4
Последующие дни в школе были ничуть не лучше, чем первый. На деле они были нескончаемым Домашним Заданием, которое медленно превращалось в полный Курс, где километры цветной бумаги и восковых мелков тратились штатом Алабамой в своих благих, но бесплодных попытках научить меня взаимодействию в группе. То, что Джем называл десятичной системой Дьюи, было уже по всей школе к концу моего первого года, так что у меня не было возможности сравнить её с другими учебными методиками. Я могла лишь посмотреть вокруг: Аттикус и мой дядя, которые учились дома, знали всё — по крайней мере, чего не знал один, то знал другой. Кроме того, я не могла не отметить, что мой отец годами работает в законодательном собрании штата, каждый раз беспрепятственно избираясь туда, и не осведомлён о шлифовке, которую мои учителя считали необходимой для развития Гражданской Доблести. Джем, обучавшийся наполовину по десятичной, и наполовину по тупоколпачной [бумажный колпак, надевавшийся ленивым ученикам в классе в виде наказания] системе, казалось, одинаково хорошо действовал как в одиночку, так и в группе, но Джем был плохим примером: ни одна учебная система, разработанная человеком, не смогла бы удержать его от книг. Что до меня, я знала лишь то, чего набралась из журнала "Тайм" и чтения всего, что попадалось мне под руку дома, но пока я лениво плелась сквозь скучную рутину школьной системы округа Мейкомб, я не могла отделаться от впечатления, что меня обманом лишают чего-то. Чего именно — я не знала, но я не верила, что двенадцать лет смертельной скуки — как раз то, что штат готовил для меня.
Пока длился учебный год, свободная от школы на тридцать минут раньше Джема, которому надо было сидеть до трех часов, я неслась мимо Резиденции Рэдли так быстро, как только могла, не останавливаясь, пока не добиралась под укрытие нашей веранды. Одним днём, пока я пробегала мимо, что-то зацепило моё внимание, и зацепило настолько, что я глубоко вздохнула, медленно огляделась вокруг, и вернулась назад.
Два виргинских дуба стояли на краю участка Рэдли; их корни достигали боковой дорожки и делали её бугристой. Кое-что в одном из деревьев привлекло моё внимание.
Краешек оловянной фольги торчал в сучковом отверстии чуть повыше уровня моих глаз, подмигивая мне на полуденном солнце. Я встала на цыпочки, торопливо огляделась ещё раз, засунула руку в отверстие, и вытащила два кусочка жвачки без внешней обёртки.
Моим первым порывом было засунуть её к себе в рот как можно скорее, но я вспомнила, где находилась. Я побежала домой и на нашей веранде осмотрела свою добычу. Жвачка выглядела свежей. Я понюхала её — она пахла нормально. Я лизнула её и подождала немного. А раз не умерла, то запихнула её к себе в рот: Wrigley's Double-Mint.
Когда Джем пришёл домой, он спросил меня, где я добыла такой кусок. Я сказала, что нашла его.
— Не ешь то, что находишь, Скаут.
— Это не было на земле, это было на дереве.
Джем хмыкнул раздражённо.
— Так и было, — сказала я. — Она лежала в том дереве, мимо которого идёшь со школы.
— Выплюнь немедленно!
Я выплюнула её. Всё равно вкус уже ослаб.
— Я её уже полдня жую, и до сих пор не умерла, даже не заболела.
Джем топнул ногой.
— Ты что, не знаешь, что нельзя даже прикасаться к тем деревьям? Тебя же убьют!
— Ты сам коснулся дома однажды!
— Это дело другое! Иди прополоскай горло — прямо сейчас, слышишь?
— Ещё чего, это же смоет весь вкус изо рта.
— Если не пойдёшь, то я расскажу о тебе Кэлпурнии!
Чтобы не рисковать и не связываться с Кэлпурнией, я сделала, как велел Джем. По какой-то причине, мой первый год в школе принёс серьёзную перемену в наших отношениях: тирания Кэлпурнии, её несправедливость и вмешательство в мои дела стихли до лёгкого ворчания от общего неодобрения. Со своей стороны, я иногда шла на большие жертвы, чтобы не сердить её.
