Персонаж как реквизит

Максим Далин, Мария Ровная

Персонаж как реквизит

  Коллеги в курсе: сейчас каждый, кто знает буквы, может сочинить сборник советов по написанию книг. Запросто.

  Удивительные люди иногда дают эти советы. Смотришь на такую книжку: аффтар, кто ты? Где твои бестселлеры, взрывающие моск бедным читателям? Да ладно, где вообще книги-то твои? А, есть! Полтора руководства по бизнес-планированию и заказанная знаменитым издательством «Русская моча против скальпеля врача» брошюра «Ударим тёртым хреном по слабоумию и импотенции». И советы беллетристам. Завидная и прекрасная библиография. И советы хороши: как оживляжем антуража ударить читателя точно в кошелёк.

  И если бы только хреновые целители, чистильщики чакр да знатоки развешивания икон по фэншую делились опытом выбивания кошельков. Профессиональные писатели делятся своим опытом: дают рецепты конструирования текстов просто приятных и текстов приятных во всех отношениях. Среди этих рецептов – тоже непременные рассуждения о «массовке». О массовке в композиции, о деталях при работе с массовкой... Даже очень толковый в этом смысле Веллер – и тот советует:

  Ну любой же сносный беллетрист должен владеть минимумом приемов, позволяющих оживить изображаемую картинку. Ну дай матросу имя, ну придумай ему хоть прыщ на носу, ну пусть один вечно жует сухарь, а у другого штаны с вечной латкой не того оттенка, а третий пискляв, а четвертый добро улыбается, а у помощника кривая рука или стеклянный глаз, и он молчалив как рыба, но всегда на страже всего, и т. п.

  То есть: все эти матросы – картинка на заднике. И её можно оживить минимальными приёмами.

  То есть: сделать из плоской картонки что-то вроде книжки-панорамки. Ну, знаете, есть такие детские книжки из картона, открыл её – и из страницы поднялись вырезанные дед и баба, курочка Ряба и корзинка с яйцами. Младенцам нравится.

  То есть: текст, громадную вселенную смыслов, многоплановую и многомерную, практически неисчерпаемую – рассматриваем, как плоскую страницу. А персонажей – живое население этой Вселенной – всех, кроме главгеров деда, бабы и Рябы – рассматриваем, как эту самую корзинку. Вся толпа вырезается одним куском. Все «неисчислимые орды врагов», «группа разодетых придворных», «строй солдат», «стайка девиц»... каждая такая группа в действительности – монолит. В этой толпе не видно лиц, лишь белые овалы, а чтобы различить лица, достаточно нарисовать их по методе Веллера: прыщ на носу, стеклянный глаз, добро улыбается или жуёт сухарь. И больше там нет ничего. Ни за кем. Те же яйца, только раскрашенные.

  А тонкая наука литературоведения подводит под картонную корзинку фундаментальный обоснуй. Успенский, например, в «Поэтике композиции», книге глубокой и точной, посвящает второстепенным персонажам специальную главу.

  Фон в картине (и вообще ее периферия) может передаваться специальным обраќзом – как «изображение в изображении». Соответ-ствующим образом в картине могут формально выќделяться фигуры, относящиеся к фону изображения, и вообще всевозможные второстепенные фигуры – фигуры, играющие роль «статистов».

  Но точно так же и в литературе «статисты», появляющиеся, так сказать, на заднем плане поќвествования, обычно изображаются с применением композиционных приемов, в принципе противопоќложных тем, которые используются при описании героев данного произведения. В наиболее характерных случаях «статисты» описываются не как люди, а как куклы, то есть имеет место тот же прием «изображения в изображении».

  Эти приёмы, поясняет Успенский, нужны для усиления условности описания. А почему фоновых персонажей пишут более условными, чем центральных? Потому что более условно описанный персонаж воспринимается как менее правдоподобный. И наоборот, менее условный выглядит более реалистичным. Ради этого «более – менее» и гнобят художники и писатели своих «статистов»: на их фоне, по контрасту с ними, более условными, менее условные главные герои кажутся правдоподобнее, реальнее, живее. Эту хитрую методу оживления главных героев за счёт умерщвления второстепенных придумали давным-давно, вспоминает Успенский:

  В этой связи нельзя не вспомнить об условном изображении декорации в виде простых табличек с обозначением места действия на шекспировской (и, во всяком случае, дошекспировской) сцене. По сути дела, от этого мало отличается и более поздќний холст с условным изображением декорации. Сама условность декорации как бы оттеняет дейстќвие на сцене, делая его более жизненным.

