↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Иван Наумов
САН КОНГ
И нечего лить слёзы! Насмотрелись на французов да португальцев! Проще всего выпустить боль и обиду в мир, чтобы они расползлись повсюду. А попробуй запереть их в себе! То-то!
Так говорит Дедушка
— Просыпайся, Листочек! — столько любви и заботы таилось в этом голосе, что Саоан начинал улыбаться, еще не открыв глаз. Мягко выныривая из сна, он понемногу собирал вокруг себя мир. Вот зашумел прибой, заскрипела старая пальма, треснувшая во время последнего урагана, далеко на заливе прорезался гул мотора. С новым утром, Саоан!
— А почему "Листочек"? — спросил он когда-то давно.
— У человека две стороны, — ответила Мама. — Наружу — блестящая и твердая, внутрь — мягкая и нежная...
Мотор — это хорошо. Мотор — это Эухенио с новым товаром для своей лавки — и новыми книгами. Саоан посмотрел в потолок. Пучки сохнущих трав покачивались от прикосновений бриза. Пологий солнечный луч щекотно лизнул в нос.
— Хватит валяться, лежебока! — не выдержал Дедушка, всегда сварливый и строгий по утрам. — Если кьонг не встречает солнце, оно начинает лениться, и приходят дожди. А тебя уже ждут.
Действительно, перед дверью в пыли сидела пепельщица с грудным ребенком на руках, а чуть поодаль топтался старик из клана ловцов жемчуга. При виде Саоана оба прикрыли ладонью глаза, выказывая смирение и уважение.
— Что тебе, почтенный? — Саоан обратился сначала к старику, видя, что тот здоров, пришел с пустыми руками, а значит, поведет к себе.
— Меня прислали сыновья, молодой кьонг! Просят заговорить плот, чтобы до того, как Анъяр проснется, успеть дважды выйти в проливы по спокойной воде.
— Один раз, — строго ответил Саоан, посмотрев на вулкан, возвышающийся над макушками пальм. Мирный белесый дымок, почти невидимый глазу, не мог обмануть ни колдуна, ни любого взрослого анъяра — осталось ждать недолго. — Один раз. Я приду к вам завтра до рассвета. Не мочите плот в воде, не кладите на него сетей и весел, не распускайте парус. Сделаю вам хорошее море. Иди.
Когда старик ушел, Саоан взял у женщины тяжелый мешок вулканической сажи — подношение всего ее клана, — и жестом показал, что можно войти. Увидев в полутьме хижины Дедушку, Бабушку и Маму, пепельщица упала перед ними на колени, прошептав благодарственную молитву — не всякому посчастливится увидеть воочию всю семью великого кьонга.
С ребенком было плохо. Темные пятна на груди и ключицах, закатившиеся глаза, белый налет в уголках рта, прерывистое дыхание — Саоан знал демона, приходящего в этом обличье. И не думал, что он вернется так скоро.
— Отдай сына кьонгу, — сказал Дедушка пепельщице. — Уходи в деревню и молчи, пока солнце не опустится к нашей хижине. Не притрагивайся к еде, не подходи к воде. Потом вернешься и заберешь своего ребенка.
Та покорно закивала, протянула малыша Саоану, и выбежала прочь.
— Третий раз за эту луну, — печально сказала Мама. — Ты совсем растеряешь силы.
Бабушка сочувственно молчала. Она всегда молчала.
Саоан положил младенца на темную циновку, сплетенную любимой сестрой Махат, вышел во двор, привязал к длинному бамбуковому копью черную тряпицу, и воткнул его перед воротами так, чтобы было видно из деревни. Теперь никто не осмелится потревожить кьонга за работой.
Он вернулся в дом, зачерпнул горсть сажи из большой корзины в углу, и подошел к ребенку. В этот момент с другой стороны лагуны приплыл нежный и продолжительный звон церковного колокола. Кьонг нахмурился. Он не любил пропускать воскресный молебен, дон Паулу опять обидится... Ребенок заворочался и захрипел.
Саоан... Если над воротами кьонга трепещет на ветру черная лента, не стоит заглядывать даже во двор.
