Продрав глаза, сглотнув слюну и осознав ситуацию, Мариша вздохнула, умылась, кое-как привела себя в порядок и пошла собирать сумку. Пора было на Старотеремищевский, прыгать со шкафа.

На дорожку она посмотрелась в фамильное зеркало. Увидела в нём то же, что и всегда — немолодую девочку с невыразительным лицом и серыми глазами. Отметила неприятные — мамины — морщинки на лбу. Критически оценила нещипаные брови, и окончательно решила облондиниться. А то сейчас на голове — ни два, ни полтора.

В метро Мариша взяла томик Ахматовой. В таких случаях она обычно читала где-то с середины, от конца к началу. У неё была примета: если успеет дочитать до "Сероглазого короля", значит, всё пройдёт нормально. Примета до сих пор не подводила.

Король умер, как обычно, в двух минутах от Бауманской. "Вечер" читать сквозняком не хотелось. Мариша попробовала поймать интернет на смартфончике и почитать контактик. Интернет не ловился. Зато освободилось ближайшее сиденье, на котором дремал киргиз — или, может, узбек, она не различала. Узбек встал, она упала. Прикрыла глаза. И постаралась подумать о чём-нибудь приятном. Не про шкаф.

Получалось плохо. В голову лез он — палисандровый, старинный, с инкрустациями в стиле маркетри. Мариша помнила его лет с пяти. Семья только-только переехала в Москву, папа занимался ремонтом в бабушкиной квартире, а дочка с мамой мыкались по знакомым. Последние две недели они прожили у дяди Гоши в Старотеремищевском переулке, который тогда назывался Малым Советским. Дядя Гоша называл его "малосоветским". Мама трусливо улыбалась.

Дядя Гоша девочке не нравился. Он был старым и от него пахло. Зато в прихожей висели настоящие лосиные рога, а в библиотечной комнате — полки до потолка, со специальной лесенкой, чтобы доставать сверху огромные тома в коже. И зелёные шторы — тяжёлые, пыльные. Однажды она пыталась на них покачаться. Наверху треснуло, она упала, а сверху рухнула какая-то палка и больно ударила по плечу. Она закричала, прибежала мама, орала и истерила, а потом долго извинялась перед дядей Гошей. Второй раз она заистерила, — совсем уж по-дурному — когда Мариша залезла на шкаф. На этот раз мама не извинялась, а курила с дядей Гошей на кухне, шумно рыдала и всё время повторяла, что она очень несчастная женщина.

Потом Мариша подросла и узнала кое-что. Оказалось, что шкаф — семейная реликвия и счастливый талисман женской половины семьи. Ну, в каком-то смысле.

Прошло время, дядя Гоша куда-то делся. Наверное, помер. У Мариши были ключи от квартиры — от мамы. Иногда она думала, что надо бы узнать, кому принадлежит квартира и не имеет ли она на неё каких-нибудь прав. Иногда волновалась, что за квартиру надо платить, а то отнимут — непонятно, правда, у кого. Но проблем не возникало. Во всяком случае, каждый раз, когда она туда приходила — не обязательно на шкаф, случаи-то разные бывали — она неизменно обнаруживала свет, воду и даже работающий телефон. Номера его она, правда, не знала. Когда у неё появился смартфон, она попробовала позвонить с того телефона на свой. Высветилось "Номер не определён". Мариша почему-то не удивилась.

Она сошла на Арбатской, синей ветки. Вылезла наружу, подала нищенке, потом — уже на Арбате — купила крестик. Она всегда покупала крестик перед такими делами. Потом эти крестики куда-то пропадали, так что Мариша старалась взять подешевле. К сожалению, эту торговлю подгребли под себя церковные лавки, цены кусались. Мариша подумала, поморщилась, но крестик всё-таки купила: не экономить же на здоровье.

Дом 11а корпус 7 по Старотеремищевскому прятался в неприметной выемке между пивным рестораном "Postmaster" и магазином детской одежды "Лялюсик". В прошлый раз Мариша думала, что она выкинет от одного только этого словечка. Увы, без шкафа, как всегда, не обошлось.

Она почти уж было решилась зайти в "Postmaster" — выпить пльзеньского, заесть солёными сушками. Внезапно снова остро захотелось селёдки. Тогда она решила не ресторанничать: и деньги поберечь, и опять же здоровье.

* * *

В квартире было как всегда. Тёмная прихожая, лосиные рога. Мариша привычным жестом закинула на них беретик. На полу валялся чек из "Седьмого Континента" и белый пакет оттуда же, забытые с прошлого раза. Мариша рассеянно подумала, что надо бы прибраться — уже понимая, что и на этот раз забудет.