  Может быть, именно театр... в какой-то степени оказал влиќяние на литературу и изобразительное искусство, обусловив те явления, о которых только что шла речь.

  Успенский и примеры из классики приводит, трактуя персонажи – автоматы, манекены и органчики как именно фон, необходимый для реалистичности главных героев. Вот «Превращение» Кафки: жильцы семейства Замза, безымянные автоматы, ходящие всегда строем, неизменно со Средним в центре, говорящим за всех. Вот «Война и мир»: гости Анны Павловны Шерер, органчики, чинными светскими беседами напоминающие веретёна в прядильной мастерской. А вот «Преступление и наказание»: квартирные хозяева Сони Мармеладовой, косноязычные Капернаумовы, манекены, которых не слышно даже в разговоре со Свидригайловым. Да кого ни возьми! У всех классиков «проходные» персонажи обозначены условным абрисом – значит, и нам не только можно, но и должно!

  Однако. Выходит, если на сцене поставить натуральный табурет, а вместо таблички со словом «Верона» нарисовать площадь – действие потеряет в жизненности? А в новом виде искусства, противоположном и дополнительном драматическому – в кино, где мир – не декорация, а активный участник действия, герои и вовсе не реалистичны? Ведь нет же. И разве Грегор Замза, его родители и сестра – не такие же узники автоматизмов, как жильцы? Разве светский этикет не превращает в жужжащие веретёна любую беседу, независимо от того, ведут её центральные или фоновые персонажи? Разве Соня стала бы менее живой, если бы безгласная Капернаумова была услышана?

  Превратить человека, попавшего в периферические персонажи, даже не в статиста – в манекен, реквизит, часть фона, кусок декорации, средство оттенить жизненность главных героев (а так её им, значит, не хватает) – легко и просто. Лишить его поступка. Лишить его голоса. Лишить его имени. Наконец, лишить его облика, сделав неразличимой частью единообразной группы или – ещё хлеще – орды монстров-басурман. Всё, грязное чудо готово: вместо человека – картонный силуэт, и никакими сухарями его не оживить, сжуй он их хоть мешок.

  И эта лужайка, вся в мятлике лёгкости и ромашках простоты, стала финишем творческого пути для легионов авторов.

  Особ статья – книги, авторы коих решали особые задачи. Например, тот же Кафка, «В исправительной колонии». Безымянные путешественник, офицер, солдат, осуждённый – знаки бесчеловечной абсурдности мира. Директор, Супруга, Претендент, Карьерист и другие персонажи Зиновьева – знаки абсурдной бесчеловечности социума. В лемовском «Эдеме» действующие лица – идеи, а Координатор, Кибернетик, Инженер, Физик, Химик и Доктор – генераторы идей, представители земных наук и технологий (но, между прочим, друг к другу они обращаются по имени).

  Мы не о них. Мы говорим о книгах, рассказывающих истории о мирах и разумных существах. Претендующих на жизненность и художественную достоверность.

  Книги, книги, мириады книг, населённые тенями. «Проходные персонажи». «Массовка». Пушечное мясо и смазка для штыка в кровавой истории – кадавры на один бой, им часто и имён-то не дают. Толпа ухажёров в дамском романе – красивое мясо в красивых шмотках, самоукладывающееся в штабеля. Разбойники, напавшие на карету графини, орки, атакующие осаждённый замок, солдаты вражеской армии вообще идут оптом. За пучок – пятачок. В уважающем себя фэнтези они мрут сотнями, порой – тысячами, и даже прыщом на носу их никто за доблесть и самоотверженность не отметит.

  Их не примет даже повелитель теней. Китайцы знали это уже две тысячи двести лет назад – и отправили в Нижний мир восемьсот терракотовых воинов, каждый из которых – уникальная, выразительная, живая индивидуальность. Тогда могли, а сейчас – нет? Мёртвые побрезгуют, а мы, живые читатели, схаваем?