Солнце клонилось к закату, когда осчастливленная пепельщица смогла припасть к ногам колдуна, прижаться щекой к его руке, и торопливо засеменить в деревню, унося спящего малыша.
Саоану хотелось опуститься на землю прямо там, где стоял. Но он смыл с рук пепел и кровь, оделся в чистое, достал из плетеного ларя томик Сервантеса, и предупредил Маму, что вернется поздно.
Хижина колдуна стояла над деревней, на высокой гряде, уходящей дальше длинной косой в открытое море. Незаметная, но все-таки уже настоящая тропинка шла от дома кьонга по непроходимой чащобе, петляла по склонам Анъяра, и приводила на другую гряду, так же воткнутую в море с противоположной стороны лагуны.
Дон Паулу заканчивал пропалывать неумело окученную грядку на задворках храма, когда из леса легким шагом вышел Саоан, примирительно поднимая руки. Священник против воли улыбнулся, и уже через несколько минут они сидели в удобных плетеных креслах, пили душистый травяной отвар и беседовали о земном и божественном.
— Сеньор Кихот мог быть анъяром, — убежденно говорил Саоан. — Он не боится испытания и не ждет награды. Но я не хотел бы оказаться на его месте. Это очень грустная история.
Колдун подставлял лицо закатным лучам, а дон Паулу украдкой разглядывал своего собеседника. Не толстый, но скорее рыхлый, с покатыми плечами и почти женской грудью, гипертрофированным подбородком, одутловатыми надбровными дугами, анъяр всё же не производил отталкивающего впечатления. Глубоко посаженные черные глаза смотрели пытливо и хитро, вопросы, тревожащие Саоана в вопросах веры, сделали бы честь иезуитским богословам, а авторитет молодого колдуна был на острове столь непоколебим, что без его поддержки паства дона Паулу не насчитала бы и одного человека.
Колдун говорил на неплохом испанском и вполне сносном португальском, уже несколько раз перечитал все книги из скромной библиотеки священника, и с нетерпением ждал новых, которые время от времени привозил торговец Эухенио, сбежавший из Испании после падения республики. Когда японцы и американцы, наконец, покинули местные воды, баркас испанца стал появляться на Анъяре всё чаще. И даже Эухенио, исповедовавшись и причастившись, перед отплытием к Таити или Тонге спешил к колдуну за спокойным морем.
Сейчас дон Паулу входил в возраст Христа, а Саоану едва исполнилось двадцать. За шесть лет, проведенные на Анъяре, священник настолько привык к постоянному присутствию колдуна в своем доме, что совсем запутался в себе. Ты ведь, по существу, мой главный враг на этом острове, размышлял дон Паулу. Почему же я так остро чувствую в тебе единственного друга? Почему я боюсь войти в твою хижину, а ты в моей весел и расслаблен? Что творится в твоей душе, молодой колдун, целующий распятие в воскресенье и режущий кур по субботам?
В этот раз дон Паулу обрадовал Саоана письмом, привезенным Эухенио с крупного соседнего острова, из обители францисканцев. Колдун уже давно просил узнать, как можно связаться с бывшим начальником французского гарнизона на Анъяре капитаном Апату. Гарнизон был расформирован в сорок седьмом, просуществовав всего год, задолго до появления на острове дона Паулу. Священник задействовал свои связи по линии церкви, и вот, через несколько месяцев, полковник Апату обнаружился в Бразилии, в должности начальника пехотной школы в окрестностях Сан-Паулу.
— Спасибо, падре, — сказал Саоан, аккуратно складывая и пряча листочек с почтовым адресом. — Город зовут как вас.
— Я не святой, — возразил дон Паулу.
А колдун непонятно добавил:
— Анъяры будут вам благодарны до последнего дня.
Дон Паулу пропустил это высказывание мимо ушей. В последнее время его интересовал не имеющий ничего общего с диалектами Французской Полинезии анъярский язык. На острове его понимали все, но употребляли редко, только в праздничных церемониях, в быту разговаривая на том же диалекте, что и все аборигены архипелага. Священник пришел к выводу, что анъярский играет роль латыни, и теперь добивался от колдуна подробностей, на что тот шел не всегда охотно.
