Всё предусмотреть

Володя Злобин

Ещё не начавшись, осень запрела, встав над лесом и огородами приторным едким душком. В него ушли все несозревшие ягоды, все неродившиеся грибы. Дождей не было, и земля высохла до серой корки, по которой ветер перестукивал тонкие твёрдые листья. От уставшей природы разило тленом, и каждый раскрошившийся стебелёк, каждый шаг, ступивший с тропы, добавляли в выжженное синее небо взвесь переломленной хворостинки.

В тот день Вове удалось найти несколько груздей да пару обабков. Ещё были волнушки, сморщившиеся во что-то дрябло-розовое, напоминавшее потерянную часть человека. Парень взял в лес самую маленькую корзинку, но даже крохотное жёлтое лукошко оказалось полупустым. Сентябрь был худородным, не желавшим кормить человека.

Лес начинался сразу за дачным обществом, окраина которого вытянулась вдоль березняка скучной длинной полосой. Пару лет назад новосёлы перегородили близкий путь в лес, из-за чего приходилось долго идти по дорожке, прежде чем в проходе между домами появлялась калитка, через которую можно было протиснуться к стеснённым деревьям. С тех пор в нём стало меньше грибов – дачники не то, чтобы так много собирали, а скорее вытаптывали лес, в котором Вова провёл всё детство. Новенькие различали только что-то очевидное, вроде маслят или подберёзовиков, а козляки, белянки и валуи уничтожались с какой-то классовой ненавистью. Особенно пострадали мухоморы, которые, будто гасили пожар, затаптывали целыми семействами. Раньше, когда в лесу ещё водились лоси, они ели крапчатые грибы и, обалдев, забредали к людям – пили воду из озера, чесали рога о домики садоводов. Об этом Вове рассказывали старожилы. Они уже померли или разъехались, а их немногочисленные внуки заменили помидорные грядки на ровный, почти английский газон.

Прошагав по дороге, парень свернул вглубь садоводства. Раньше его участок был от леса совсем близко, но теперь возник бесполезный крюк. Подходя к дому, Вова машинально, как привык, заложил грибы пакетом. Вскоре раздался знакомый оклик:

– В лес ходил что ли?

Дядя Толя никогда не здоровался, не называл соседа по имени, не осведомлялся о здоровье или настроении. Он по-военному переходил сразу к делу, причём мгновенно обозначал некоторое недовольство, будто заранее подозревал неправильное выполнение приказа. Сказывалась ранняя отставка, которую крепкий ещё офицер коротал на приусадебном фронте. Вова жил от него через тропку, разделявшую участки, и каждый день волей-неволей сталкивался с дядей Толей. Невысокий, сбитой, выбритый от макушек до пят мужчина вечно показывал недовольство соседским видом – бородкой, худощавостью и головой, а когда отставник узнал, что парень даже в армии не служил, просто перестал считать его человеком.

– Да вот чуток грибов набрал, – неохотно ответил Вова.

– Покажи, – дядя Толя подошёл к деревянному забору и протянул руки, предлагая передать ему лукошко. Вова, распознав манёвр, показал её содержимое издалека, чтобы военный как обычно не начал копаться в том, в чём ничего не понимал.

– А, мало набрал, – с некоторым успокоением заметил дядя Толя, словно весь день боялся, что сосед наберёт целое ведро.

– Так в лесу один сухостой. Дождя...

– Причём тут дождь? Место надо нормальное. Тут что? Мелочь! Помню, перевели меня в часть на Поное, – дядя Толя внимательно посмотрел на Вову, и тот вовремя сообразил, что ещё может спастись, если понимающе кивнёт, приветствуя знаменитый Поной, – а там на севере тундра, мушки нет, грибы – во! За ними не с корзинкой ходят, а с косой и мешками. А у тебя так, еле-еле...

Дяди Тола вспоминал прошлое не для себя, а для других. В такие моменты тёмный военный взгляд стекленел, и выбритость офицера переходила в вибрацию – он не столько подрагивал от собственной важности, а безошибочно, будто радар, считывал движения собеседника. Тогда Вова послушно кивал и мямлил что-то одобрительное. Дело было не в трусости: незачем портить отношения там, где их можно перетерпеть.

Дядя Толя неожиданно хлопнул рукой по забору:

– Стой! Я сейчас монтировку отдам.

Дня два назад сосед попросил выдергу, которую Вове пришлось занести самому. Вот и опять светило стоять у забора, ожидая, когда дядя Толя дойдёт до сарая. Штакетник тоже дрожал от такой несправедливости.

– Да сами потом занесёте, положите просто на крыльцо, – нехотя сказал Вова, – калитка всё равно...

– Зачем ходить, ты же тут! – крикнул дядя Толя откуда-то из малины.

Вова уже давно размышлял, как избавиться от назойливой военной опеки. Соседские просьбы высказывались покровительственно, словно парень находился в подчинении у командира. Спектакль с ломиком был затеян не потому, что дяде Толе так было удобнее, а чтобы подольше продержать парня у забора, чтобы ещё раз показать солдатскую власть, которой у офицера больше не было. И даже тот шлепок – не по лбу, а по деревяшке, которая до сих пор колебалась перед глазами – был для того, чтобы показать силу ещё не постаревшей мужской руки.

Когда сосед принёс гвоздодёр, Вова кивнул, зачем-то поблагодарил, тут же обругав себя в голове, и зашёл в собственную ограду. Замок на калитке был сломан. Идти до шкафа с инструментами не хотелось, поэтому парень бросил выдергу на крыльцо. Скосил взгляд – дядя Толя подвязывал малину всего в нескольких метрах от него. Наверняка не уходил, высматривая, куда он положит выдергу. Обнадёживало, что дядя Толя рано ложился спать, а парень, наоборот, поздно – биологические часы встречались лишь днём, чему Вова радовался, а офицер, вероятно, не очень.