Близилось лето; мы с Джемом ждали его с нетерпением. Лето было нашей любимой порой: оно означало сон на раскладушках на задней веранде, обтянутой москитной сеткой, или попытки заснуть в домике на дереве; лето означало всё самое лучшее в еде; оно означало тысячи красок на подсохшем ландшафте; но больше всего оно означало Дила.
Учителя отпустили нас пораньше в последний день школы, и мы с Джемом шли домой вместе.
— Может, старина Дил приедет домой завтра, — сказала я.
— Скорее, послезавтра, — ответил Джем. — В Миссисипи их отпускают на день позже.
Когда мы дошли до виргинских дубов у Резиденции Рэдли, я подняла палец, чтобы в сотый раз указать на сучковое отверстие, где я нашла жвачку, пытаясь заставить Джема поверить, что я нашла её там, и обнаружила себя тычущей в ещё один кусок оловянной фольги.
— Я вижу, Скаут! Я вижу его!..
Джем огляделся вокруг, достал и осторожно положил в карман крошечный блестящий свёрток. Мы побежали домой, и на веранде мы уставились на маленькую коробочку, облепленную кусочками станиоли, собранными из обёрток жвачки. Это была коробочка из тех, где хранятся обручальные кольца — из пурпурного бархата и с маленькой защёлкой. Щелчком Джем открыл крохотную защёлку. Внутри лежали две начищенные и отполированные монеты, одна на другой. Джем осмотрел их.
— С индейцем на месте орла, — сказал он. — Девятьсот шестого, и... Скаут, одна из них тысяча девятисотого года. Они очень старые.
— Девятисотого, — повторила я. — Скажи...
— Помолчи минуту, я думаю.
— Джем, по-твоему, это чей-то тайник?
— Не-е, кроме нас там никто особо не ходит, разве что у какого взрослого человека...
— У взрослых тайников не бывает. Думаешь, нам можно оставить их себе, Джем?
— Сам не знаю, что нам делать, Скаут. Кому бы мы их вернули? Точно знаю, что никто не ходит там — Сесил ходит по закоулку и кругом через весь город, чтобы добраться домой.
Сесил Джейкобс, который жил на дальнем конце нашей улицы рядом с почтой, проходил в общей сложности одну милю каждый школьный день, чтобы обойти стороной Резиденцию Рэдли и старую миссис Генри Лафайет Дюбоуз. Миссис Генри Лафайет Дюбоуз жила через два дома от нас вверх по улице; все соседи единодушно сходились во мнении, что миссис Дюбоуз была самой мерзкой старухой, когда-либо жившей на свете. Джем не ходил мимо её дома без сопровождения Аттикуса.
— Как ты думаешь, что нам теперь делать, Джем?
Было ничьим — станет нашим, если не объявится хозяин. Сорвать иной раз камелию, глотнуть струю парного молока у коровы мисс Моди Аткинсон летним днём, угоститься чужим мускатным виноградом — это было частью нашей этической культуры, но деньги были другим делом.
— Вот что, — сказал Джем. — Мы подержим их у себя до начала школы, а затем обойдём всех и спросим, не их ли это. Может, это у какого пацана с автобуса — он был слишком занят тем, чтоб смыться сегодня со школы, и забыл про них. Они — чьи-то, это точняк. Видишь, как они вылизаны? Их берегли.
— Ага, но зачем кому-то так откладывать жвачку? Ты же знаешь, она не хранится долго.
— Я не знаю, Скаут. Но эти монеты важны для кого-то...
— С чего это, Джем?..
— Ну, индейские головы — понимаешь, они идут от индейцев. Это очень сильное [колдунство] колдовство, они приносят удачу. Не что-то вроде жареной курицы, когда ты её не хочешь, но вещи наподобие долгой жизни и хорошего здоровья, и сдачу шестинедельных тестов... они очень ценны для кого-то. Я пока положу их в свой сундук.
Перед тем, как Джем ушёл в свою комнату, он долго смотрел на Резиденцию Рэдли. Кажется, он снова думал.
Спустя два дня прибыл Дил в сиянии славы: он в одиночку проехал на поезде из Меридиана до станции Мейкомб (это титул учтивости: станция Мейкомб была в округе Эббот), где его встретила мисс Рейчел на единственном такси Мейкомба; он пообедал в вагоне-ресторане, он видел как два близнеца, сцепленных вместе, сошли с поезда в бухте Сент-Луиса, и он придерживался своей истории несмотря на угрозы. Он избавился от своих ужасных синих шортов, которые пристёгивались к его рубашкам, и надел настоящие короткие штаны с поясом; он стал чуть крупнее, но не выше, и сказал, что видел своего отца. Отец Дила был выше нашего, у него была чёрная борода (бородка), и он был президентом железной дороги Луисвилл-Нашвилл.
— Я помогал машинисту какое-то время, — сказал Дил, зевая.
— Чёрта с два ты помогал, Дил. Замолчи, — сказал Джем. — Во что будем играть сегодня?
— В Тома, Сэма и Дика, — ответил Дил. — Пошли в передний двор.
Дил хотел поиграть в братьев Роверов, потому что там было три приличных роли. Очевидно, ему надоело быть нашим главным злодеем.
— Я устала от этого, — сказала я.
Я устала от роли Тома Ровера, который внезапно терял память в середине постановки, и не участвовал в сюжете до самого конца, когда его находили на Аляске.
— Придумай нам что-нибудь, Джем, — сказала я.
— Я устал придумывать.
Наши первые дни каникул, а мы уже устали. Я гадала, что принесёт нам лето.
Мы побрели в передний двор, где Дил встал, всматриваясь вниз по улице в угрюмый фасад Резиденции Рэдли.
— Я... чую... смерть, — сказал он. — Вправду, чую, — добавил он, когда я велела ему заткнуться.
— То есть ты чуешь, когда кто-то умирает?
— Нет, то есть я могу понюхать человека и узнать, что он скоро умрёт. Одна старая леди научила меня, как это делается.
Он перегнулся и принюхался ко мне.
— Джин... Луиза... Финч, ты умрёшь через три дня.
— Дил, если ты не заткнёшься, я тебе ноги переломаю. Я серьёзно...
— Ой, тише, — простонал Джем, — ты ведёшь себя, будто в Шальных Духов веришь.
— А ты — будто не веришь, — сказала я.
— А что такое Шальной Дух? — спросил Дил. [God Only Knows]
— Ты никогда раньше не шёл по пустынной дороге ночью, и не миновал жаркое место? — Джем спросил Дила. — Шальной Дух — это умерший человек, который не может попасть на небо, а просто бродит по пустынным дорогам, и если ты пройдёшь сквозь него, то когда умрёшь, тоже станешь таким же, и будешь бродить по ночам, высасывая жизнь из людей...
— А как не пройти сквозь Шального Духа?
— Никак, — ответил Джем. — Иногда они вытягиваются на всю длину поперёк дороги, но если тебе нужно пройти сквозь него, ты говоришь: "Ангел-в-небе, дух-во-смерти; сойди с дороги, жизнь не соси". Это не даст им обернуться вокруг тебя...
— Не верь ни единому его слову, Дил, — сказала я. — Кэлпурния говорит, что это черномазые сказки.
Джем бросил на меня сердитый взгляд, но сказал:
— Ну как, мы будем во что-то играть, или нет?
— Давай кататься в шине, — предложила я.
Джем вздохнул.
— Ты же знаешь, я слишком большой.
— Ты можешь толкать.
Я побежала на задний двор и вытащила старую автомобильную покрышку из-под дома. Я пригнала её на передний двор.
— Чур, я первая, — сказала я.
Дил сказал, что ему положено быть первым, ведь он только что прибыл.
Джем рассудил нас, присудив мне первый прогон, а Дилу — дополнительное время, и я свернулась внутри шины.
Пока это не случилось, я не осознавала, что Джема задели мои возражения насчёт Шальных Духов, и что он терпеливо ждал подходящего случая вознаградить меня. Так он и сделал, пихнув шину вниз по тротуару со всей своей силы. Земля, небо и дома слились в бешеном калейдоскопе, в моих ушах загрохал пульс, я задыхалась. Я не могла вытащить руки чтобы притормозить — они были втиснуты между грудью и коленками. Я могла только надеяться, что Джем обгонит меня и шину, или что меня остановит выбоина на тротуаре. Я слышала его позади, мчащегося и орущего.
Шина подскочила на камне, срикошетила через дорогу, врезалась в преграду, и как пробку выплюнула меня на мостовую. С головокружением и тошнотой, лёжа на цементе, я до неподвижности вытрясла голову, до тишины выбила уши, и услышала голос Джема:
— Скаут, убирайся оттуда, быстрей!
Я подняла голову и уставилась на порог Резиденции Рэдли прямо перед собой. Я оцепенела.
— Скорей, Скаут, не разлёживайся там! — вопил Джем. — Встать могёшь?
Я поднялась на ноги — дрожа, пока приходила в себя.
— Хватай шину! — орал Джем. — Возьми её с собой! Тебе что, все мозги вышибло?
Когда я оказалась в состоянии передвигаться, я побежала к ним назад так быстро, как позволяли мне мои дрожащие коленки.
— Почему ты не захватила шину? — закричал Джем.
— Почему бы тебе её не достать? — завизжала я.
Джем замолчал.
— Да ладно, она не так уж далеко за воротами. А ведь ты даже дома коснулся однажды, помнишь?
Джем взглянул на меня гневно, не смог отказать, сбежал вниз по тротуару, потоптался у ворот, затем ринулся внутрь и вернулся с шиной.
— Вот видишь? — Джем победоносно хмурил брови. — Ничего сложного. Клянусь, Скаут, иногда ты ведешь себя настолько по-девчачьи, что даже противно.
Там всё было сложнее, чем он думал, но я решила не говорить ему.
В парадных дверях появилась Кэлпурния и крикнула:
— Перерыв на лимонад! Всем убраться в тень от палящего солнца, пока вы не поджарились заживо!
Лимонад посредь утра был летним обрядом. Кэлпурния поставила кувшин и три стакана на веранде, а затем ушла по своим делам. То, что я выпала из милости Джема, не особо меня заботило. Лимонад восстановит его хорошее настроение.
Джем залпом выпил свой второй стакан и хлопнул себя по груди.
— Я знаю, во что мы будем играть, — объявил он. — Что-то новое, что-то особенное.
— Во что? — спросил Дил.
— В Страшилу Рэдли.
Мысли Джема порой было легко угадать: он выдумал это для того, чтобы заставить меня осознать, что он не боится семью Рэдли ни в каком виде или форме, и чтобы противопоставить свою бесстрашную доблесть моей трусости.
— В Страшилу Рэдли? А как? — спросил Дил.
Джем сказал:
— Скаут, ты можешь быть миссис Рэдли...
— Я скажу, если соглашусь. Я не думаю...
— Ты чего? — сказал Дил. — Всё ещё боишься?
— Он может выйти ночью, когда все мы будем спать... — сказала я.
Джем присвистнул.
— Скаут, а как он узнает что мы делаем? И потом, я не думаю, что он до сих пор там. Он помер много лет назад, и его затолкали в дымоход.
Дил сказал:
— Джем, ты можешь сыграть со мной, а Скаут будет смотреть, если ей страшно.
Я была довольно уверена в том, что Страшила Рэдли был в доме, но я не могла это доказать, и думала, что лучше будет держать рот на замке, иначе меня обвинят в том, что я верю в Шальных Духов — феномен, к которому я была невосприимчива в дневное время.
Джем распределил наши роли: я была миссис Рэдли, и всё, что мне нужно было делать — выходить и подметать веранду. Дил был старым мистером Рэдли: он ходил взад-вперёд по тротуару и покашливал, когда с ним заговаривал Джем. Джем, конечно, был Страшилой: он залез под крыльцо, и время от времени дико хохотал и завывал оттуда.
Лето не стояло на месте, как и наша игра. Мы шлифовали и улучшали её, добавляли диалоги и сюжет, пока у нас не получилась небольшая пьеса, в которую мы каждый день вносили изменения.
