Последний приют для девственниц

ETIENNE EXOLT

ПОСЛЕДНИЙ ПРИЮТ ДЛЯ ДЕВСТВЕННИЦ.

1.

Сидя на жестком черном стуле с блестящими от яркого зимнего солнца стальными ножками, она оставалась неподвижной, безразлично ожидая, чуть наклонив голову и рассматривая пятнышки грязи, коснувшиеся острых носков ее высоких сапог. Врач, возвышавшийся напротив нее над старым столом из светлого дерева, один за другим заполнял листы, перенося в них все, что находил интересного в ее документах, в истории болезни, в многочисленных справках, которые она вынуждена была принести с собой.

Эта маленькая комната с ее желтыми стенами и потолком в мучительно-темных разводах напоминала ей одновременно ее детскую, какой она была в шесть лет, такую же пустую и холодную и в то же время привратницкую из старой книги, никак не соотносившуюся с таинствами врат и переходов, но служившую вместилищем грязи и низости тех, кто навсегда остановился здесь, неспособный ни вернуться, ни идти дальше.

За окном, от холода которого врач закрывал ее обтянутой халатом спиной, покачивались в дурмане студеного ветра тонкие ветви, черные птицы пролетали, влекомые своими хищными желаниями и она завидовала им лишь в том, что они могли откладывать яйца. Ей бы хотелось произвести на свет нечто столь совершенной формы, гладкое, ровное, быть может, покрытое удивительным хаотичным узором пятен, блестящее и чуть приплюснутое. Она рассматривала бы его, подняв к своим всегда восторженным, всегда подозрительным глазам, а потом разбила бы твердую скорлупу, которая треснула бы со звуком, с каким ломаются кости новорожденных и вязкая, желтовато-розовая масса перетекла бы в ее любимую пиалу с рыжими и полосатыми кошками и она пила бы, улыбаясь, наслаждаясь горьковатым, как сперма, вкусом, не обращая внимания на капли, стекающие по подбородку к нагой груди.

— Встаньте. — доктор поднялся и сравняться с ним в росте ей не смогли помочь и высокие каблуки. Спрятанные под матовый квадрат лампы едва заметно мерцали, а одна из них на мгновение гасла каждый раз, когда девушка совершала какое-либо движение.

— Раздевайтесь, -и она, ни на мгновение не усомнившись в справедливости власти его, извернулась и скинула черную стеганую куртку с красными птицами на груди.

— До белья, -бесстрастностью голоса своего он хотел убедить ее, что нагота не интересует его, но она знала, что такого быть не может и каждый, кто утверждает подобное -лжет. Улыбнувшись, не понимая, почему ее не осматривает доктор-женщина, она все же стянула через голову красную, с черными яркими цветами блузу, оставшись в того же цвета кружевном бюстгальтере, из маленькой чашечки которого вываливалась левая, более крупная грудь, позволяя видеть напрягшийся сосок.

Вернувшись на стул, она расстегнула молнии на сапогах, прикасаясь пальцами к стальным заклепкам, холод и твердость чьи были также приятны ей, как другим -податливость и теплая мягкость. Зная, что все так и будет, она пожелала предстать перед ними в самом удивительном и прекрасном виде своем и потому, когда узкие черные джинсы покинули ее стройные ноги, перед взором врача предстали сетчатые чулки и едва прикрывавшие лобок прозрачные трусики, на которые он взглянул с равнодушием взирающего на падаль травоядного.

Указав на весы тонкой рукой, он проследил за ней, прошедшей, пошатываясь, несколько шагов по холодному полу из кремовых плиток и поднявшейся на стальное возвышение так, как будто было оно по праву доставшимся ей эшафотом. С удивлением смотрела она на стальную наклонную линейку и скользивший по ней цилиндр. Ей казалось, что таких устройств не существует больше, что они вымерли, унесенные ледниковым периодом, ударом астероида и на смену им пришли более легкие и сложные, но быстрее и проще размножающиеся их последователи с маленькими экранами и забавными, состоящими из геометрических фигур цифрами на них. Поневоле почувствовала она почтение, ведь простой сей механизм намного старше был ее и, несомненно, опытнее был и мудрее и потому, когда врач приказал ей сойти, она, незаметно для него, поклонилась стальному аппарату, надеясь, что он сочтет это достаточным проявлением уважения.