— Саоан, а что такое "Анъяр"?
— Падре, вы спрашиваете о человеке, острове, или вулкане? Или о чем-то еще?
Дон Паулу насупился. Не было вопроса, ответ на который не вносил бы еще большей неясности.
— Я — о слове. О слове "Анъяр".
Саоан посмотрел на священника с искренним удивлением.
— Падре, но просто слов — нет!
— А если я выйду вон на ту скалу над деревней и крикну, что есть мочи: "Анъяр!!!" — что ты подумаешь?
Саоан улыбнулся.
— Зачем предполагать — нужно спросить. Нам же снизу не видно, с кем вы разговариваете.
Дон Паулу разочарованно вздохнул.
— Тогда что такое Анъяр — человек, остров и вулкан?
Саоан сосредоточился. Нахмурился, зашевелил губами, что-то проговаривая и повторяя.
— "А" — это живой человек, — неуверенно начал он. — "Аы" — это остров, "аа" — душа. "Нъяр" — дым, который тает в вечернем небе...
— Именно тает, и в вечернем? — перебил дон Паулу, думая, что колдуна начало немного заносить.
— Да, вот такой! — Саоан посмотрел куда-то за спину священнику.
Дон Паулу обернулся и замер, боясь неосторожным движением развеять пойманную картину. Из темного косого жерла Анъяра, уже неразличимого в подступающей темноте, поднимался сказочным джинном тускло-сизый пар. Много выше солнце зацепляло расползающийся столб последними лучами, окрашивая тяжелые клубы в розовые и малиновые тона, а еще выше, там где небо из лазурного вдруг оборачивалось темно-синим, дымная пелена истончалась и растворялась среди зарождающихся звезд невесомой фатой. Вулкан просыпался.
— Для дыма есть еще много слов, — как ни в чем не бывало, продолжил Саоан. — "Нъяр" — такой, как сейчас. Дальше? "Ньяр" — это тело человека, уже покинутое душой...
Дон Паулу разжег масляный фонарь над крыльцом, и в неровном золотом свете стал, как всегда, записывать крошечными корявыми буковками в потрепанный блокнот слова молодого колдуна.
Когда ударило, люди спали. Весь Анъяр, как животное, испуганное неумелой лаской, шарахнулся в сторону. С музыкальным треском лопнули бамбуковые стрехи. Погас огонь в лампаде. Священник, схватив сутану в охапку, выбежал под открытое небо. Половины неба не было — черный пепел, нависший над склонами вулкана, озарялся огненными выплесками — будто в нефть примешивали кровь.
Жерло Анъяра всегда было перекошено в сторону бухты. Сейчас за хлипкими базальтовыми стенками закипало каменное варево. Тяжелое, знойное, оранжевое, птенцом из гнезда, червем из яблока, ростком из земли рвалось наружу.
Дон Паулу побежал к храму. С каждым вздохом Анъяра раскаленные булыжники шрапнелью пробивали податливую шкуру джунглей, оставляя за собой курящиеся дымки входных отверстий.
Собственно, храм не был храмом в полном смысле слова. Настоящие деревянные стены окружали лишь алтарь, а дальше только бамбуковые опоры поддерживали соломенную двускатную крышу. Уже трижды дон Паулу запрашивал епархию о возможности возведения каменной базилики — благо, материала по склонам вулкана хватало, а таким приходом не мог похвастаться ни один остров архипелага. Но кардинал всё медлил с решением.
Священник преклонил колени перед резной фигуркой Девы Марии. И всё внешнее отступило — стихла дрожь Анъяра, умолк грозовой грохот, сник ветер. Дон Паулу просил о снисхождении к беззащитным, о спасении их душ, раскрывающихся навстречу истине, как почки под весенним лучом, о мире и спокойствии для острова.
Но даже в те мгновения, когда он ощущал себя натянутой струной между землей и небом, дон Паулу не мог выкинуть из головы, что за лагуной, на другом отроге скалы, в черной хижине, крытой черными листьями, молодой колдун Саоан просит небо о том же самом.