В одиннадцать часов хлопнула дверь. Дядя Толя лёг спать. Вова вышел на крыльцо и никем не потревоженный долго смотрел на небо. Там куда-то плыли огоньки, собранные в созвездья, а здесь устало шелестели берёзы, чьи нити перемешивали темноту. Вова включил на крыльце свет, и мрак отступил, вернув длинные тени. Осень, обострившая каждый звук, скрылась за границей уличного фонаря. Там, в темноте, что-то скреблось и шуршало. В сломанный воздух поднималась острая душная пыль.

Несмотря на субботу, окон горело мало. Тьму успокаивающе прокалывали вспышки сигнализаций. Автомобильные маячки выглядели глупо, будто могли защитить от наползающей из леса темноты. В будние дни на всю округу оставался только дядя Толя, и по ночам казалось, что живёшь в вымершем мире, над которым по старой смешной привычке ещё светят звёзды.

Иногда Вова отходил на ближайший взгорок, за которым начиналось озеро, откуда смотрел на свой участок: в долгой скрипящей тьме теплилось одинокое пристанище. Над ним раскачивались печальные берёзы, а дальше небо и то, что после него. Было любопытно и страшно, будто живёшь на каком-то странном корабле, который несётся сквозь космос или время, и выходить с его палубы небезопасно – там, за оградой бродит то, с чем не должен встречаться человек. Даже в огород, увлажнённый к ночи, идти не хотелось. Тем более в туалет, который стоял в увитом плющом конце. Вова подошёл к калитке, просунул между дощечек то, что как раз можно было просунуть, и привычно опорожнился, закинув голову в ночь.

На обратном пути калитка раскрылась – пришлось вернуться и плотно прислонить дверцу к столбику, пообещав себе сделать замок. Выдерга по-прежнему лежала на крыльце. Идти с нею за дом, куда не доставал свет, не хотелось. Вокруг фонаря вились последние мотыльки.

У компьютера Вова сделал вид, что занят работой, но за полночь чай снова потянул на улицу. Там похолодало, рот остывал приятной белой дымкой. К запаху тлена примешалась ночная влажность, и голова закружилась от ясности, которая передалась небу – звёзды мерцали высоко и всеядно, ибо видели дальше человека.

По дороге, разбрызгивая щебёнку, кто-то шёл.

Раздался глухой, немного пьяный мат. Показалась мужская фигура. Фонарь, упираясь в спину худенького заборчика, не мог выхватить лица. А вот Вова, вышедший на крыльцо, был как на ладони. В желудке неприятно кольнуло. Сами собой напряглись плечи. В голове на всякий случай промелькнули мысли. Попавшись на глаза, глупо было забираться в дом. Ещё глупее идти к калитке делать своё дело. Пришлось, изображая безразличие, потянуться, засунуть руки в карманы и уставиться вбок.

Из темноты спросили:

– Друг, как на озеро пройти?

Голос был сиплый, куриный – нехороший, заискивающий голос. Ему не шла дружелюбность. Таким голосом задают первые наводящие вопросы, чтобы потом хрипло, с выпученными глазами, задать вопрос самый главный.

– А вон туда, мимо забора налево, – Вова вполне определённо махнул рукой, – между домами дорожка. Метров десять всего.

Он намеренно говорил исчерпывающе, чтобы пресечь возможные уточнения. Тело пьяненько навалилось на забор, так, что свет немного высветил его, и вежливо попросило:

– Не в падлу, покажи дорогу. А то я тут заблудился.

Незнакомец оказался мужиком лет сорока, невысоким, высохшим как эта осень, с клиновидной кепочкой на голове и плечевой сумкой для одной семечки. Наклонившись, он цепко осматривал парня, а сам прятался, утекал в темень таким же тёмным спортивным костюмом.

– Да чего показывать. Вы вот идите мимо, тут дорожка поворачивает и прямо по ней. Озеро, считай, за домом этим.

Мужик, положив ладони на забор, склонил голову. Подумалось, что сейчас его вырвет, но мужчина прошептал что-то непонятное, отлепился от ограды и пошёл так, как указал Вова. Тот втайне от самого себя обрадовался, но тут же осёкся, когда незнакомец, вместо того чтобы углубиться в проход между домами, остановился у затворённой калитки.

– Слушай, – другом уже не пахло, – Тебе что, сложно дорогу показать?

– Вы дальше пройдите, – внутри Вовы всё трепетало, но он напустил в голос строгости, – там два шага, и будет озеро. Вот, по дорожке.

– Слушай, – повторил пьяница, и нехорошо усмехнулся, – ты так со всеми разговариваешь?

– В смысле? – спросил Вова и сразу понял, что так спрашивать было нельзя. Догадки чужака окрепли: перед ним стояло дохлое испуганное тело, с которым можно говорить совсем на другом языке.

– Ты чё заменжевался? – мужчина облокотился на калитку, и та раскрылась, – Ба-а, а ворота-то не на замке.

Он без спроса зашёл на участок и прислонился к берёзе. Приобретя точку опоры, мужик спросил:

– А чё у тебя борода-то?

– Ничего, – и этот ответ был неправильным.

– Ты побрейся. Тебе не идёт, – сказал пришелец, и тихо, всё ещё проверяя, добавил, – как пидоры, блядь.

Колкие глаза на безбровом лице уставились на Вову. Они знали, что парень не ответит так, как нужно ответить, и то, что гопник всё решил за него самого, просчитав всё каким-то древним дорожным инстинктом, вновь заставило испытать стыд за собственную нерешительность.

– Вы идите куда шли, – правая нога сама собой начала отплясывать танец, – озеро вон там. Всё!

Вова сделал визгливое движение уйти, но в полуобороте его прервало замечание:

– Ты чё грубишь, Вася? Я куда хочу туда иду, – тело отлепилось от берёзы и, подходя, запело гнусную песенку, – ты ведь знаешь, что в субботу вор не ходит на работу, а у нас суббота каждый день.

Лампочка высветила цепкого мужичка, бритого наголо. Надувшиеся скулы прорезались плохо зажившими ссадинами. Голубенькие зрачки горели на едва белом, почти прозрачном белке. Разбитым губам не хватало сигареты. Мужик поднёс ко рту руки, подул на них – до Вовы долетело лёгкое опьянение – и показательно размял пальцы. Блеснули тусклые перстни.

– Отрастили мудя на лице, – сплюнул гопник, – ты смотри на меня мандавошек не натряси.

Вова молчал, подогревая нападки.

– Ты как с такими джунглями живёшь? Там, блядь, с обезьяной познакомиться можно.

Нога уже не просто дёргалась, а плясала лихой варварский танец. Вова сделал шаг назад, но непослушная нога прыгнула совсем в сторону, и он, под смех надвигающегося мужчины, чуть не плюхнулся на землю. Пришлось схватиться за перила крыльца, и пальцы сами собой нащупали выдергу. Вова обхватил её двумя руками и выставил инструмент перед собой.

– Ты... – в уме не нашлось нужного ругательства, – иди куда шёл! Понял!?

– Ба-а! Гражданин? Сознательный? – осклабился быдлан, – Дай такую редкость щёлкну.

Смакуя момент, гопник полез в карман курточки. Водянистые глазки сузились, обострив угловатые скулы. Из-под разбитой губы показались ровные белые зубы. Бандит не торопясь исполнял привычный ритуал своего племени, который мог обойтись и без ножа – главное правильно податься вперёд, сощуриться, развести руки в сторону и сократить дистанцию мягко, как кошка, потому что шум – о, шум! – может спугнуть оцепеневшую жертву.

В неизбежное вмешалась дергающаяся нога. Она не давала замереть, а горячила, толкала сразу на все четыре стороны и тормошила что-то ещё, древнее и спрятавшееся, что должно было вытрястись из какого-то атрофировавшегося органа. Вдруг правая нога почти отделилась от таза, стрельнула-выпрыгнула вперёд, перенесла вес тела на новую опору, и парень приложился ломиком по руке, которая всё ещё шарила в кармане. Мужика мгновенно привалило к стене дома, откуда он сполз в засохшую клумбу. Рука выпала из кармана и безжизненно ткнулась в землю. Гопник сделал несколько попыток подняться, закончившиеся невнятным поскуливанием.

– Вали куда шёл, – в истерике зашипел Вова, – вали отсюда!

Мужик потянулся в карман другой рукой. Спину прострелило опасением пистолета – не может же он в таком положении рассчитывать на нож. Нужно было ударить снова. Разом припомнив гору непреднамеренно читаной литературы, парень осторожно занёс выдергу и легонько, будто вколачивал маленький гвоздь, опустил её на уже покалеченную руку. Просто чтобы упредить. Без всякого злого умысла. От волнения удар вышел неточным, по касательной попал в плечо, соскользнул с костяшки, и изогнутый конец монтировки вторгся в чужой висок.

Усилия тела исчезли.

Стало тише.

Не было никаких сомнений – он убил. Он вышел пописать и убил. Если бы не вышел, не убил бы. Если бы починил калитку, не убил бы. Если бы занёс выдергу в дом, не убил бы. Если бы не включил на крыльце свет, не убил бы. Если бы не носил бородку, не убил бы. Если бы умел драться, не убил бы. Если бы не был трусом, не убил бы. Если бы, если бы. Если бы не убил.

Вова оглянулся, будто мог что-то увидеть во тьме, и бережно, чтобы не был слышен щелчок, погасил на крыльце свет. Пока глаза привыкали к темноте, из головы вылетело желание куда-то звонить, бежать, спрятаться и звать на помощь дядю Толю – тот бы присоединился к вопросам бродяги, и соседа тоже бы пришлось забить гвоздодёром.

Нужно спрятать тело.

Первым делом Вова заволок труп в дом. Покойный мог быть не один, их перебранку мог кто-то услышать, по дорожке мог пройти ещё один забулдыга, и вообще 'мог' в таких ситуациях самый неприятный глагол. Тело оказалось тяжёлым. Оно глухо билось о ступеньки, которые накидали мужику ударов. Затащив покойника в дом, Вова тихонько, молясь на несмазанные петли, закрыл дверь. Спохватившись, погасил во всех комнатах свет – теперь дом якобы спал. Светящиеся часы на веранде вызеленили половину первого. Простые цифры, похожие на черты и резы, ожгли морозом: полпервого для субботы недостаточно позднее время! Вот бы полвторого, а ещё лучше полтретьего. Вот в полтретьего бы... ох, в полтретьего!

Так-так-так.

Нужно осмотреть тело. Руками нельзя. Перчатки! Где перчатки!? Вот, на буфете, вчера копались в грядке с кабачками. Что теперь? Осмотреть карманы! Нет, сначала тряпку! Вытереться!

Рубашка была мокрая. Ноги, особенно та плясавшая падла, были сухими. Прямо в перчатках парень скомкал одежду, вытер испарину и отбросил рубашку в сторону. Хотел притронуться к трупу, но перчатки тоже были мокрыми, а в голове уже шла игра в криминалиста, который запретил трогать потными перчатками человеческую улику.

Пришлось искать новые. Где они? Мать в теплице оставила? Не идти же в теплицу! Ага, вот пара. С пупырышками. Так, пупырышки должны быть вовнутрь. Хорошо, что теперь? Теперь – карманы. Мелочёвка, нож, ствола нет... Чем он вообще хотел щёлкнуть? Телефон! Нужно найти телефон! Хоть бы у него не было телефона!

Телефон был.

Закусив губу, Вова держал в руках прямоугольник давно устаревшей модели. Страх был понятный – по телефону могли вычислить. Говорят, всех вычисляют по телефону. Может быть, сразу звонят и приглашают в тюрьму. Вова положил телефон на пол, схватил с буфета декоративный утюжок, служивший то прессом, то украшением, и в последний момент справился с позывом размозжить аппарат. Так делать было нельзя. Там посмотрят и поймут, что телефон вдруг вырубился в таком-то квадрате – Вова не знал какая у него сторона, но был уверен, что ищут несомненно в квадратах – и сузят круг поисков.

Хотя почему круг, если там квадрат?

Неважно!

Телефон нужно скинуть. В голове появилась карта, где изобличающий сигнал пульсировал настойчивым красным кружком. С каждым толчком он становился всё больше, и внутри него, как в прыще, уже можно было различить чёрную точку – будущую Вовину ориентировку. Похолодев, парень вышел на улицу. Затем вернулся, взял ключ, запер дверь и вышел через калитку на дорожку. Затем снова вернулся, отворил дверь, нашёл чистую кофту, оделся, вышел, прислонил хриплую калитку.

Тишина. Никого.

Хорошо.

Первым желанием было выбросить телефон в озеро. Пригнувшись, Вова взбежал на взгорок, с которого любил смотреть на свою дачу. Небольшой котлован был затенён кустарником. К осени ряска в нём потонула, вода замерла, притворяясь льдом. Вряд ли сюда вызовут водолазов или ещё кого. С другой стороны, если телефон найдут именно в пруду, то поймут, что кто-то хотел замести следы и этот кто-то живёт совсем рядом. А рядом из подозрительных только он. Быстрым шагом парень направился в другой конец садоводства.

Нужно было выкинуть телефон как можно дальше. Пусть думают, что хозяин покрутился вокруг озера – пьяных всегда тянет к воде – а потом пошёл в сторону и пропал. Но долго тоже нельзя ходить. Заметят. Вот, странно: окна не горят, а собаки лают. Или так всегда было? Ага, вот и ворота, пройти наискоски к дороге и там оставить... а зачем к дороге? Можно же прямо в кустах. Так... оставить или сломать? Сломать! Отпечатков на нём нет? Да нет – только перчатки касались. Чем сломать? Даже кирпича нигде нет. Об ствол? Об сук? Об него, взять по краям... блин, только экран разбился! Нет, надо руками. Старые модели крепкие... Так! Забросать листьями? Нет, вон в ту помойку. Её никогда не вывезут. И листьев сверху. Готово.

Вернувшись, Вова взял выдергу и внимательно осмотрел её. Никакой крови, скола, мозгов. На всякий случай парень вымыл инструмент в садовой бочке. Вытер, затем обмыл ещё раз. Подумав, опрокинул полупустую бочку, чтобы мать потом не полила этим грядки. Неприятно, всё же. У крыльца Вова поискал улики – может, что выпало. Вплотную к дому сохли заброшенные клумбочки. В одну из таких рухнул гость. Вова пошарил рукой, но не нашёл ничего кроме ямок, забитых опавшей листвой. Дорожка тоже была пуста. Для надёжности Вова немного прошёл вдоль забора. Может, там что-то. Потом пришла очередь крыльца – может, полоса кровавая или сок мозга. Ничего. Только опять проклятое 'может'.

Труп по-прежнему лежал на веранде. Вова прислонился к буфету и стал думать. Часы показывали полвторого. Думать было тяжело. Что если оттащить тело метров на сто, куда-нибудь за два поворота? Ломик выкинуть или спрятать. А утром встать с криками толпы. Способ завлекал своей простотой, что снова заставило напрячь извилины. Тащить придётся волоком, тело оставит след – хотя бы собранные листья, а там уже и до калитки рукой подать. Или бросить тело и уехать? Как будто никого не было? Блин, дядя Толя же... он сразу расскажет, что вот вчера здесь был подозрительный сосед, а сегодня его почему-то нет. К тому же у него борода, возможно – сифилис. Опергруппа неминуемо установит, что удар был нанесён чем-то твёрдым, имеющим хороший замах, вероятно арматурой, трубой или монтировкой. От выдерги необходимо избавиться, и тогда сука-сосед обязательно почует пропажу: вытянется, начнёт дрожать затылком-антенной и наконец-то заглянет за радиогоризонт. Затем попросит гвоздодёр, а его уже и нет, он же выброшен как орудие преступления. И вот тогда... что тогда?

Без четверти два.

В озере утопить не вариант. Всплывёт. Похоронить на огороде? Как раз земля копанная, можно глубоко забуриться. Вот хотя бы грядка с кабачками. Она высокая, огорожена старыми дверьми, земля за ними рыхлая, укроет на день-два, хотя бы до понедельника, лучше среды, когда все уедут на работу, а там... Сегодня же суббота. Все на дачах! Нет, на огороде нельзя. Во-первых, тут свёкла растёт, сельдерей. Это всё мамино. Чёрт, она же завтра... сегодня приезжает! У неё же единственный выходной! Закопать на время, а потом выкопать и перенести в лес? Хотя бы в понедельник, когда все разъедутся? Не пойдёт. День превратится в два, тот в неделю, та в месяц, зиму и сезон, пока при очередной копке земля не вытолкнет труп.

Закопать надо сегодня. Прямо сейчас. В лесу.

Почему сегодня? Он русский. Значит у него где-то неподалёку друзья, родственники, может даже жена. К тому же он пил, и вряд ли в одиночку. Они будут искать, поднимут всех на уши. А если он из этого садоводства? Блин! Блин, блин, блин!!! Но таких тут не водилось... Вроде бы. Он же дорогу искал! Местный бы знал где озеро. Значит, случайно забрёл? Хоть бы так! Пожалуйста! Или приехал в гости, вышел и заблудился!? Вряд ли бы сюда кто ночью попёрся. Это хуже всего! Значит, его будут искать! Искать? Зачем же искать такую суку?

