5
Моё нытьё в итоге одолело Джема — как я и рассчитывала, — и к моему облегчению, мы на время прекратили игру. Однако он всё так же настаивал, что Аттикус не говорил, что играть нам нельзя, и потому играть было можно; а если бы Аттикус сказал, что нельзя, то у Джема была мысль, как это обойти: он бы просто изменил имена действующих лиц, и тогда бы нас нельзя было ни в чём обвинить.
Дил сердечно поддержал этот план действий. Вообще Дил понемногу становился мучением вслед за Джемом. Ещё раньше тем летом он предложил мне выйти за него замуж, а затем сразу же забыл об этом. Он меня застолбил, отметил как свою собственность, сказал, что я — единственная девочка, которую он будет любить, а потом забросил меня. Я поколотила его дважды, но это не помогло, он лишь стал ближе с Джемом. Дни напролёт они вместе сидели в домике на дереве, планируя и замышляя, и звали меня только когда нуждались в третьем участнике. Но я на время отстранилась от их самых авантюрных махинаций, и чтобы меня не обзывали девчонкой, проводила большую часть оставшихся вечеров того лета сидя с мисс Моди Аткинсон на крыльце её дома.
Мы с Джемом всегда имели право играть во дворе мисс Моди, если только держались подальше от её азалий, но наши отношения с ней не были определены чётко. Пока Джем с Дилом не исключили меня из своих планов, она была лишь ещё одной дамой по соседству, хотя и сравнительно благосклонной. Нашим молчаливым соглашением с мисс Моди было то, что мы могли играть на её лужайке, есть её мускатный виноград — если не прыгали на перголе, и исследовать обширный участок за её домом — условия столь великодушные, что мы редко с ней общались: мы осторожничали, чтобы сохранить хрупкий баланс наших отношений. Но Джем с Дилом толкнули меня ближе к ней своим поведением.
Мисс Моди ненавидела свой дом: время, проведённое в четырёх стенах, было для неё потерянным временем. Она была вдовой, дамой-хамелеоном, которая работала на цветочных клумбах в старой соломенной шляпе и мужском комбинезоне, но после своей ванны в пять часов она появлялась на крыльце и царила над улицей в сиянии властной красоты.
Она любила всё, что растёт на земле Господа, даже сорняки. За одним исключением. Если она находила на своём дворе побег ситовника, это было вроде Второй Битвы на Марне: она пикировала на него с жестяной кадкой и подвергала его ковровым ударам ядовитой субстанции, которая, как она утверждала, была столь убойной, что прикончила бы нас на месте, если бы стояли у неё на пути.
— Почему бы вам просто не выдернуть его? — спросила я, став свидетелем затянувшейся кампании против побега не выше трёх дюймов.
— Выдернуть его, дитя, просто выдернуть?
Она подняла обмякший росток и прижала большим пальцем хрупкий черенок. Засочились микроскопические зёрнышки.
— Да один побег ситовника может погубить целый двор. Посмотри. Когда приходит осень, это подсыхает, и ветер разносит это по всему округу Мейкомб! — судя по лицу мисс Моди, такое событие было сродни ветхозаветной чуме.
Её говор был слишком резок для жителя округа Мейкомб. Она звала нас нашими полными именами, а когда она улыбалась, то обнажала две маленькие коронки на верхних клыках. Когда я восхитилась ими и выразила надежду, что у меня тоже будут такие когда-нибудь, она сказала: "Вот, смотри". Одним щелчком языка она вытолкнула свой мостовидный протез — жест радушия, который скрепил нашу дружбу.
Благожелательность мисс Моди распространялась и на Джема с Дилом, когда бы они ни сделали паузу в своих занятиях: мы пожинали плоды таланта, который мисс Моди до сих пор скрывала от нас. Она делала лучшие кексы в окрестности. Когда она вошла в наш круг доверия, каждый раз при выпечке она делала один большой кекс и три маленьких, и потом она звала через улицу:
— Джем Финч, Скаут Финч, Чарльз Бейкер Харрис, идите сюда!