Извержения так и не произошло. Кое-где в горах сошли обвалы, остров трясло еще несколько раз, а потом дым Анъяра из серо-черного стал превращаться в белый, и вдруг повсюду заговорили успокоившиеся птицы, и стало так покойно на душе, что хотелось петь.
Молодая несимпатичная женщина, вымокшая под грозовым ливнем, поскреблась в дом священника однажды после обеда. Дон Паулу почему-то сразу вспомнил ее имя — Махат из клана Льена. Колдуну Саоану она приходилась троюродной сестрой.
— Падре... Саоан... — повторяла и повторяла она, истерично кланяясь, и суя ему в руки большой потемневший кокос. Сразу три многоруких молнии проткнули дымное покрывало над вулканом, и женщина сначала пробормотала что-то на анъяре, а потом медленно и торжественно перекрестилась. Поклонилась в последний раз, и исчезла в джунглях.
"Штучки в стиле Кьонга", — подумал священник, когда расколол огромный орех. Внутри тяжелого кокоса, зревшего не менее полугода, вместо прозрачного сока оказался плотный предмет, завернутый в банановый лист. Сложенный пополам блокнотик.
"... если бы не расхождение в ключевом вопросе. Речь не о трактовке сущности жизни и смерти, всё примитивнее и сложнее одновременно..."
Дон Паулу быстро пролистал три десятка страниц. Вне всякого сомнения, четкие ровные строки принадлежали руке дона Гомеша, погибшего на Анъяре в сорок седьмом.
А на последней странице круглились большие неуклюжие буквы, составляющие короткое послание ему, дону Паулу.
"Учитель!
Огонь в горе уснул ненадолго, и я спешу выполнить кэнхэ, как это делал сеньор Кихот, если верить сеньору Сервантесу.
Только Вам могу доверить Анъяр. Какая неудобная вещь — письмо, ведь вы не можете спросить, о каком Анъяре я думаю. Надеюсь, что поймете и так.
Помолитесь за мой кэнхэ Пресвятой Деве. Я иду сотворить грех, но грех праведный. Я надеюсь вернуться, чтобы и далее постигать чудеса, угодные нашему милостивому Богу.
Увидимся здесь или когда-нибудь!
Ваш верный ученик Саоан".
От часовни дон Паулу быстро спустился к бухте, то и дело поскальзываясь на мокрой траве.
Пока он читал записку Саоана, гроза двинулась на запад, и далеко в океане сквозь облачные прорехи в воду воткнулись невесомые столбы солнечного света. Ловцы жемчуга впервые после извержения спустили на воду узкий и длинный плот, и в шесть весел уверенно отгребали от берега. Увидев священника, они торопливо закивали, сначала закрывая ладонью глаза, а потом по нескольку раз крестясь. Дон Паулу прошел берегом к деревне.
Дети первыми увидели его приближение, порхнули по хижинам, и когда он подошел к частоколу, Махат уже ждала у ворот. Ее рябое лицо казалось маской в грозовом свете, только черные бусины глаз блестели настороженно и недоверчиво, отражая далекие зарницы.
— Мы ваши дети, падре, — сказала женщина и склонила голову, не дожидаясь, когда священник подойдет вплотную. — Вы спустились к нам, и Дева Мария радуется выбору Саоана.
— Где он, Махат? — теперь дон Паулу видел, что через щели в частоколе на него смотрят десятки пар глаз, дети и взрослые, от мала до велика.
— Саоан дождался великого кэнхэ, — гордо сказала женщина. — Теперь кэнхэ Анъяра закончится, и снова будет хорошо.
Священник пожалел, что, прежде чем спускаться в деревню, не прочел записей дона Гомеша — возможно, хоть что-то стало бы понятнее.
— Что такое "кэнхэ"? — спросил он, после многочисленных бесед с Саоаном не рассчитывая на четкий ответ.
Но объяснение Махат было ясным и недвусмысленным.
— Это когда боги... Бог, — тут же поправилась она, — хочет... смотреть, где ломается, а где нет. Человеку кэнхэ — это как вплавь через Акулий пролив. Камню — попасть в лаву и не растаять. Дереву — сгореть и пустить новые ветви. Может да, может нет. Кэнхэ.
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |