14
Хотя от тёти Александры мы больше ничего не слышали о семье Финчей, зато в избытке слышали об этом в городе. По субботам, если Джем разрешал мне его сопровождать (теперь при людях он на дух не переносил моего присутствия), мы брали на борт свои пятаки и лавировали извилистым курсом сквозь распотелые толпы на тротуаре, и порой слышали: "Вот его рыбята", или "Вон там эти Финчи". Обернувшись, чтобы встретить своих обвинителей, мы видели лишь парочку фермеров, изучавших кружки Эсмарха в витрине аптекарского магазина Мэйко. Или двух коренастых сельских баб в соломенных шляпах, сидевших в телеге Гувера.
"Они-то запросто возьмут и изнасилуют хоть все сёла — а эти-то с начальства округа даже не почешутся", — было одно туманное замечание, которое бросил нам в лицо один тощий джентльмен, проходивший мимо нас. Оно напомнило мне, что мне надо было задать Аттикусу один вопрос.
— А что такое изнасилование? — спросила я его тем вечером.
Аттикус выглянул из-за своей газеты. Он сидел в своём кресле у окна. Становясь старше, мы с Джемом посчитали великодушным предоставлять Аттикуса самому себе на тридцать минут после ужина. Он вздохнул и ответил, что изнасилование — это плотское познание женщины силой и без её согласия.
— И всего-то? Так почему же Кэлпурния мне рот заткнула, когда я её об этом спросила?
Аттикус казался задумчивым.
— Что ты сказала?
— Ну я спросила Кэлпурнию на `братном пути из церкви в тот день — что это такое, а она сказала спросить тебя, да я забыла и теперь тебя спраш'ваю.
Газета теперь была у него на коленях.
— Ещё раз, пожалуйста, — сказал он.
Я подробно рассказала ему о нашем походе в церковь с Кэлпурнией. Аттикус как будто наслаждался рассказом, но тётя Александра, сидевшая в углу и спокойно вышивавшая, отложила своё рукоделие и уставилась на нас.
— Так все вы возвращались из церкви Кэлпурнии в то воскресенье?
Джем сказал:
— Дамэм, она взяла нас с собой.
Я припомнила кое-что.
— Дамэм, и она обещала, что как-нибудь днём я смогу зайти к ней домой. Аттикус. Если ты не против, я пойду в следующее воскресенье, можно? Кэл сказала, что зайдёт и заберёт меня, если ты будешь в отъезде.
— Тебе нельзя.
Тётя Александра сказала это. Я крутанулась на месте, поражённая, затем повернулась назад к Аттикусу как раз вовремя, чтоб застать его стремительный взгляд на неё, но было уже поздно. Я сказала:
— А вас я не спрашивала!
Для взрослого человека Аттикус мог вставать и садиться в кресло быстрее, чем кто бы то ни было. Он уже был на ногах.
— Извинись перед тётей, — сказал он.
— Я её не спрашивала, я спросила тебя...
Аттикус повернул голову и пригвоздил меня к стенке своим здоровым глазом. Его голос был беспощаден:
— Сначала извинись перед тётей.
— Простите, тётушка, — пробормотала я.
— Так вот, — сказал он. — Давай это проясним: ты слушаешься Кэлпурнию, ты слушаешься меня, и пока в этом доме твоя тётя, ты слушаешься её. Понятно?
Я поняла, покумекала немного, и пришла к выводу, что единственным для меня способом ретироваться хоть с крупицей достоинства было пойти в туалет, где я осталась настолько, чтоб они и вправду подумали, что мне приспичило. На обратном пути я задержалась в коридоре, чтобы послушать жаркую дискуссию, разгоревшуюся в гостиной. Через дверь я могла видеть Джема на диване: он уткнул лицо в футбольный журнал и так вертел головой, будто на страницах журнала шёл прямой репортаж с теннисного матча.
— ... тебе нужно что-то делать с ней, — говорила тётушка. — Ты пускал всё на самотёк слишком долго, Аттикус, слишком долго.
— Я не вижу ничего плохого в том, чтобы её туда отпустить. Кэл присмотрит за ней там не хуже, чем делает это здесь.
Кто была та "ней", о которой они говорили? Моё сердце сжалось: я. Вдруг я ощутила, как накрахмаленные стены розового хлопка по-тюремному надвигаются на меня, и во второй раз за свою жизнь я задумалась о побеге. Немедленном.
— Аттикус, это прекрасно иметь мягкое сердце, ты человек снисходительный, но у тебя есть дочь, чтоб о ней подумать. Дочь, которая подрастает.