Быстро поснимав верхнее и бросив сумку, она заглянула в библиотечную комнату. Из темноты пахнуло едкой книжной пылью. Свет был, полки и лесенка обнаружились на привычных местах. Мариша вздохнула и отправилась на кухоньку.

Там тоже было как всегда. Газ выключен, в древнем неработающем холодильнике лежала верёвочка. Она там всегда лежала, и Мариша каждый раз вспоминала поговорку "в холодильнике мышь повесилась". Мышь, впрочем, не пахло — как и едой. Но свет горел, из крана с недовольным фырканьем брызнула вода. Мариша умылась ещё раз. Подумала, не сделать ли кофе. Три года назад она оставила здесь пачку "Жокея классического молотого". Пачка нашлась ровно там, где и была оставлена — рядом c дядьгошиной медной туркой. Мариша, как всегда, подумала, что вещь вообще-то ценная, надо бы унести домой — и, как всегда, ту мыслишку недодумала.

Пришлось повозиться с тугим газовым краном, потом искать по карманам зажигалку. Кофе она залила исподкранной водой: другой не было.

Сидя за столом и прихлёбывая невкусный напиток — у неё никогда не получался вкусный кофе, но она притерпелась — Мариша перекатывала в уме всякие дела-делишки. У неё оставалась почти дописанная статейка на гендерную тему для питерцев, что-то на Кольту.ру, как всегда вёрстка и что-то ещё по мелочам. Всё это в сумме тянуло на двадцатку с хвостиком, на которую предстояло прожить остаток месяца и начало следующего. На такие деньги в Москве не живут, но Марише по жизни везло с расходами. Именно с расходами: ей часто доставалась что-то подешевле, а то и вовсе на халяву. Она жила в двух шагах от продуктового рынка, и в трёх — от "Ашана". Зайдя в ресторан или кафешку, она регулярно встречала каких-нибудь знакомых, готовых проспонсировать её кофе или бокальчик беленького. Странноватый сосед по лестничной клетке, регулярно стрелявший у неё сигареты, однажды ни с того ни с сего презентовал ей роскошный серебристый Мак с экраном шире маришиных плеч: по его словам, он "перестал отвечать его задачам". Школьная подруга и соседка по дому, Джемма Каныгина, регулярно таскала её на распродажи, а недавно отдала ей за восемь стёганую парку с поясом от MaxMara, которая в интернет-магазине стоила двадцать пять, а Джемме досталась за пятнадцать. И наконец, решение её нынешней проблемы, в Москве весьма недешёвое, брал на себя шкаф.

Поразмыслив обо всём об этом, Мариша решила, что её всё устраивает и от добра добра не ищут — а, следовательно, и менять ничего не нужно. Правда, та же Каныгина звала её на постоянку: пятьдесят тыр и офис. Вот если бы не офис. Мариша не любила офисную работу и отношения. Зато любила спать до полудня.

Что касается жизни личной, то по этой части всё было швах. Тот мужик, из-за которого она сюда пришла, оказался обычным маришиным мужиком — не писал, не звонил, и, вероятно, поменял симку в телефоне. Мариша даже не особо-то и переживала: других мужиков у неё не водилось в принципе. Больше беспокоила Джемма. Она в последнее время увлеклась всякими современными взглядами на то на сё. Поговаривали, что у неё что-то было с менеджершей из ресторана "Сюрприз". Недавно Джемма позвала Маришу в баню. Мариша испугалась бани, она вообще боялась жары и духоты — но вот мысль о Каныгиной, бабе наглой и красивой, её как-то смутно волновала.

Что-то зацепило взгляд, какая-то яркая деталь, выбивающаяся из общего сумрачного колера. Мариша поднялась, покрутила головой и источник раздражения опознала: на подоконнике лежала открытая, спинкой вверх книжка в яркой цыганистой обложке. Присмотревшись, она прочла название — "Бардо Тодоль". Слова тоже были какие-то цыганские — что-то вроде "айнанэ" или "парабела-чебурела". Мариша всего этого не понимала и не любила. Она разочарованно отвернулась и в этот миг почувствовала: в пустой квартире кто-то есть.

Это было единое чувство: что квартира пуста и что в ней кто-то есть. Как будто эта пустота сама стала кем-то, наполняющим все эти тихие комнаты. И в этом была какая-то завораживающая жуть — не ужас, а именно что жуть. От которой хочется говорить шёпотом и ходить на цыпочках.

Мариша бешено затрясла головой. Наваждение пропало. Квартира была пуста как чистая бумага, пустая без всяких затей, пуста, как пусты все явления, которые суть лишь видимость.

— Что-что? — не поняла Мариша собственных мыслей.

Ответить было некому, да и вопрос как-то расплылся. Осталось только шуршание непонятных слов, да острое отвращение к самой идее — работать в офисе на постоянке.

В этот момент в прихожей задребезжал телефон.