Нужно было торопиться.

Вова выкатил из сарая тележку. Она была старая, но большая – тело, свернувшись на плёнке калачиком, вполне уместилось. Сверху Вова накинул ещё одну плёнку, а затем, подумав, положил два лёгких мешка с мусором. Если кто увидит, можно сказать, что, пока на дороге нет машин, повёз выкидывать мусор. Если увидят в лесу – решил выкинуть мусор там. Всё лучше, чем, бросив телегу с трупом, пуститься бежать. Под мусорные мешки Вова положил сапёрную лопатку и грабли, но черенок неприлично выпирал вперёд. Пришлось срочно отпилить. Подумав, парень взял топор. Подумав ещё, взял веник.

Можно было ехать.

Телега сразу упёрлась в калитку, которая, хоть и распахивалась вольно, была не по размеру поклаже. Пришлось выгружать добро, переносить за ограду сначала труп, потом мусор и инструменты, потом боком проносить телегу, ставить её на землю так, чтобы не скрипнули ржавые рессоры или что там может быть у старой металлической телеги, а затем укладывать туда плёнку, труп, снова плёнку, инструмент, мешки с мусором.

Поехали.

В прошлом году правление заказало несколько грузовиков со щебёнкой, которой густо отсыпали автомобильные колеи между участками. Теперь шины шуршали по камешкам, громко сплёвывая под ноги. Телега стонала, и под её колесами с оглушительным треском лопалась щебёнка, будто Вова катил по мостовой из петард. Вова посекундно оглядывался на окна дяди Толи, но отставник спал крепко, по уставу – ему вставать ровно в семь.

Это тоже надо было помнить.

Прежде чем свернуть на длинную застроенную дорогу вдоль леса, Вова оставил телегу на углу и немного забежал вперёд – при случайной встрече он бы просто не успел разминуться. Затем быстро, уже не обращая внимания на шум, затрясся по просёлку. Нужно было как можно скорее добраться до леса. У самого поворота парень вспомнил, что там своя калитка – правда, без досок, просто прямоугольник по размерам человека. Как назло, рядом стоял богатый дом с открытой верандой – там вечно пьянствовали те, кто мог себе позволить дом рядом с лесом.

Дорогой внедорожник был на месте. Рядом стояла ещё одна машина. Пришлось сесть, подняв ручки телеги к небу – там образовалось ещё одно созвездие. В доме было тихо. Вова прошёл через калитку, внимательно разглядывая веранду – на красном кожаном диване никто не сидел. Вернувшись на дорогу, парень стал действовать. На сей раз первой он протиснул телегу. Она не хотела проходить, стукнувшись металлом о металл. Раздался высокий стон-звон, отразившийся от окон. Сердце ёкнуло и захотелось перезагрузиться. Вова застыл, ожидая, что окна вот-вот вспыхнут и уже просовывал ненавистную тележку обратно, но странное безразличие заставило продолжить начатое. В телегу улёгся труп, за ним плёнка, инструменты и мешки с мусором. В руках осталась плёнка, на которой лежало тело, и Вова, прикусив её в зубах, помчался вперёд. Как только дорога, вильнув, спряталась среди берёз, Вова бросил телегу. Где-то вдалеке, там, где он не проезжал, горело несколько окон.

Вокруг расстилался лес, вернее лесок, лесочек, всего лишь клочок некогда густой шевелюры, облысевшей до пикников и обочин. Лес насквозь прошивали несколько дорог, ведущих к разным садоводствам, и в нём нельзя было найти глухого места, где никто никогда не ходил. То, что Вова раньше называл 'походом в лес', наконец-то съёжилось и стало тем, чем оно есть – куцым увядающим леском, замусоренным и населённым, обычным пригородным развлечением пригородных же людей.

В нём было решительно негде спрятать труп.

Вова покатил тачку по дороге, а затем решил углубиться в лес, но неожиданно понял очевидное: он мог двигаться только по накатанной колее – трава, кустарник, сросшиеся берёзы просто не давали ехать по бездорожью. Тем более, ночью. Вова помыкался, надеясь найти какой-нибудь проход, но тщетно.

На землю легли слой клеёнки, мешки с мусором, инструменты, клеёнка, труп.

Взяв телегу, Вова занёс её в ближайший осинник. Туда же отправилась плёнка и мешки с мусором. Подумав, он положил до кучи и инструменты.

Вдалеке, чередуемый деревьями, показался свет фар. Заскулив, Вова схватил покойника и потащил его в заросли. Тело обильно собрало листву и зацепилось за корень. Вова взвалил труп на плечо, но парня перекосило, и он страдальчески упал на одно колено. Свет приближался. Тогда Вова взял труп на руки, как ещё берут невесту, и понёсся прямиком в кущу. Она принялась радостно хлестать ветками по лицу. На волосы налипла густая паутина, и Вова запоздало понял, что бежать нужно было не туда, где деревья, а туда, где есть уклон, чтобы фары не высветили тощего бородатого парня и его возлюбленную. Уклон же, наоборот, был в горку. Стало ощутимо светлей. Подвывая от тяжести покойника, Вова с грустью подумал о телеге, которую наверняка заметят в осиннике. Почему-то больше всего было жаль не себя, а телегу. Это расстроило так сильно, что Вова бросил тело и опустошённо упал на землю.

Машина прошуршала где-то вдалеке, за несколько поворотов.

Мёртвый мужик был этим весьма доволен и насмешливо таращился на своего компаньона. Захотелось сказать что-то хлёсткое, но из головы всё не шла телега. Пришлось сходить проверить – на месте ли родимая, не торчит? Потом Вова решил найти подходящее место. Такого не было. Везде было сухо, везде было на виду. Повсюду в поисках опят могли пойти люди. Кое-как Вова отыскал полузаросшую канавку, оставшуюся от когда-то проложенной просеки. Там ещё просматривался длинный противопожарный ров, отделявший участки леса. Теперь их соединял плотно просеявшийся березняк.