Наше проворство всегда вознаграждалось.
Летом вечера долгие и тихие. Чаще всего мы с мисс Моди сидели молча на крыльце, наблюдая, как небо из жёлтого становится розовым, пока садилось солнце; следя за полётами ласточек, проносящихся низко над окрестностями, и исчезавших за крышами школы.
— Мисс Моди, — сказала я одним вечером, — как вы думаете, Страшила Рэдли ещё живой?
— Его зовут Артур, и он жив, — сказала она.
Она медленно покачивалась в своём большом дубовом кресле.
— Чувствуешь запах моих мимоз? Он как дыхание ангела этим вечером.
— Да, мэм. А откуда вы знаете?
— Знаю что, дитя?
— Что С... Мистер Артур ещё живой?
— Что за нездоровый интерес. Впрочем, и сама тема нездоровая. Я знаю, что он жив, Джин Луиза, потому что я пока не видела, чтобы его выносили.
— А может, он помер, и его затолкали в дымоход.
— Откуда у тебя такие идеи?
— Так сказал Джем — он думает, что они так и сделали.
— П-фф-фф. С каждым днём он всё больше похож на Джека Финча.
Мисс Моди знала дядю Джека Финча, брата Аттикуса, с тех пор, как они были детьми. Почти ровесники, они выросли вместе на Пристани Финча. Мисс Моди была дочерью соседнего землевладельца, доктора Фрэнка Бьюфорда. Профессией доктора Бьюфорда была медицина, а его манией было всё, что росло на земле, так что он остался бедным. Дядя Джек Финч ограничил свою страсть к землекопанию горшками с растениями у себя на подоконнике в Нашвилле — и разбогател. Мы видели дядю Джека каждое Рождество, и каждое Рождество он кричал через улицу мисс Моди, чтобы она выходила за него замуж. А мисс Моди орала в ответ: "Крикни чуть громче, Джек Финч, и тебя услышат на почте — а я тебя пока не слышу!" Мы с Джемом считали, что это был странный способ просить руки дамы, но дядя Финч вообще был довольно странным. Он говорил, что пытается разозлить мисс Моди, что он безуспешно старался в течение сорока лет, что он был последним человеком в мире, о свадьбе с которым задумается мисс Моди, но первым человеком, кого она захочет подразнить, и что лучшей защитой от неё будет активное нападение — всё это было для нас вполне понятным.
— Артур Рэдли просто сидит дома, вот и всё, — сказала мисс Моди. — Разве ты не сидела бы дома, если бы не хотела выходить?
— Да, мэм, но мне бы захотелось выйти. Почему он не хочет?
Глаза мисс Моди сузились.
— Ты знаешь эту историю не хуже меня.
— Но я так и не знаю, почему. Никто никогда не объяснял мне — почему.
Мисс Моди поправила свой зубной протез.
— Ты знаешь, что старый мистер Рэдли был из омывающих ноги баптистов...
— И вы ведь тоже из них, верно?
— Мои взгляды не столь догматичны, дитя. Я просто баптистка.
— А разве не все вы верите в омовение ног?
— Верим. Дома в ванне.
— Но мы же не можем причаститься с любыми из вас...
Очевидно, решив, что будет проще описать баптистов-догматиков, чем закрытое причащение, мисс Моди сказала:
— Омыватели ног верят, что любое удовольствие — грех. Знала ли ты, что некоторые из них вышли из леса в одну субботу, и прошли мимо этого места, и сказали мне, что я и мои цветы сгорим в аду?
— И ваши цветы тоже?
— Да, мэм. Сгорят прямо со мной. Они считали, что я провожу слишком много времени под небесами Господа, и недостаточно времени внутри дома за чтением Библии.
