7
Джем был угрюм и молчалив целую неделю. Как мне однажды посоветовал Аттикус, я попыталась залезть в его шкуру и походить в ней: если бы я одна пошла к Резиденции Рэдли в два часа ночи, мои похороны состоялись бы уже на следующий день. Так что я оставила Джема в покое и старалась к нему не приставать.
Началась учёба. Во втором классе было так же плохо, как и в первом, даже хуже — перед нами всё так же махали карточками и не позволяли читать или писать. Об успехах мисс Кэролайн за соседней дверью можно было судить по частоте смеха; впрочем, всё та же шайка задержалась в первом классе, а уж они-то умели наводить шороху. Единственной хорошей вещью насчёт второго класса было то, что в этом году я оставалась так же поздно, как и Джем, и мы обычно вместе шли домой в три часа.
В один день, когда мы пересекали школьный двор по направлению к дому, Джем вдруг заявил:
— Кое-что я тебе не рассказал.
Поскольку это было его первое законченное предложение за несколько дней, я поддержала его:
— О чём?
— О той ночи.
— Ты мне вообще ничего не рассказывал о той ночи, — сказала я.
Джем отмахнулся от моих слов, как от комаров. Немного помолчал, а затем сказал:
— Когда я пришёл за своими брюками — они же спутались в клубок, когда я вылазил с них, я не мог их 'свободить. Но когда я пришёл... — Джем глубоко вздохнул.
— Когда я пришёл, они висели слож'ные на ограде... будто ждали меня.
— На ограде...
— И вот ещё что, — Джем говорил как неживой. — Покажу тебе, когда вернёмся домой. Они были зашиты. Не так, как шьют женщины, а как я бы постарался сделать сам. Совсем криво. Это почти как...
— ...кто-то знал, что ты вернёшься за ними.
Джем вздрогнул.
— Как кто-то прочёл мои мысли... будто кто-то мог знать, что я буду делать. Ведь никто не может знать, что я буду делать, не зная меня самого — правда, Скаут?
В вопросе Джема звучала мольба. Я заверила его:
— Никто не может знать, что ты будешь делать, не живя с тобой в одном доме, хотя и я не всегда это знаю.
Мы проходили мимо нашего дерева. В его сучковом отверстии покоился моток серой бечёвки.
— Не бери его, Джем, — сказала я. — Это чей-то тайник.
— Я так не думаю, Скаут.
— Нет, тайник. Кто-то вроде Уолтера Каннингема ходит сюда на каждой перемене и прячет свои вещи — но приходим мы и отбираем их у него. Слушай, давай оставим это и подождём пару дней. Если к тому времени оно не исчезнет, мы возьмём его, лады?
— Лады, ты можешь быть права, — сказал Джем. — Должно быть, это тайник какого пацанёнка — прячет свои вещи от парней постарше. Заметь, только когда есть занятия, мы находим вещи.
— Ага, — сказала я, — но мы здесь и не ходим летом.
Мы пошли домой. На следующее утро бечёвка была всё там же. Когда она оказалась там и на третий день, Джем её прикарманил. С тех пор мы считали всё, что находили в сучковом отверстии, своей собственностью.
-
Второй школьный год был суров, но Джем заверил меня, что с возрастом школа будет становиться лучше, что он похоже начинал, и что до самого шестого класса нечего даже ожидать узнать что-нибудь стоящее. Кажется, шестой класс пришёлся ему по душе с самого начала: он прошёл через недолгий Египетский период, который сбил меня с толку: он очень старался ступать на всю стопу, выставив одну руку перед собой и другую — позади себя, ставя одну ногу прямо позади другой. Он заявил, что египтяне ходили именно так; я сказала, что тогда не понимаю, как они умудрялись делать что-либо ещё, но Джем сказал, что они совершили намного больше того, что успели американцы, что они изобрели туалетную бумагу и вечное мумифицирование, и спросил — где бы мы были сегодня, если бы они этого не сделали? Аттикус сказал мне отбросить прилагательные, чтобы получить факты.