Сначала Вова притащил инструменты. Затем тело.

Сложив из них трофей, парень внезапно понял, как он устал.

Он был весь липкий, холодный, остывший, мочевой пузырь раздулся от гордости, внизу живота накопилось возбуждение жизни, захотелось жирно поесть и опорожнить кишечник. Физиология набросилась с наивной открытостью, которую Вова должен был разжать через все свои отверстия, и эта природная грубость, нагнавшая его вместо людей, застыдила парня, но не так, как стыдят приличия или мораль, а чем-то более редким и древним. Это был стыд живого перед мёртвым, стыд миметический, неуместный стыд подражания, когда понимаешь, что мёртвый уже не сможет ничего за тобой повторить. Это всё равно, что ходить колесом перед парализованным или весело болтать с тем, кому отрезали язык. Стыд был телесный, откровенно намекающий на кипучие жизненные процессы. Возбуждение, намокание, увлажнение, сжатие – было стыдно делать всё, чего не может делать труп.

Вова облегчился вдалеке, под соснами.

После он стал копать могилу. Слежавшаяся серая земля крошилась от острых ударов. Сапёрная лопатка, вроде бы предназначенная для того, чтобы ломать грунт, пела, ударяясь о пыльный камень. В воздух летела сухая крошка, там же шелестели падающие листья. Как только удалось снять твёрдый верхний слой, пошли корни. Вова долго рубил топором толстые сукновальные пальцы, сцепившиеся под землёй в какое-то гимнастическое упражнение. Затем – снова слой земли, теперь чёрной, и снова корни, более влажные и плотные. Снова летела пыль и мокрая землистая щепа.

Её потом пришлось долго собирать.

Когда показалось, что могила готова, Вова уложил туда труп, и выяснилось, что надо глубже. Было странно вытаскивать труп из могилы, как будто совершая что-то противоестественное, вроде обратного рождения. Тело зацепилось о недорубок и тянулось вниз, в отдохновенную тьму. Вова тянул обратно, словно был только что родившей матерью.

Могилу пришлось расширять ещё с час. Может быть больше. Наконец, труп лёг в более-менее глубокую яму. Вова подогнул телу колени, возвращая его в первичную позу. Сел, оценивая работу. Нужно было копать ещё, чтобы покойного засыпал хотя бы метр земли, но копать уже не было сил. Почудилось, что тело легло как-то неправильно. Вова долго его перекладывал, поворачивал на бок и даже смешно положил на живот, стараясь углубить несчастного в землю, а затем плюнул и просто встал на него, утрамбовывая ногами.

Тело сразу как-то осело, впечаталось.

Закапывалось намного быстрее. Приятнее. Когда могила была кончена, осталось ещё много бесхозной земли. Пришлось насыпать горкой. Затем утаптывать. Даже прыгать. Когда Вова приземлялся, то чувствовал, как сам немного уходит в почву. Там, в глубине, неправильно раскрытый рот забивался землёй. Её не хватило, понадобилось накопать в стороне. И снова прыгать, уничтожая мякину. Стало твёрдо. Вова лопаткой срезал следы от ботинок, пообещав выкинуть их. Затем долго хлопал лопаткой по земле, будто аплодировал трупу. Отошёл в сторону, присмотрелся.

Сквозь не отступившую ещё ночь на серой земле виднелось тёмное пятно. Оно хоть и пряталось в небольшой, выглаженной уже канавке, беспощадно бросалось в глаза. Вокруг царил беспорядок. Порубленные корни, вытоптанности, следы: земля валялось как что-то рассыпанное.

Вова взял в руки веник и смёл всё на могилу. Получилась плешь, куда в насмешку упал единственный жёлтый лист. Вова вооружился отпиленными граблями и пошёл в березняк, где осторожно, чтобы не создать лакун, нагрёб опавшей листвы. Её было мало, деревья ещё не разметал ветер, и собирать пришлось долго. В канаве листва рассыпалась густо, с избытком, и Вова веников разогнал её по округе.

Смотрелось неплохо.

Подозрительная чернота больше не проглядывала. Вова отошёл подальше, а затем двинулся прямо, изображая грибника, который хочет что-то найти. Он не знал, как всё будет выглядеть днём, поэтому намеренно шарил по канаве взглядом. Увиденное не понравилось.

Осень была ранняя, зелёная, и слишком многое бросалось в глаза. Ещё бы недельку, пару хороших дождей и листопадов, чтобы всё взмокло, перемешалось, сцепилось и начало перегнивать... а это.... это слишком искусственно, видна нарочитость. Но не перекапывать же, верно? Вова потянулся в карман за светом, и сразу почудилось, что он похоронил труп вместе с собственным телефоном и нужно срочно раскапывать, проверять. Дёрнулся не чтобы разрыть, а так – унять порыв – и опомнился. Отвесил мысленную оплеуху.

Стало стыдно из-за того, как Вова обставил похороны мертвеца. Тот действовал прямо, напористо, а в ответ получил сотню ужимок, приседаний и оглядываний. Особенно ужасал веник в лесу – он намекал, что прятки были продуманы до мелочей, до ненормальной гладкости. Вся преступная шершавость оказалась вылизана и удалена. Вот отчего было стыдно. Нужно было плюнуть, взять лопату, выкопать, положить, закопать – всё. А тут мельтешение, будто тот, кто остался жив, был намного ценнее того, кто умер. Муравьиная суета заставила почувствовать себя маленьким, униженным, боящимся наказания. Но не хотелось не столько в тюрьму – про неё не думают первой – в первую очередь не хотелось отлучаться от быта, дивана, не хотелось дисциплин, усилий, кабинетов, опросов и предъявления документов. Не хотелось объясняться с матерью, выключенного компьютера и потери навсегда недочитанных книг. И то, что желание простого покоя перевесило чью-то жизнь, стыдило вдвойне. Самого убитого было ничуточки не жаль, но бесконечно жаль было себя – опять же, не из-за ситуации, а из-за того, что Вова к ней оказался не готов. Зачем-то стал изворачиваться, думать. Не смог ответить на целое целым.