— Вот о чём я и думаю.
— И не пытайся от этого уйти. Тебе придётся решить это раньше или позже, и с таким же успехом подойдёт сегодня. Больше она нам не нужна.
Голос Аттикуса был ровным:
— Александра, Кэлпурния не покинет этот дом до тех пор, пока сама не захочет. Ты можешь думать иначе, но я не смог бы обходиться без неё все эти годы. Она — неизменный член этой семьи, и тебе придётся просто принять такое положение вещей. К тому же, сестра, я не хочу, чтобы ради нас ты сбилась с ног — тебе вовсе незачем это делать. Нам всё так же нужна Кэл, как и всегда.
— Но Аттикус...
— И потом, я полагаю, что дети ни на йоту не пострадали от того, что она их растила. Если уж на то пошло, в каком-то отношении она была с ними строже, чем была бы родная мать... Она никогда ни в чем не давала им спуску, и никогда их не баловала, как это делает большинство цветных нянек. Она старалась воспитывать их в соответствии со своим разумением, а разумение у Кэл довольно хорошее — и к тому же, дети любят её.
Я почувствовала облегчение. То была не я, то была всего лишь Кэлпурния, о ком они говорили. Воспрянув духом, я вошла в гостиную. Аттикус уже укрылся за газетой, а тётя Александра терзала свою вышивку. Щёлк, щёлк, щёлк — иголка нарушила туго натянутый круг. Она остановилась, и натянула ткань туже: щёлк-щёлк-щёлк. Она была в ярости.
Джем поднялся и направился ко мне по ковру. Жестом он показал мне идти за ним. Он привёл меня к себе в комнату и закрыл дверь. Лицо его было серьёзным.
— Они ссорились, Скаут.
В эти дни мы с Джемом ссорились постоянно, но я никогда не слышала и не видела, чтобы кто-то ругался с Аттикусом. Это было неуютное зрелище.
— Скаут, старайся не перечить тётушке, слышишь?
Замечания Аттикуса всё ещё грызли меня, из-за чего я не заметила просьбы в вопросе Джема. Снова я ощетинилась.
— Указываешь, что мне делать?
— Не-а, просто... у него и без тревог о нас на уме забот полно.
— Каких, например?
Аттикус вовсе не выглядел так, будто на уме у него было что-то особое.
— Это дело Тома Робинсона — вот что до смерти его тревожит...
Я сказала, что Аттикус ни о чём не тревожится. И потом, то дело никогда нас особо не задевало — ну разве что раз в неделю, и то не надолго.
— Это потому, что в твоей голове ничто не задерживается дольше, чем на минуту, — сказал Джем. — У взрослых всё по-другому, мы...
Его сводящее с ума старшинство в эти дни стало невыносимым. Он ничего не желал делать — только читать и гулять в одиночку. Как и прежде, всё прочитанное он передавал мне, но с одной разницей: раньше ему казалось, что мне это понравится; теперь же исключительно мне в назидание и наставление.
— Ии сущий сус, Джем! Кем ты себя возомнил?
— Я вовсе не шучу, Скаут. Будешь перечить тётушке и... от меня получишь.
Услышав это, я вышла из себя.
— Ах ты мофродит хренов, я тебя убью!
Он сидел на кровати, — легко было схватить его за волосы спереди и врезать ему в губы. Он влепил мне пощёчину, а я замахнулась левой, но удар в живот отправил меня валяться на полу. Он из меня чуть дух не вышиб, но это не имело значения, потому что я узнала, что он дрался — он дрался со мной. Мы по-прежнему были на равных.
"Ага, уже не такой гордый!" — завопила я, снова встревая в беседу. Он по-прежнему был на кровати, и я не могла занять устойчивую позицию, так что я набросилась на него со всей яростью, на какую была способна — и била, дёргала, щипала, давила [на глаза]. То, что началось как кулачный бой, скатилось к драке. Мы всё ещё боролись, когда Аттикус нас разнял.
— Ну всё, — сказал он. — Вы оба немедля ложитесь спать.
— Ха! — сказала я Джему. Его тоже отправили спать, хотя ложиться было пора лишь мне.
— Кто это начал? — спросил Аттикус смиренно.
— Джем. Он пытался указывать, что мне делать. Уж его-то мне пока не нужно слушаться, верно?
Аттикус улыбнулся.
— Давай остановимся вот на чём: ты слушаешься Джема только если он сможет тебя заставить. Справедливо?
Тётя Александра присутствовала молча, а когда они пошли по коридору вместе с Аттикусом, мы услышали её слова: "...вот пример того, о чём я тебе говорила", — фраза, снова объединившая нас.