Моя вера в евангельские проповеди пошатнулась при видении мисс Моди, вечно жарящейся в различных протестантских преисподнях. Правда, язык у неё был острый, и она не ходила по соседям с предложением помощи, как это делала мисс Стефани Кроуфорд. Но хотя никто с крупицей здравого смысла не верил мисс Стефани, мы с Джемом питали серьёзное доверие к мисс Моди. Она никогда нас не сдавала, никогда не играла с нами в кошки-мышки, она совсем не лезла в нашу частную жизнь. Она была нашим другом. Как столь справедливый человек мог находиться под угрозой вечных мук было необъяснимым.
— Это неправильно, мисс Моди. Вы — лучшая леди из всех, кого я знаю.
Мисс Моди ухмыльнулась.
— Благодарю, мэм. Дело в том, что омыватели ног считают женщин греховными по определению. Видишь ли, они воспринимают Библию буквально.
— Так поэтому мистер Артур и сидит дома — чтобы держаться подальше от женщин?
— Понятия не имею.
— По мне, это лишено смысла. Ведь если бы мистер Артур жаждал попасть на небеса, он хотя бы на крыльцо выходил. Аттикус говорит, что Бог любит нас, как мы любим самих себя...
Мисс Моди перестала качаться, и её голос стал жёстче.
— Ты ещё слишком мала, чтобы понять, — сказала она, — но иногда Библия в руках одного человека страшнее, чем бутылка виски в руках... ну, твоего отца.
Я была возмущена.
— Аттикус не пьёт виски, — сказала я. — Он не выпил ни капли за всю свою жизнь... то есть, выпил. Он говорил, что выпил однажды, и ему не понравилось.
Мисс Моди рассмеялась.
— Не о твоём отце речь, — сказала она. — Что я хотела сказать, это что если бы Аттикус Финч напился допьяна, он бы не был столь несносным, как иные люди в своих лучших проявлениях. Просто есть определённые люди, которые... которые так беспокоятся о грядущем мире, что никак не научатся жить в этом — можешь взглянуть вниз по улице и увидишь результаты.
— Как думаете, они правдивы — все эти слухи, которые ходят о С... мистере Артуре?
— Какие слухи?
Я рассказала ей.
— Это на три четверти басни цветных, и на одну четверть — Стефани Кроуфорд, — сказала мисс Моди мрачно. — Стефани Кроуфорд даже рассказывала мне, как однажды она проснулась посреди ночи и увидела его смотрящим на неё через окно. Я спросила: "И что же ты сделала, Стефани — подвинулась в постели и освободила ему местечко?" Это заткнуло её ненадолго.
Уж конечно заткнуло. Одного голоса мисс Моди было достаточно, чтобы заткнуть любого.
— Нет, дитя, — сказала она, — это печальный дом. Я помню Артура Рэдли, когда он был мальчишкой. Он всегда был вежлив со мной, что бы о нём ни говорили. Был так вежлив, как только умел.
— Вы думаете, он сумасшедший?
Мисс Моди покачала головой.
— Если и не был, то теперь, должно быть, сошёл с ума. Мы никогда точно не знаем всего, что происходит с людьми. Что происходит в домах за закрытыми дверями, какие секреты...
— Аттикус в доме никогда не делает со мной и Джемом ничего такого, чего не делает во дворе, — сказала я, чувствуя себя обязанной вступиться за отца.
— Милое дитя, я развивала мысль, и даже не думала о твоём отце, но раз уж задумалась, то скажу вот что: Аттикус Финч один и тот же как у себя дома, так и на людных улицах. Не хочешь взять с собой немного свежего фунтового кекса?
Я очень даже хотела.
Проснувшись следующим утром, я обнаружила на заднем дворе Джема и Дила, увлечённых беседой. Когда я подсела к ним, как обычно они велели мне уходить.
— Не уйду. Этот двор настолько же мой, как и твой, Джем Финч. У меня столько же прав играть здесь, как и у тебя.
Дил с Джемом окончили краткое совещание:
— Если останешься, будешь делать, что скажем, — предупредил Дил.
— Ну-ка, — сказала я, — это кто тут нос задрал ни с того ни с сего?