Вова выкатил телегу на дорогу и решал – тащить её обратно в садоводство или спрятать тут. Близилось утро, какой-нибудь труженик мог заметить его.

Нет, опять предосторожность. У сентября тёмное утро.

Вова положил в телегу клеенку, затем инструменты, затем мусор, опять клеёнку и покатил в садоводство.

До дома он добрался без происшествий.


Вова встал не сам, разбудили. Мать, приехавшая к полудню, распахнула дверь в комнату:

– Вставай, помогать будешь.

Наверняка подумала, что он опять заспал из-за компьютера.

Женщина выгружала на стол банки с едой. Вот баночка с гуляшом, вот с тёртой облепихой, пюре, баночка супа. Стекляшки звякали, стукались друг о друга, борщ самоубийственно бросался на стенку, надеясь прорваться к одинокой картошке. Привычные баночки показались Вове египетским ритуалом, выуживанием забальзамированных органов покойника. Он прямо, без всякой украдки, взглянул на мать – поняла ли, почувствовала – но немолодая уже женщина, поджав губы, сосредоточено выгружала провизию на стол. Закончив, она сказала:

– Завтракай и на огород.

Она всегда так говорила, и Вова всегда подчинялся. Он знал, что после будет копать, носить, подавать, пересаживать, в общем, делать несложную садовую работу, без которой вот-вот состарившаяся женщина точно не справилась бы. Затем, часам к пяти, она обязательно бросит что-нибудь недоделанное и, глядя на сына, сердечно скажет: 'Спасибо, без тебя бы я ничего не успела'. И это 'спасибо', и эта работа приглушала очевидную несправедливость: женщина всё ещё работала, а её сын нет.

Поверх забора поглядывал дядя Толя. Офицер неумно казармичал, спрашивал то, что и так было понятно, не забывая легонько подтрунивать над Вовой. Поначалу тот думал, что опять начнётся поучительный разговор, а затем военный спросит о шуме ночью, но тот только лысо, по-армейски шутил. Зато мать, когда нашла отпиленные грабли, устроила небольшой допрос. Вова с удивлением смотрел на чистый срез, будто по нему его могли уличить самом в главном. 'Сломались. Отпилил, чтобы новые сделать', – не сразу ответил он. Грабли понадобились, чтобы прорыхлить высокую гряду с кабачками. Когда Вова запрыгивал в неё, опёршись на вкопанную дверь, та скрипнула, будто всё ещё служила людям привычным способом.

– Подстриги бороду, – сказала мать за обедом.

Вова выковыривал из банки картошечный мозг и твёрдо ответил:

– Нет.

Когда мать уехала, Вова уселся на ступеньки крыльца. Ночью они били труп. Правая нога, которая ещё вчера прыгнула на человека, вела себя покорно и немного пристыжено. Причина спокойствия была понятна. Как только Вова придумал про веник, топор, отпиленные грабли, телегу, два куска плёнки и мешки с мусором, соединив столь разные вещи воедино, то понял, что его никто никогда не найдёт.

Он спрятал человека. Затем спрятался сам.

Местный, неместный, случайный или постоянный – всё это было игрой в додумки. Главное уже свершилось. Одежда была постирана и высохла. Старая обувь сожжена и выкинута. Можно было просчитать все варианты, дать волю всем русским глаголам.

История могла пойти по детективному следу: Вова упредил все мелочи, додумавшись даже до веника в лесу, но просмотрел что-то очевидное. Может быть прямо сейчас, вон в той кучке непросмотренных листьев, лежит что-то изобличающее. Или какая-нибудь бабка всё подсмотрела из-за нестиранной занавески, сразу набрала номер, но там не приняли всерьёз, за что ещё покаются, когда выяснится, что в искомом районе пропал человек. И тогда все его великие предосторожности превратятся в пот. А ещё Вова мог заняться намёками, лениво подрассказать о случившемся собутыльнику, а может подбросить мыслишку дяде Толе, чтобы он тоже задрожал напоследок... Или написать о случившемся так, как оно есть, бесхитростно доверяясь мистификации, которую так любят люди, жизнь которых скучна.

Второй вариант оставался экзистенциальным: нужно было мучительно заламывать сознание, напиться и, широко расставив трясущиеся руки, хрипеть на отражение в бочке. Пару раз сходить на могилку (первый – случайно, под предлогом грибов), затем пойти и признаться, сесть на предложенный стул с отстранённым в себя взглядом, случайно раскрыв ту человеческую исключительность, которая полагает, что только с ней на всём белом свете могло произойти нечто невероятное. И там кивнут, там запишут, усядутся в машину и поедут. Вова покажет места, где нашёл первую сыроежку.

Последняя возможность была мистической. Чтобы ворона села на штакетину и немигающе смотрела черничным глазом; чтобы, встав поутру, увидеть, что кто-то копался в огороде, разбросав высокую кабачковую грядку; страшно привидятся сны, в которых правая нога будет жить отдельно от тела; а потом, ночью, в дверь громко постучат – постучат так, когда призывают к ответу. Прижавшись к холодному дереву, Вова услышит, как оно гулко задрожит от вопроса: 'Дружище, подскажи дорогу на озеро?'.

Всё было предсказуемо. И оттого не волновало.

Никто никого не искал и через два, и через три дня. На сутки затянул мелкий дождь, который замыл все следы и запахи. Он посбивал листья, и шаги теперь хрустели, тёрлись, ломались. В воздухе перестало пахнуть истлевшей тряпкой. Началась настоящая осень.