Холодными пальцами взяв ее за руку, он приставил ее к стене, к вертикальной деревянной доске с цифрами на ней и заставил выпрямиться, после чего опустил сверху рейку, прижавшую ее пышные волосы и легонько ударившую по голове.

Попросив ее сесть справа от него, он записал увиденное и она, потирающая место удара больше согласно привычке, чем от боли, с удивлением узнала, что вес ее равнялся пятидесяти килограммам, а рост ста шестидесяти пяти сантиметрам. Все это было неправдой. Она могла быть выше или ниже, более толстой или худой, но эти измерения говорили о ней ложь. Как ни старалась, не могла она вспомнить истину о себе, о своем росте и весе и потому сочла более уместным промолчать, понимая, что им важнее то, что они видят, чем то, что есть на самом деле и противиться этому порядку вещей значило бы для нее представить себя в еще менее выгодном свете.

Он заставил ее вытянуть левую руку, обмотал вокруг нее серый, соединившийся липучей застежкой материал и, накачивая в него воздух маленькой грушей из коричневой резины, воззрился на белый, под исцарапанным стеклом циферблат. Боль сжала руку девушки, глаза ее остановились, как стрелки часов, ставших свидетелями изнасилования. Напрягшись, резко втянув в себя воздух, уронив голову так, что волосы закрыли глаза, она всхлипнула и вцепилась правыми пальцами в край стола.

— Что такое? — врач оставил в покое грушу, склонив голову посмотрел на девушку и в глазах его таилась предвкушающая радость.

— Боль...но...— пробормотала она сквозь тихие слезы и врач довольно улыбнулся.

— Ну, милая моя, нам же нужно измерить давление...— и с еще большей силой надавил на податливую резину, сощурив глаза, в которых подозрительный страх блистал потаенным, дозволенным наслаждением.

Медленно опускаясь, подобно опадающему после долгой работы члену, тонкая черная стрелка скользила между недоверчивых цифр и мужчина, улыбаясь, облизывая полные бледные губы смотрел то на нее, то на девушку, не зная, что привлекательнее, не понимая, к чему стремился он всю свою жизнь. И когда замерла, остановилась стрелка, он моргнул и тряхнул головой, осознав, что не увидел, не заметил, не запомнил цифр. Дрожащими руками он сорвал с ее предплечья жгут, отметив, что красный неровный след остался на бледной ее коже и зная, что именно будет вспоминать перед сном, лежа рядом со своей не знающей оргазма женой.

— Я должен осмотреть вашу сумку, — наученный многими прежними пациентками, он знает, что доведется ему увидеть, к чему удастся прикоснуться и от скупого вожделения веки его трепещут, в горле пересыхает и он тяжело глотает, мечтая о том, чтобы выкурить при ней, в одно одетой белье, едкую сигарету, выдыхая дым ей в лицо, заставляя его обтекать ее упругую грудь.

Запустив руку, он перебирает ее вещи, проводит пальцами по твердой, иссохшей подобно коре усталого дерева обложке маленькой синей книги, касается шелка черных трусиков, с удивлением замечает бюстгальтер из красной кожи, черные кружевные чулки, еще больше изумляясь, когда руки его встречаются с упругим, чуть липким материалом, столь знакомым ему из неумелых фантазий его жены.

С трудом вытягивая из залежей джемперов и жестких от недавней стирки джинсов, он поднимает к свету алый толстый фаллоимитатор с большой головкой и выпуклыми венами. Блики яркого солнца из окна за его спиной впиваются в яркий пластик, пахнущий похотливыми лекарствами.