В Южной Алабаме нет чётко разделённых сезонов; лето нехотя переходит в осень, а осень порой никогда не сменяется зимой, а становится старой доброй весной, которая снова плавится в лето. Та осень была долгой, и едва ли достаточно прохладной для лёгкой куртки. Мы с Джемом спешили по нашей орбите одним тихим октябрьским днём, когда наше сучковое отверстие снова остановило нас. На этот раз там было что-то белое.
Джем предоставил эту честь мне: я вытащила две маленьких куклы, вырезанных из мыла. Одной из них была фигурка мальчика, а на другой было одето грубое платьице.
Прежде, чем я вспомнила, что никакого Вуду не существует, я взвизгнула и отбросила их.
Джем их подхватил.
— Да что с тобой такое? — крикнул он.
Он вытер фигурки от красной пыли.
— Какие классные, — сказал он. — Я никогда не видел таких классных.
Он поднёс их ко мне. Они были почти точными копями двух детей. Мальчик был в шортах, и копна мыльных волос падала на его брови. Я взглянула на Джема. Прядь прямых каштановых волос спадала вниз от его пробора. Я никогда не замечала её раньше.
Джем перевёл взгляд с куклы девочки на меня. Кукла носила чёлку. Как и я.
— Это мы, — сказал он.
— Кто их сделал, по-твоему?
— А кого мы знаем здесь, кто строгает? — спросил он.
— Мистер Эйвери.
— Мистер Эйвери строгает шляпу. Кто вырезает по дереву?
Мистер Эйвери изводил по бруску печных дров в неделю; он стачивал его до зубочистки и жевал её.
— Есть же ухажёр мисс Стефани Кроуфорд, — ответила я.
— Он и вправду вырезает по дереву, но живет он дальше за городом. Когда же ему наблюдать за нами?
— Может, сидя на веранде, он смотрит на нас, а не на мисс Стефани. На его месте я бы так и делала.
Джем уставился на меня и смотрел так долго, что я спросила его, что случилось, но получила лишь "ничего, Скаут" в ответ. Когда мы пришли домой, Джем положил кукол к себе в сундук.
Менее, чем через две недели, мы нашли целую пачку жевательной резинки, которой и наслаждались — то обстоятельство, что всё у Резиденции Рэдли было ядом, кстати выскочило у Джема из головы.
На следующей неделе сучковое отверстие принесло нам потускневшую медаль. Джем показал её Аттикусу, который сказал, что это была медаль за правописание, что ещё до нашего рождения в школах округа Мейкомб проводились соревнования по правописанию, на которых победителям присуждались медали. Аттикус сказал, что кто-то, должно быть, потерял её — поспрашивали ли мы вокруг? Джем лягнул меня по-верблюжьи, когда я попыталась рассказать, где мы её нашли. Джем спросил Аттикуса, помнит ли он кого-то, кому присуждалась такая медаль, на что Аттикус ответил "нет".
Самая большая награда ждала нас четырьмя днями позже. Это были карманные часы, которые не ходили, на цепочке с алюминиевым ножиком.
— По-твоему, это белое золото, Джем?
— Не знаю. Покажу Аттикусу.
Аттикус сказал, что всё это стоило бы десять долларов — ножик, цепь и часы — будь они новыми.
— Ты что, поменялся с кем-то в школе? — спросил он.
— Нет-нет, сэр! — Джем вытащил часы своего деда, которые Аттикус позволял ему носить раз в неделю при условии, что Джем был осторожен с ними. В те дни, когда он носил часы, Джем ходил на цыпочках.
— Аттикус, если ты не против, я бы лучше взял эти часы. Может, я их починю.
Когда ушла новизна дедовских часов, и их ношение обернулось тягостной задачей на день, Джем больше не ощущал настоятельную потребность сверять время каждые пять минут.
Он отлично поработал — осталась только одна пружина с двумя детальками, — но часы так и не пошли.
— О-ох, — он вздохнул, — они уже не пойдут. Скаут?..
— А?
— По-твоему, нужно писать письмо тому, кто оставляет нам все эти вещи?
— Это было бы просто вежливо, Джем — мы смогли бы его отблагодарить... что с тобой?
Джем зажал уши, и тряс головой из стороны в сторону.
— Не врубаюсь, Скаут, я просто не врубаюсь... Не знаю, почему, Скаут...