У нас были смежные комнаты; когда я закрыла дверь между ними, Джем сказал: "Ночи, Скаут".
"Ночи", — прошептала я, на ощупь двигаясь через комнату к выключателю. Проходя мимо кровати, я наступила на что-то тёплое, упругое и довольно гладкое. Оно отдалённо напоминало твёрдый каучук, и у меня возникло чувство, что оно живое. Я также услышала, как оно шевельнулось.
Я включила свет и глянула на пол у кровати. На что бы я там ни наступила, его уже не было. Я постучала в дверь к Джему.
— Чего, — отозвался он.
— Какие змеи на ощупь?
— Ну вроде шероховатые. Холодные. Склизкие. А что?
— Мне кажется, что у меня змея под кроватью. Можешь зайти посмотреть?
— Ты что, шутишь?
Джем открыл дверь. Он был в своих пижамных штанах. Не без удовольствия я отметила, что след от моих костяшек по-прежнему был у него на губах. Когда он увидел, что я имела в виду именно то, что сказала, он проговорил:
— Если думаешь, что я опущу лицо вниз к змее, то подумай ещё разок. Подожди-ка минуту.
Он сходил на кухню и принёс метлу.
— Тебе лучше залезть на кровать, — сказал он.
— По-твоему, там вправду змея? — спросила я.
Это было настоящее событие. В наших домах не было подвалов; они покоились на каменных блоках в нескольких футах над землёй, и проникновение рептилий, хотя порой и случалось, не было обычным явлением. Оправданием мисс Рейчел Хаверфорд за стакан неразбавленного виски по утрам было то, что она так никогда и не оправилась от испуга, который испытала, найдя во встроенном шкафу у себя в спальне свернувшегося на её белье гремучника, когда она пошла вешать своё неглиже.
Джем осторожно шваркнул метлой под кроватью. Поверх стоп я смотрела — не покажется ли змея. Не показалась. Джем шваркнул глубже.
— Разве змеи рычат?
— Да это не змея, — сказал Джем. — Это кто-то.
Вдруг из-под кровати вылетел запачканный коричневый свёрток. Джем замахнулся метлой и на дюйм промазал мимо головы Дила, когда она показалась.
— Боже Всемогущий, — голос Джема звучал благоговейно.
Нашему взору постепенно являлся Дил. Помещался он там с трудом. Он встал и расправил плечи, покрутил ступнями в лодыжках, потёр загривок. Когда его кровообращение восстановилось, он сказал: "Эй".
Джем снова воззвал к Богу. Я потеряла дар речи.
— Я щас ноги протяну, — сказал Дил. — Есть чего поесть?
Как во сне, я пошла на кухню. Оттуда я принесла ему немного молока и полсковородки кукурузного хлеба, оставшегося от ужина. Дил проглотил его, по своему обыкновению пережёвывая передними зубами.
Наконец голос вернулся ко мне.
— Как ты сюда попал?
Очень сложным путём. Подкрепившись едой, Дил стал излагать такой рассказ: скованный цепями и брошенный умирать в подвале (а в Меридиане есть подвалы) своим новым отцом, который его невзлюбил, и тайком перебиваясь сырым горохом — за что спасибо проходившему мимо фермеру, который услыхал его крики о помощи (этот добрый человек стручок за стручком пропихнул целый бушель через вентиляционный проём), — Дил освободился, выдернув цепи из стены. Всё ещё в наручных кандалах, он сбежал на две мили от Меридиана, где наткнулся на небольшое звериное шоу, и был тут же назначен мыть верблюда. Вместе с шоу он скитался по всему штату Миссисипи, пока его безошибочное чувство направления не подсказало ему, что он был в округе Эббот, Алабама — как раз через реку от Мейкомба. Остаток пути он прошёл пешком.
— Как ты сюда попал? — спросил Джем.
Он взял тринадцать долларов из кошелька своей мамы, успел на девятичасовой поезд из Меридиана и сошёл на станции Мейкомб. Из четырнадцати миль до Мейкомба десять или одиннадцать он шёл пешком — вдали от шоссе по кустистой поросли, чтобы не попасться властям, — а остаток пути проехал, вцепившись в задний борт фургона с хлопком. Он считал, что пролежал под кроватью часа два; он слышал звуки из столовой, и звон вилок о тарелки чуть не свёл его с ума. Он уж думал, что мы с Джемом никогда не ляжем спать; он собирался вылезти и помочь мне отлупить Джема, ведь Джем вымахал заметно выше, но он знал, что мистер Финч это вскоре прекратит, и решил, что лучше всего оставаться на своём месте. Измученный и невероятно грязный, теперь он был в безопасности.