Дил был злодей из злодеев: он мог вжиться в любую специфичную роль, отведённую ему, и умел казаться высоким, если рост был частью нужного демонизма. Он был хорош настолько, как его худшее исполнение, а его худшее исполнение было Готично. Я с неохотой играла всевозможных леди, которые появлялись в сценарии. Я никогда не считала это настолько забавным, как Тарзана, и в то лето я играла с более чем неясной тревогой, несмотря на уверения Джема, что Страшила Рэдли мёртв и ничто мне не угрожает, пока рядом он и Кэлпурния — днём, а дома Аттикус — ночью.
Джем был прирождённый герой.
Это была мрачная маленькая драма, сотканная из кусочков и обрывков слухов и городских легенд: миссис Рэдли была красивой, пока не вышла замуж за мистера Рэдли, и потеряла всё своё богатство. Она также потеряла почти все свои зубы, волосы, и указательный палец правой руки (выдумка Дила: Страшила откусил его одной ночью, когда не смог поймать ни одной кошки или белки чтобы поживиться); большей частью она сидела в гостиной и плакала, пока Страшила медленно, но верно изводил всю мебель в доме.
Втроём мы были хулиганами, загремевшими под фанфары; для разнообразия я играла роль судьи; Дил уводил Джема и запихивал под крыльцо, подталкивая его черенком от метлы. По ходу дела Джем появлялся снова уже в роли шерифа, разношёрстных горожан, и мисс Стефани Кроуфорд, у которой сказать о семье Рэдли было больше, чем у кого бы то ни было в Мейкомбе.
Когда наступал звёздный час Страшилы Рэдли, Джем прокрадывался в дом, тибрил ножницы из выдвижного ящика швейной машины когда Кэлпурния отворачивалась, затем садился на качели и резал газеты. Дил проходил мимо, покашливал Джему, а Джем имитировал укол в бедро Дила. Откуда я смотрела, всё выглядело правдоподобно.
Когда мистер Натан Рэдли проходил мимо нас на своей ежедневной прогулке в город, мы стояли недвижно и беззвучно, пока он не скрывался из вида, а затем гадали, что бы он с нами сделал, если бы заподозрил нас. Наша игра замирала, когда появлялся кто-нибудь из соседей, и однажды я увидела, как мисс Моди Аткинсон пристально смотрит на нас через улицу, с садовыми ножницами на перевес.
Однажды мы так усердно разыгрывали Главу XXV тома Второго из "Семьи одного человека", что не заметили Аттикуса, стоящего на тротуаре и смотрящего на нас, похлопывая по колену свёрнутым в трубку журналом. Судя по солнцу, был полдень.
— Во что играете, ребята? — спросил он.
— Ни во что, — сказал Джем.
Уклончивый ответ Джема показал мне, что наша игра была секретом, так что я помалкивала.
— А зачем тогда тебе эти ножницы? Для чего ты рвёшь газету? Если она сегодняшняя, я тебя выдеру.
— Незачем.
— Незачем — что? — спросил Аттикус.
— Ничего, сэр.
— Дай сюда ножницы, — сказал Аттикус. — Это не игрушка. Всё это, случаем, не имеет отношения к семье Рэдли?
— Нет, сэр, — сказал Джем, краснея.
— Надеюсь, что нет, — сказал Аттикус резко, и зашёл в дом.
— Дже-ем...
— Заткнись! Он пошёл в гостиную, он может слышать нас оттуда.
На безопасном расстоянии во дворе, Дил спросил Джема, сможем ли мы теперь играть.
— Я не знаю. Аттикус не говорил, что нельзя...
— Джем, — сказала я. — Мне кажется, Аттикус и так обо всём знает.
— Нет, не знает. Если бы знал, он бы так и сказал.
Я не была уверена, но Джем сказал, что я девчонка, а девчонки всегда воображают всякое, за что все остальные их терпеть не могут, и что если я начну вести себя, как девчонка, я могу просто пойти и найти себе ещё одну, чтобы играть вместе.
— Ну и ладно, можешь продолжать свой спектакль, — сказала я. — Доиграешься.
Приход Аттикуса стал второй причиной, по которой я хотела выйти из игры. Первая появилась в тот день, когда я закатилась в передний двор Рэдли. Сквозь сильное головокружение, позывы к рвоте и крики Джема, я услышала ещё один звук, настолько тихий, что я бы не расслышала его с тротуара. В доме кто-то смеялся.