Он глянул в сторону гостиной.
— Вот возьму да и скажу Аттикусу... нет, лучше не стоит.
— Я скажу вместо тебя.
— Нет, не надо, Скаут. Скаут?
— Чего-о?
Он весь вечер порывался сказать мне что-то; его лицо прояснялось, и он наклонялся ко мне, а затем передумывал. И снова он передумал.
— Да ничё.
— Вот, давай писать письмо.
Я сунула блокнот и карандаш прямо ему под нос.
— Окей. Уважаемый мистер...
— Откуда ты знаешь, что это мужчина? Спорим, это мисс Моди — я уже давно в этом уверена.
— Гы, мисс Моди не может жевать жвачку... — Джем ухмыльнулся. — Ты же знаешь, порой она говорит забавные вещи. Однажды я предложил ей пожевать, и она ответила — "нет, спасибо": жевательная резинка прилипает к её нёбу и лишает дара речи, — осторожно сказал Джем. — Ну разве это не клёво?
— Ага, она умеет клёво выражаться. Хотя у неё вряд ли нашлись бы часы с цепочкой.
— Уважаемый сэр, — начал Джем. — Мы очень благодарны вам за ча... — нет, мы очень благодарны вам за всё то, что вы оставляли для нас в дереве. Искренне ваш, Джереми Аттикус Финч.
— Он не поймёт, кто это, если ты подпишешь вот так, Джем.
Джем стёр своё имя и написал: "Джем Финч". Я подписалась: "Джин Луиза Финч (Скаут)" чуть ниже. Джем вложил записку в конверт.
Следующим утром по дороге в школу он побежал вперёд меня и остановился у дерева. Когда Джем поднял глаза, он повернулся ко мне лицом, и я увидела, что он белее мела.
— Скаут!
Я подбежала к нему.
Кто-то залил наше сучковое отверстие цементом.
— Да не плачь же ты, Скаут... не плачь, не волнуйся ты... — бормотал он мне всю дорогу до школы.
Когда мы пришли домой на обед, Джем запихал в себя еду, выскочил на крыльцо и остановился на ступеньках. Я пошла за ним.
— Ещё не проходил, — сказал он.
На следующий день Джем повторил своё дежурство и был вознаграждён.
— Здрасьте, мистер Натан, — сказал он.
— Доброе утро, Джем, Скаут, — сказал мистер Рэдли, проходя мимо.
— Мистер Рэдли, — начал Джем.
Мистер Рэдли обернулся.
— Мистер Рэдли, ну... это вы залили цемент в то дупло в том дереве вон там?
— Да, — сказал он. — Я заделал его.
— Зачем вы это сделали, сэр?
— Дерево умирает. Их лечат цементом, когда они больны. Тебе пора это знать, Джем.
Джем больше ничего не говорил об этом до вечера. Когда мы шли мимо нашего дерева, он задумчиво хлопнул по цементу, и остался погружён в свои мысли. Он, казалось, накручивал себе плохое настроение, так что я держала дистанцию.
Как обычно мы встречали Аттикуса с работы тем вечером. Когда мы были уже на наших ступеньках, Джем сказал:
— Аттикус, взгляни вон туда на то дерево — пожалуйста, сэр.
— Какое дерево, сынок?
— Которое стоит на углу участка Рэдли, когда идёшь со школы.
— И что?
— Оно умирает?
— Да нет же, сын, я так не думаю. Посмотри на листву — она зелёная и густая, нигде не пожелтела...
— Оно даже не больно?
— Да это дерево так же здорово, как и ты, Джем. А что?
— Мистер Натан Рэдли сказал, что оно умирает.
— Ну, может это и так. Не сомневаюсь, что мистер Рэдли знает о своих деревьях больше нас.
Аттикус оставил нас на веранде. Прислонившись к столбу, Джем стал потирать свои плечи.
— У тебя чесотка, Джем? — спросила я так вежливо, как только могла.
Он не ответил.
— Пошли, Джем, — позвала я.
— Попозже.
Он простоял там до сумерек, а я ждала его. Когда мы зашли в дом, я увидела, что он плакал; его лицо запачкалось в нужных местах, но мне показалось странным, что я ничего не слышала.