— Они, должно быть, не знают, что ты здесь, — сказал Джем. — Мы бы знали, если б тебя искали...
— Спорим, они до сих пор шарят по всем кинотеатрам в Меридиане, — усмехнулся Дил.
— Надо б тебе дать своей маме знать, где ты, — сказал Джем. — Надо б тебе дать ей знать, что ты здесь...
Глаза Дила сверкнули в сторону Джема, и Джем уставился в пол. Затем он поднялся и нарушил наш последний детский закон чести. Он вышел из комнаты и спустился по коридору. "Аттикус", — послышался вдалеке его голос, — "можешь зайти сюда на минуту, сэр?"
Лицо Дила побелело под усеянной прожилками пота грязью. Меня тошнило. В дверях появился Аттикус.
Он прошёл на середину комнаты и встал там с руками в карманах, глядя вниз на Дила.
Наконец голос вернулся ко мне.
— Всё нормально, Дил. Когда он захочет, чтоб ты знал что-то, он тебе скажет.
Дил посмотрел на меня.
— То есть всё в порядке, — сказала я. — Знаешь, он не будет к тебе приставать, ты ведь знаешь — нечего пугаться Аттикуса.
— Я и не испуган... — пробормотал Дил.
— Просто голоден, могу поспорить, — в голосе Аттикуса звучала его обычная приятная сухость. — Скаут, у нас ведь найдётся что-то получше сковородки кукурузного хлеба, правда? Накорми-ка этого парня, и когда я вернусь, мы посмотрим, что тут можно увидеть.
— Мистер Финч, не говорите тёте Рейчел, не заставляйте меня возвращаться — пожалуйста, сэр! Я снова сбегу!..
— Потише, сынок, — сказал Аттикус. — Заставлять тебя возвращаться куда-либо, кроме кровати, в ближайшее время тут никто не собирается. Я просто схожу сказать мисс Рейчел, что ты здесь, и спрошу её, можно ли тебе переночевать у нас — ведь тебе бы этого хотелось, верно? И ради всего святого, верни часть округа на своё родное место — эрозия почв и так зашла уж слишком далеко.
Дил вытаращил глаза вслед удаляющейся фигуре моего отца.
— Это он так шутит, — сказала я. — Это значит "прими ванну". Вот видишь, я же говорила — он не будет к тебе приставать.
Джем стоял в углу комнаты — совсем как предатель, каким он и был.
— Дил, я должен был сказать ему, — произнёс он. — Нельзя взять и сбежать за триста миль от дома, не дав знать своей матери.
Мы оставили его, не проронив ни слова.
Дил ел, и ел, и ел. Он ничего не ел со вчерашнего вечера. Все свои деньги он потратил на билет, сел на поезд — как делал это всегда, — и мило поболтал с проводником, которому видеть Дила было не впервой; но у него не хватило наглости задействовать правило о маленьких детях, далеко едущих в одиночку: если потеряешь свои деньги, то проводник одолжит тебе достаточно для обеда, а в конце пути твой отец вернёт ему деньги.
Дил уже разделался с остатками ужина и потянулся в буфет за банкой свинины с бобами, когда в прихожей грянуло "Го-осподи Ии-сусе" мисс Рейчел. Он задрожал, как кролик.
Он стойко вынес её "Вот Я Тебя Верну Домой" и "Твои Родители С Ума Сходят От Беспокойства", был довольно спокойным во время "Это Кровь Харрисов В Тебе Играет", улыбнулся её "Пожалуй, Ты Можешь Остаться На Одну Ночь", и ответил на крепкое объятие, наконец-то дарованное ему.
Аттикус толкнул очки на лоб и потёр лицо.
— Ваш отец устал, — сказала тётя Александра; похоже, её первые слова за долгие часы. Она была там, но по-моему почти всё время изумлённая до онемения. — Дети, вы немедля идёте спать.
Мы оставили их в столовой, пока Аттикус всё так же тёр лицо.
— От изнасилования к нарушению порядка и побегу, — услышали мы его смешок. — Интересно, что ещё принесут ближайшие два часа.
Поскольку всё как будто обошлось как нельзя лучше, мы с Дилом решили держать себя вежливо с Джемом. И потом, Дилу ведь предстояло с ним спать, так что нам всё равно пришлось бы с ним разговаривать.
Я надела пижаму, почитала какое-то время, и вдруг обнаружила, что не могу держать глаза открытыми. У Дила с Джемом было тихо; когда я погасила свою настольную лампу, то не видела полосок света под дверью в комнату Джема.