– Приди, помоги мне тут! – голос дяди Толи перелетел два забора.

Правая нога дёрнулась и замерла. Вова с удивлением посмотрел на ногу, которая будто бы вспомнила, что её ещё называют конечностью. Она больше не дрожала. Зато дрожало что-то другое. Невысказанное, хмельное. Непонятное.

– Ты услышал!? – вежливое слово скрывало невежливый вопрос.

– Дядь Толь, – ответил Вова, – вы как-нибудь сами там, хорошо? Я занят.

Мужик неожиданно согласился:

– Да какие вопросы. Мне просто малину одному неудобно подвязывать. Ломается.

В ответ Вова оглядел себя. Он был всё тот же: борода да худоба. Оказывается, в них не было трагедии. Просто требовалось чуть-чуть решительности. Нужно было опасаться не вполне нормального дядю Толю, а себя, какого-то врождённого инстинкта подавленности, склонённости перед вождём, командиром, главным. Это вдруг стало настолько очевидным, что Вова ещё долго смотрел на дядю Толю, пока не согнул его за малиной. Но вместе с маленькой победой внутри обнаружился ещё меньший изъян, занозка, коловшая каждый вздох.

Человека он убил не от храбрости.

Вова сделал это из трусости, побоявшись, что тот может достать что-то из кармана. И закопал он его из трусости. Чтобы труп не утащил на дно, в тюрьму. И каждую мелочь упредил тоже от трусости. Вот что кололо – было неприлично прятать труп со всеми предосторожностями: с вениками, этими отпиленными граблями, мешками... будто вправду случилось нечто такое, что мир на уши поставит. И Вова предпочёл мир не тревожить, осторожно замести улику под ковёр из опавшей листвы. Он ни капли не переживал из-за отнятия жизни, из-за быстроты случившегося, из-за своей реакции, которая, в общем-то, была не совсем здоровой – холодной, без эмоций. Вова вспомнил, что только раз заглянул трупу в лицо – тогда, когда переживал о телеге. Даже об имени его не подумал. Ему было всё равно. Он не хотел убивать – убила нога, зачем-то шагнувшая вперёд.

Пугало другое.

Пугало то, как рука сразу (горло даже не успело сглотнуть слюну) потянулась к клавише на крыльце. Или как он прыгал на могиле, утаптывая её. Как срезал сапёрной лопаткой отпечатавшиеся следы. Как заранее отпиленными граблями – ведь длинная ручка такая неудобная – нагрёб в березняке листвы. Это была дьявольская изворотливость. Мишура, серпантин. Вроде бы главным было само убийство, сам акт отнятия жизни, но Вова сделал главным акт его сокрытия, который всё равно не был целым, а распадался на ворох мелких приготовлений. Это рождало особое чувство стыда... стыда не за случившееся, а за содеянное сверх меры: за мельтешение, за глубину включившейся мысли, за излишнее волнение о своём будущем, за исключение всякой неожиданности и за опреснение того, от чего должна холодеть кровь. Превращение живого в мёртвое – вот важность, о которой стоило думать, а он думал о том, как спрятать, скрыть, убрать. Обстоятельность, с которой он взял топор, чтобы рубить корни, указывала на настоящее, единственно важное преступление. Убийство вышло ненамеренным, вопреки усилиям, а катафалк с похоронами – от ума, от прочитанной литературы и вмиг проявившейся въедливости. В его действиях не было непродуманности, случайности, хаоса. В них был расчёт, и он коснулся всего, даже веника для листвы. Живое, неподотчётное, древнее каиново ремесло стало выхолощенной предпринимательской схемой.

То, что бурлило внутри, оказалось простой неудовлетворённостью.

Вова задумчиво рассматривал место, где несколько дней назад выдерга погнула человеческий гвоздь. Тело рухнуло в прилегающую к дому и потому давно заросшую клумбу. В неё нападало ещё больше листьев, и Вова машинально, всего лишь желая ощутить пружинистую мягкость, пошевелил их правой ногой. Её опять дёрнуло. В разворошённой листве показалось чёрное ребро телефона. Вова вытолкал его на дорожку, и с мгновение недоумённо рассматривал большой плоский прямоугольник. 'Дай я тебя щёлкну', – пронеслось в голове; затем там же появилась злобандитская рука, тянущаяся в карман и то, что после в этом кармане ничего не обнаружилось; а ещё припомнилась простая звонилка, которую парень выбросил за пределами садоводства.

Значит, у него была вторая. Хорошая, с камерой.

Телефон на похвалу не ответил. Лежал мокрый, гладенький, маскируясь под гальку.

Получается, сбылся первый вариант. Тот, который об улике.

Это радовало. Не хотелось ни напиваться, ни встречаться с мертвецом.

Засунув руки в карманы, Вова молча изучал телефон. Тот отвечал взаимностью – видимо, был изначально выключен. В голове вновь завертелись мысли, захотелось оглянуться и удостовериться, но Вова не стал этого делать. Он легонько поддел телефон, и тот кувыркнулся по земле. Гнать телефон подобно мячу было неудобно, требовалось шоркать подошвой, и за Вовой, пока он шёл к горке, оставались короткие чёрные полосы. Взобравшись на горку, Вова покосился на свой дом, затем оглядел озеро и окружающие его кусты.

Было тепло, к выходным народа на даче прибавилось. Издалека летела понятная музыка. Пахло. Не вынимая рук, Вова установил телефон на небольшой кочке, разбежался и, наконец-то освободив карманы, несильно приложился к снаряду. Тот полетел криво и низко, сразу вломившись в прибрежные кусты. Там хрустнуло и затихло.

Вова повернулся и пошёл домой. Он наконец-то понял.

Всё предусмотреть – это и есть преступление.

[Наверх]