреплять наши ряды, привлекать в коммуну новых людей. Нужно пропагандировать себя, распространять наш манифест. Нужна типография. А для типографии нужны деньги. — Он выжидательно посмотрел на Титова.

Гимназист пожевал губами.

— Сколько?

— Много. Я думаю, тысяча самое меньшее.

Титов решительно помотал головой.

— ПапА столько не даст.

— Да уж понятно, — отозвался семинарист с лёгким презрением. — На другой ответ и не рассчитывал. Поэтому, товарищи, моё предложение — надо сделать экспроприацию.

Титов поморщился:

— Кропоткин против эксов. Я тоже.

— Кропоткин твой — князь, — отрезал Орнатский. — Ему поди не надо голову ломать, на какие шиши печатать свои "Нравственные начала анархизма"!

— Это низкий цинизм, недостойный революционера. Где тут коммунизм, Гедеон? Отнимая ценность у одного собственника в пользу другого, ты не посягаешь на самый принцип собственности, ты поддерживаешь его!

Телятников переводил ничего не понимающий взгляд то на одного, то на другого диспутанта.

— Ты доктринёр, Сеня! Это не вопрос принципа, это вопрос тактики текущего момента!

— Значит, ты оппортунист? Сторонник чистого утилитаризма?

— Опять съезжаешь на принципы? Так мы ни до чего не договоримся! — Орнатский стукнул кулаком по колену, будто председательским молотком. — Ставлю вопрос на голосование. Кто за то, чтобы деньги на типографию экспроприировать или, Телятников, говоря понятным тебе языком, грабануть какого-нибудь буржуя? — Он поднял руку. Телятников немедленно вскинул свою. — Большинством голосов решение принято! — бросил семинарист в лицо Титову.

Гимназист насупился.

— Я подчиняюсь воле большинства, но требую записать в резолюцию моё особое мнение.

— Запишем, — с великодушием победителя кивнул Орнатский. — Всё запишем. А теперь давайте обсудим план. Предлагаю...

— Товарищи, — сказал изменившимся голосом Титов, — давайте продолжим нашу дискуссию в другом месте. — Он кивком указал за спину Орнатского.

Семинарист оглянулся и присвистнул.

— Архирейские. — Он вскочил со скамейки. — И правда, дёру, братцы, дёру...

По дорожке со стороны Воскресенской улицы нетвёрдым шагом приближались двое молодых парней, весьма мало похожие на архиереев, вопреки тому, что мог бы предположить человек, незнакомый с местной топографией. Архиерейский дом, где обретался преосвященный епископ Уфимский и Мензелинский, стоял у южной кромки плато, а ниже его, по склонам, что круто спускались к пристани на Белой, лепились лачуги грузчиков, водовозов, сплавщиков и всяческого околопристанного сброда. Это предместье — Архиерейская слобода или попросту Архирейка — имело в городе самую скверную репутацию. А два жителя, вышедшие погулять в Ушаковский парк, были именно из тех, кто ему эту репутацию создал.