Спала я, должно быть, долго, потому что когда меня разбудили толчком, комната была полутёмной в свете заходящей луны.
— Подвинься, Скаут.
— Он думал, что обязан так сделать, — пробурчала я. — Не надо на него злиться.
Дил забрался в постель рядом со мной.
— Я не злюсь, — сказал он. — Просто хотел поспать с тобой. Ты проснулась?
К тому времени я была в сознании, хоть и заторможенном.
— Зачем ты это сделал?
Никакого ответа.
— Я спросила, почему ты сбежал? Он что, вправду был такой злобный, как ты описывал?
— Не-е...
— Разве вы не построили ту лодку, которую, ты писал, собирались?
— Он только сказал, что построим. Так и не приступили.
Я приподнялась на локте, повернувшись в сторону Дила.
— Это не повод сбегать. Когда они говорят, что сделают что-то, то в половине случаев так и не приступают...
— Дело было не в этом, ему... им я просто был неинтересен.
Это был самый странный повод для побега, который я когда-либо слышала.
— Как так?
— Ну, они всё время где-то пропадали, и даже когда зайдут домой, то всё равно уединятся в комнате.
— И что же они там делают?
— Ничего, просто сидят и читают — только я им там совсем не нужен.
Я отпихнула подушку к спинке кровати и села.
— А знаешь что? Сегодня я сама намылилась сбежать — потому что все они были прямо здесь. Вовсе не хочется, чтоб они были рядом с тобой всё время, Дил...
Дил сделал свой страдальческий вдох, наполовину вздох.
-...спокойной ночи. Аттикуса весь день нет дома, а порой и половину ночи, и уезжает в законособрание, и ещё не знаю куда... Вовсе не хочется, чтоб они были рядом всё время, Дил — ты бы ничего не мог делать, если б они были рядом.
— Дело не в этом.
Пока Дил объяснял, я задавалась вопросом: какой была бы жизнь, если бы Джем отличался от того, каким он был хотя бы сейчас; что бы я делала, если бы Аттикус не ощущал потребности в моём присутствии, помощи и совете. А ведь он не мог без меня и дня прожить. Даже Кэлпурния не продержится, если меня не будет рядом. Они нуждались во мне.
— Дил, ты говоришь как-то неправильно... твои родные обойтись без тебя не смогут. Наверное, они просто на тебя скупятся. Сказать тебе, что тебе с этим делать?..
В темноте голос Дила монотонно продолжал:
— Дело вот в чём, что я пытаюсь сказать, это... они и вправду намного лучше обходятся без меня, и я ничем не могу им потрафить. Они не скупые. Они покупают мне всё, что я захочу, но это значит "А теперь ты-это-получил-иди-с-этим-поиграй. У тебя полна комната вещей. Я-тебе-книгу-купил-так-иди-её-почитай." — Дил старался говорить глубоким голосом. — "Да ты не пацан вовсе. Пацаны выходят на улицу и играют в бейсбол с другими пацанами, а не торчат дома, надоедая своим предкам".
Голос Дила снова стал обычным:
— Нет, они не скупятся. Они тебя целуют, и обнимают тебя на ночь, и утром на подъём, и на прощание, и говорят, как любят тебя... Скаут, давай заполучим ребёнка.
— Где?
Был один человек, у которого, как слышал Дил, имелась лодка, на которой он грёб вёслами к туманному острову, где находились все эти младенцы; можно было одного заказать...
— Это ложь. Тётушка сказала, что Бог сбрасывает их вниз через дымоход. По крайней мере, мне кажется, она сказала именно так. — В кои-то веки тётушкина дикция была не столь чёткой.
— Да это не так. Детей получаешь друг от друга. Но тот человек тоже замешан: у него все эти младенцы только и ждут пробуждения, а он вдыхает в них жизнь...
Дила снова понесло. Прекрасные вещи витали в его мечтательной голове. Он мог прочесть две книги пока я читала одну, но он отдавал предпочтение волшебству своих собственных выдумок. Он мог складывать и вычитать быстрее молнии, но отдавал предпочтение своему сумеречному миру — миру, где младенцы спали в ожидании, когда их соберут, как утренние лилии. Своим разговором он медленно убаюкивал себя и меня заодно, но вот в тишине его туманного острова возник увядший образ серого дома с тусклыми коричневыми дверями.
— Дил?
— М-м?
— Как по-твоему, почему Страшила Рэдли никогда не сбегал?
Дил протяжно вздохнул, и отвернулся от меня.
— Может, ему просто некуда бежать...