  Это принцип, что самое печальное. Литературный принцип. Из него есть исключения, но в общем и целом все именно так и работают: главных героев прорисовывают настолько тщательно, насколько позволяют дар и мастерство, прочие – «проходные». В лучшем случае, у талантливых и самобытных писателей – несколько ярких и глубоких героев на фоне декораций из остальных обитателей этого мира. А средний уровень – книжка-панорамка: все персы приводятся в движение касанием пальца, потому что вырезаны одним куском. В фантастических произведениях это особенно заметно, просто бросается в глаза.

  У большинства «проходных» персонажей Ефремова, к примеру, нет ни лиц, ни имён. Вот первые сцены «Туманности Андромеды». Знакомство с людьми светлого будущего. Борт «Тантры». В фокусе – двое: само собой, главные герои. Да ещё у гадкого астронома Пур Хисса, возражающего начальнику, Низе не нравятся хищный нос и некрасивые уши. Что известно о других участниках экспедиции? Мелькают перечень профессий, шесть имён, пара хобби, черкесское лицо биолога. А в экипаже «Тантры» – четырнадцать человек. Четырнадцать! Отрицательный Пур Хисс со своими ушами, попавший под негодующий взгляд героини, ещё счастливчик. Остальные – тени, маячащие за кругом света. Прокол? Нет, позиция. Вахта на титановом руднике ещё меньше – всего восемь человек. И все они остаются безымянным реквизитом. Не только для нас – для героя, большого гуманиста и альтруиста Дара Ветра. Одну из сотрудниц он просит исполнить для него тринадцатую космическую симфонию фа минор синий. «Вы много играли нам, но её ни разу». Кто для Дара Ветра, в его мыслях, в его памяти, эта женщина, к которой он обращается со столь личной просьбой? Оператор секции электроплавки. Классику, занятому созданием мира, настолько не интересны живущие в этом мире «проходные» люди, что он не считает нужным представить их ни читателю, ни герою. Шкалы приборов описаны старательнее и любовнее, чем персонажи второго плана.

  Это общая, вот в чём досада, общая тенденция! Лучшие из лучших работали, как Ефремов. Звёзды, гордость, примеры для подражания – блистательные Стругацкие. Думаете, поклёп? А расскажите, пожалуйста, дорогие коллеги и читатели, что-нибудь о юных сослуживцах великолепного Гага, Бойцового Кота. О его боевых друзьях. Как эти ребята выглядели? Какими ветрами их под командование к Гепарду занесло? С кем из них Гаг сухари делил, кому на маршах идти помогал, с кем орал в слезах «Багровым заревом затянут горизонт»? О чём болтали между боями? Ну хоть пару, ну хоть одного назовите! Гаг, ветеран тяжёлых боёв, когда друзья ближе родных, когда от друзей зависит вообще всё – мучаясь в чужом мире одиночеством и тоской, не вспоминает ни одного лица: в тексте мелькают клички, за которыми лиц нет, которые быстро выветриваются из памяти читателей. Гепард случайно попал в кадр, как ухи Пур Хисса – и всё. Скажете, это было не важно для сюжета, коллеги? А по-моему, это было принципиально. Потому что это – психологический просчёт, и он потянул другие психологические провалы. И сколько ни перечитываешь «Парень из преисподней» – до дыр, наизусть – каждый раз от фальши в этом моменте болит душа.

  И не стояли у фантастов за спинами печальные тени Чехова, Зощенко, Довлатова, у которых миры ЦЕЛИКОМ состояли из «проходных», потому что «проходные» и есть те, кто каждый день проходит мимо нас. Такие же, как мы. Братья. Человечество.

  А ведь это Ефремов и Стругацкие. У тех, чья труба пониже и дым пожиже, всё ещё хуже. Классики, по крайней мере, понимали важность атмосферы мира. Современники даже не пытаются. У множества современных-модных главный герой бродит среди картонных фигур, оформленных даже беднее среднего рекламного манекена: у манекенов, по крайней мере, цвет есть, а картон обычно совсем серый. Герой боевика ведёт себя, как герой былины: махнёт – станет улица, размахнётся – переулочек. Сортировать их, что ли, врагов-басурман? На фига?

  Итак, индикатор картонного фонового перса – отсутствие лица / действий / слов / имени?

  Отнюдь.

  Вот эпизодический персонаж, чьего имени герой не знает и чья внешность герою не важна – живой человек в обычной сценке необычного мира булычевского «Города наверху».

  Крони достал из сундучка кусок мыла.