В его улыбке, когда он смотрит на покачивающуюся в его руках твердость, она видит зависть и страх. Он переводит взор с тугой головки на спокойные глаза девушки, длинные ресницы ее медленно опускаются и только когда обратный путь начинают они, позволяют себе подобное и губы.

— Я девственница, — он слышит в этом угрозу, злобную, всемогущую силу, противостоять которой у него нет сил и, раздраженный, бросает обратно в сумку то, чем никогда не сможет насладиться и отряхивает руки так, как будто в заразной грязи оказались они. Вернувшись за стол, на скрипнувший под ним стул, он хватает тонкую пишущую ручку, но все тело его дрожит и это передается рукам, которые с трудом начинают буквы и не знают, как закончить их. Прижав левую ладонь ко лбу, он не смотрит на девушку, внимая лишь ровным разделительным линиям на желтоватой бумаге и вспоминая, что ему говорили об особом отношении к этой пациентке, продиктованном неустойчивостью ее болезни.

Подняв глаза, он видит, что она неподвижно стоит, соединив перед собой пальцы опущенных рук, пристально и внимательно глядя на него так, как будто бы то, что делает он интересует ее более всего. Но отстраненная слабость во взгляде ее не позволяет поверить ей. Он сомневается в том, что может быть что-нибудь интересное ей в этом мире, он чувствует в растворе ее серых глаз, прозрачно мерцающих подобно маслянистому морфию, тоску по невозможному и это пробуждает в нем игривую зависть. Покой возвращается к нему во время очередного вдоха и он продолжает свои записи, воображая и представляя, как он заигрывает с этой девушкой, водит ее в кинотеатры и рестораны, приглашает к себе домой, когда жена снова уедет к своим родственникам и наслаждается этим милым телом, выбрасывая сперму и глядя в эти безразличные, неподвижные глаза.

Под халатом его узкие джинсы и он чувствует, как возбужденный член упирается в них, чего давно уже не было с ним и почти никогда в тех случаях, когда пациентки оказывались в белье или обнаженными. Он помнит борьбу с одной из них, нагой и дикой, вырвавшей серьги из ушей дежурной медсестры, ее груди бились о его тело, его вспотевшие от усилия ладони скользили по ним, упираясь в твердые соски, но ничто из этого не пробудило в нем мужчину. Именно жестокая, несгибаемая, сомнамбулическая отрешенность этой девственницы возбуждают и пугают его и он, чувствуя, что немного осталось времени до того момента, когда ее несомненная недоступность и унылая молодость, его раздражение и злость не позволят ему больше находиться в одном помещении с ней, захлопывает журнал.

— Одевайтесь, — и, выйдя из комнаты, встает, прислонившись к холодной и неровной желтой стене, рассматривая пустой узкий коридор, где с желчным гудением мерцают лампы дневного света и впитывают его, пристрастные к этому извращению, годами пребывающие в благословенном увядании цветы, чьи коричневые горшки закреплены в напоминающих намордники стальных конструкциях.

Удивительно быстро она появляется рядом с ним, обеими руками схватившись за ручки сумки и с трудом волоча ее за собой.

Находя в том злорадное удовольствие, он не помогает ей и идет нарочито быстрым, уверенным, четким шагом, слыша за спиной ее тяжелое дыхание, сбивчивый ритм ее каблуков. Он придерживает двери, пропуская ее и они оказываются в помещении, от вида которого сердце девушки замирает, ведь она видела его в своих снах или том, что теперь кажется ими. Квадратное, из каждой своей стороны оно выпускает длинный коридор, уставленный кремовыми или обтянутыми черной тусклой кожей диванами и креслами, низкими столиками, служащими убежищем для бледнолистных цветов, электрических чайников и кружек со сколотыми ручками.