— Если не скажешь, что будешь нас слушаться, мы ничего тебе не расскажем, — продолжал Дил.
— Ты заважничал, будто за ночь на десять дюймов вырос! Ну ладно, что задумали?
Джем сказал спокойно:
— Мы хотим передать записку Страшиле Рэдли.
— И как же?
Я пыталась побороть страх, невольно поднявшийся во мне. Мисс Моди легко было говорить — она была старой, и она уютно устроилась на своём крыльце. Для нас всё было по-другому.
Джем просто собирался насадить записку на конец удочки и просунуть её сквозь ставни. При чьём-либо приближении Дил зазвонит в колокольчик.
Дил поднял свою правую руку. В ней был серебряный обеденный колокольчик моей мамы.
— Я зайду за угол дома, — сказал Джем. — Мы смотрели вчера через улицу, и там один ставень шатается. Думаю, смогу хотя бы на наружный подоконник её закинуть.
— Джем...
— Теперь ты с нами, и не можешь свалить — ты пойдёшь с нами, мисс Недотрога!
— Ладно, ладно, но я не хочу быть на стрёме. Джем, в тот раз кто-то...
— Нет будешь, ты будешь на стрёме в задней части участка, а Дил будет стремать перед дома и верх улицы, и если кто-то появится, он зазвонит в колокольчик. Ясно?
— Ну ладно. А что вы ему написали?
Дил сказал:
— Мы очень вежливо просим его выходить иногда, и рассказывать нам чем он там занимается... мы написали, что не побьём его, и что купим ему мороженое.
— Вы все свихнулись, он нас убьёт!
Дил сказал:
— Это моя идея. Я думаю, если он выйдет и посидит с нами немного, то почувствует себя лучше.
— С чего ты взял, что ему плохо?
— Ну а как бы ты себя чувствовала, если бы была заперта сто лет с одними кошками на харч? Спорю, у него борода вот до сих выросла...
— Как у твоего папы?
— У него нет бороды, он... — Дил запнулся, словно пытаясь припомнить.
— А-га, попался, — сказала я. — Едва сойдя с поезда, ты сказал, что у твоего папы чёрная борода...
— Если хочешь знать, он сбрил её прошлым летом! Да, и у меня есть письмо, чтоб доказать... ещё он мне два доллара выслал!
— Погоди-ка, ведь он же, кажется, выслал тебе форму конной полиции! Вещица так и не объявилась, верно? Ври больше, приятель...
Дил Харрис мог соврать больше кого бы то ни было. Среди прочего, он летал на почтовом самолёте семнадцать раз, он бывал в Новой Шотландии, он видал слона, а его дедушкой был бригадный генерал Джо Уилер, который оставил ему свою шпагу.
— Всем тихо, — сказал Джем.
Он залез под дом и вынырнул с желтым бамбуковым удилищем.
— Как думаете, оно достаточно длинное, чтобы дотянуться с тротуара?
— Тому, кто достаточно смел, чтобы подойти и коснуться самого дома, не к лицу использовать удочку, — сказала я. — Почему бы тебе просто не постучаться в переднюю дверь?
— Это — другое — дело, — сказал Джем, — сколько раз нужно тебе повторять?
Дил достал клочок бумаги из кармана и передал Джему. Мы втроём осторожно прошли к старому дому. Дил остался возле фонарного столба на переднем углу участка, а мы с Джемом шмыгнули вниз по тротуару вдоль стены дома. Я пошла дальше Джема и встала там, откуда могла видеть пространство за поворотом.
— Всё чисто, — сказала я. — Вокруг ни души.
Джем взглянул вверх по тротуару на Дила, и тот кивнул.
Джем прикрепил записку к концу удилища, закинул удочку во двор и направил её к выбранному им окну. Удочке не хватало нескольких дюймов, чтобы достать, и Джем наклонился, насколько мог. Я так долго наблюдала за его колебательными движениями, что покинула свой пост и подошла к нему.