Выпустив из рук сумку, она слышит, как та с шуршащим тяжелым стоном опускается на пол и, в то время как мужчина, подойдя к стойке из желтого дерева, разговаривает с пожилой медсестрой, осматривается вокруг, ведь здесь ей предстоит провести немало дней. Ей нравятся эти нежно-кремовые стены, она приходит в восторг от огромных круглых светильников на низком сероватом потолке и уже не может дождаться, когда увидит их горящими, надеясь, что сияние их будет тусклым и расплывчато — сладким. Низкие диваны, стоящие в углах, кажутся ей удобными и она уже предвкушает теплые вечера на них. Золотистый паркет пола с широкими щелями между чешуйками его напоминает ей школу, которую не так уж и давно закончила она, она вспоминает мальчиков, которым так и не удалось ее поцеловать и улыбается, надеясь, что многие красивые сны удастся ей увидеть здесь. Картины на стенах она оставляет для более подробного позднее изучения, лишь одна сразу же вторгается в чувства и память ее, ведь девочка и собака, изображенные на ней так похожи на тех, кем хотела бы быть она. Ей бы хотелось иметь такое странное раздвоение личности, чтобы одновременно быть черноволосой девочкой в зеленом коротком платье и рыжей огромной собакой, которая кем угодно кажется ей, но только не сторожем, не спутником и не защитником. Между девочкой и псом имеется пустое пространство, контуры и фигуры их не соприкасаются, что видится разделением, возникшим намеренно и по причине особых их отношений. В голубом мареве за ними грезилось море, таились уплывшие в туманный сумрак горы и она уже мечтала о том, чтобы увидеть их и знала, что это произойдет, когда она закроет глаза и вопьется клыками бестелесного хищника в податливую плоть сновидений.

Вздрогнув, она понимает, что мужчина машет ей и, оставив свою сумку, подходит к нему.

Сидя на вращающемся кресле, полная женщина оценивающе смотрит на девушку.

— Это Ирина, -при этом мужчина не смотрит на нее, — Она несколько недель побудет у нас.

Женщина кивает, ее крашеные черные кудри трясутся от того.

— Разместите ее в девятой. — схватив ключи, печально зазвеневшие в его руках, он поспешно уходит прочь и девушка улыбается, зная, чем она займется, как только найдет уединенное спокойное место.

Медсестра встает и оказывается ниже Ирины, идет по коридору, что напротив входной расположен двери и девушка следует за ней, усталыми, ноющими, теряющими чувствительность слабыми руками волочет за собой по полу, почти уже не поднимая, сумку.

Маленькая палата со светло-зелеными стенами, вытянутая и прохладная, кажется ей уютной. Она садится на тихо скрипнувшую от того кровать, на зеленое клетчатое одеяло и поворачивает голову к окну. Задумчиво глядя на желтые шторы и заметные за ними темные решетки, она проникла в пространство без мыслей, где останавливаются глаза и смиряются с поражением тени, откуда в панике бежит боль, страдания растворяются дурманным дымом, а иллюзии становятся жалкими грызунами, подбирающими крошки, оставленные воспоминаниями.

— Милочка! — женщина трясла ее за плечо и девушка резко повернула к ней голову, моргнула, пытаясь понять, кто же стоит перед ней.

— Переодевайся и подойди ко мне.

Девушка кивает и женщина, шаркая ногами, выходит из палаты, с грохотом закрывая за собой дверь.

Некоторое время Ирина сидит неподвижно, опустив голову, глядя на свои зажатые между коленями руки, наслаждаясь блеском черных острых ногтей. В тишине палаты лишь слышны проезжающие по улице, шуршащие и потрескивающие автомобили, далекие невнятные голоса, сухими призраками расползающиеся по воздуху, полному ароматов строгих и унылых, холодных и пряных. Где-то истошным писком призывает к себе телефон, но все это кажется ей таким же далеким, как мысли о самоубийстве, ведь не было еще ни одной орхидеи, которая боялась бы смерти также, как она.