— Не могу снять её с удочки, — пробормотал он, — а когда снимаю, не могу там оставить. Иди обратно вниз улицы, Скаут.
Я вернулась и глазела за поворот на пустую дорогу. Иногда я посматривала на Джема, который терпеливо пытался закинуть записку на наружный подоконник. Записка спархивала на землю, и Джем накалывал её снова, пока мне не пришло в голову, что даже если Страшила Рэдли получит её, то не сможет прочесть. Я смотрела вниз по улице, когда зазвенел обеденный колокольчик.
Втянув голову в плечи, я поворотилась, чтобы встретить Страшилу Рэдли и его окровавленные клыки; взамен я увидела Дила, изо всех сил звонящего в колокольчик перед лицом Аттикуса.
Джем выглядел так ужасно, что у меня не хватило смелости напомнить ему, что я его предупреждала. Он плёлся вперёд, устало волоча удочку за собой по тротуару.
Аттикус сказал:
— Прекрати звонить в звонок.
Дил схватил язычок колокольчика; в последовавшей тишине мне захотелось, чтобы он снова начал звонить. Аттикус сдвинул шляпу на затылок и подбоченился.
— Джем, — сказал он, — что ты тут делал?
— Ничего, сэр.
— Не вешай мне лапшу на уши. Рассказывай.
— Я просто... мы просто пытались передать кое-что мистеру Рэдли.
— И что же вы пытались ему передать?
— Просто письмо.
— Дай мне посмотреть.
Джем протянул ему грязный клочок бумаги. Аттикус взял его и попытался прочесть.
— Почему вы хотите, чтобы мистер Рэдли вышел из дома?
Дил начал:
— Мы думали, ему с нами понравится... — и замолк, когда Аттикус взглянул на него.
— Сын, — сказал Аттикус, — я кое-что скажу тебе, и скажу лишь один раз: перестань мучить этого человека. То же самое касается и вас двоих.
Чем занимается мистер Рэдли было его собственным делом. Если он хочет выйти из дома, он выйдет. Если он хочет сидеть внутри своего собственного дома — у него было право сидеть внутри без лишнего внимания со стороны любопытных ребят, что было ещё мягким словом для таких, как мы. Как бы нам понравилось, если бы Аттикус врывался к нам без стука, когда мы были в своих комнатах ночью? Мы, по сути, делаем то же самое с мистером Рэдли. То, что делает мистер Рэдли, могло показаться нам странным, но ему это странным не казалось. И потом, разве нам не приходило в голову, что цивилизованный способ общения с другим человеком — через переднюю дверь, а не через боковое окно? Наконец, нам следовало держаться подальше от этого дома пока нас туда не пригласят, и больше не играть в те тупые игры, за которыми он нас заставал, и не насмехаться над кем-либо на этой улице или в городе...
— Мы не насмехались над ним, мы вовсе не смеялись над ним, — сказал Джем, — мы просто...
— Так вот, значит, чем вы занимались, да?
— Насмехались над ним?
— Нет, — сказал Аттикус, — разыгрывали историю его жизни в назидание всем соседям.
Джем решил повозникать немного.
— Я не говорил, что мы делали это, я такого не говорил!
Аттикус усмехнулся холодно.
— Ты только что сказал мне, — ответил он. — Прекратите это безумие немедленно, вы все.
Джем глядел на него в изумлении.
— Ты же хочешь стать юристом, правда?
Губы у нашего отца были сжаты подозрительно плотно, как будто он хотел выстроить их в линию.
Джем решил, что спорить бесполезно, и молчал. Когда Аттикус зашёл в дом, чтобы забрать папку, которую он забыл взять на работу тем утром, Джем наконец понял, что попался на старую, как мир, адвокатскую уловку. Он ждал на почтительном расстоянии от крыльца, и смотрел, как Аттикус выходит из дома и идёт в город. Когда Аттикус был вне пределов слышимости, Джем крикнул ему вслед:
— Я думал, что хочу стать юристом, но теперь я не так уверен!