Это было так неожиданно и до того некстати, что Мариша подскочила, как кошка при включении пылесоса, и больно стукнулась о стол. Жезва нервно подпрыгнула, заплевав столешницу кофейной гущей.

Звон повторился — "дрдрдрдрдрдрдрындзь".

В голове Мариши пронеслись, виляя и пыля, разные страхи. Сейчас появятся настоящие владельцы квартиры... или кто-то за ней следил и её засёк... или это феесбешники? Шестого мая дветыщедвенадцатого Мариша была на Болотной, чем немножечко гордилась — но больше боялась, что попала на какую-нибудь камеру и за ней придут. А что, они могут.

Телефон зазвонил снова. В этом настырном звуке было что-то невыносимо нелепое.

Мариша бросилась в прихожую, схватила трубку, прижала к уху и услышала протяжные бабьи рыдания.

— Толя, Толечка, — донеслось откуда-то, голос был молодым и безнадёжным. — Толечка, ну я тебя прошу, пожалуйста, ну пожалуйста. Толя, скажи что-нибудь.

— И-извините, — внезапно севшим голосом проговорила Мариша. — Вы не туда попали. Я не Толя.

— Девушка! — взвыло на том конце. — Девушка, я вас умоляю... я на колени встану... пожалуйста, выслушайте! Скажите Толе, чтобы он вернулся, мы ему собрали на лечение... мы его простили... он на самом деле добрый, только больной... скажите Толе, что мы его любим! И бабушка простила за ту пенсию, и что побил... только пусть вернётся... он же умрёт от этой гадости... ему лечиться надо! Обещайте, что передадите! Обещайте!

— Я не... — начала было Мариша, но снова услышала безнадёжный плач. — Я передам, — наконец, сказала она и бережно, как неразорвавшуюся гранату, положила трубку. Рычажки щёлкнули. Настроение, и без того не очень-то светлое, испортилось окончательно.

Она вернулась, села за стол, но кофе больше не хотелось. Хотелось чуть-чуть выпить. В принципе, у неё с собой был вискарик — маленькая бутылочка, наполовину пустая. Но сначала надо было сделать дело и дождаться результата. Алкоголь был лишним. Первый раз, когда Мариша лазила на шкаф, она именно что выпила, для храбрости. Всё прошло тяжко и очень грязно: кровь никак не останавливалась. Мариша никому ничего не сказала, но мама догадалась. И однажды как бы случайно заметила, что в таких случаях всё нужно делать на трезвую голову. Мариша поверила: у мамы был опыт.

Когда именно шкаф появился в семье — если это было можно назвать семьёй — никто не помнил. Скорее всего, им украсил свои хоромы прапрадед. О нём было известно только то, что звали его Ефим Карпович и занимался он коммерцией. Фамилия у него была какая-то простая, неинтересная. Как он жил и что с ним сталось в итоге, семейная история умалчивала. Важно одно: когда родилась маришина прабабка, Анна Ефимовна, шкаф уже был.

Старший брат Анечки, Анатолий Ефимович, получивший свободное воспитание и учившийся в Университете, был позором семьи: гулял, пьянствовал, таскал из дому вещи и пропивался вчистую, а когда отец собрался уж было отправить его в немецкую алкоголическую лечебницу — куда-то пропал с концами. Видимо, погиб, хотя тела так и не нашли. Отец особенно убивался из-за того, что не похоронил сына по-христиански. Посему Анечку дома держали в строгости, а воспитываться отправили в настоящую кондовую глушь — в Нижегородское епархиальное училище, откуда девица вышла совершеннейшей атеисткой.

Уже в Москве у неё случился роман с офицером — взрослый роман, с последствиями. Чтобы спасти честь, Анечка прыгнула со шкафа: кто-то надоумил. Случился выкидыш, на удивление чистый и без всяких осложнений.

Потом в России произошли известные события. Купеческие хоромы уплотняли восемь раз, что привело к двум убийствам и трём пожарам. Скорее всего, купчишкино семя извели бы под корень, но Анечке повезло: при очередном уплотнении к ним подселился краском Лёва Шорник, герой Одессы. Блондинка Анечка с точёной шеей и оленьими глазами запала в его молдаванскую душу, так что он забрал её себе, а через некоторое время официально женился. Он был страстен, этот Шорник, так что со шкафа Анна прыгала раза три, а то и все четыре.

В двадцать девятом Шорника — к тому времени дослужившегося до комбрига — отправили в Среднюю Азию. Там басмачи отрезали красному командиру лихую кудрявую башку. Под это дело Анна Ефимовна родила дочь Агату — Бог знает от кого, но записана она была на законного супруга — и выхлопотала у советских властей персональную пенсию. Больше она замуж не ходила, а если вдруг чего — был шкаф.

Традицию продолжила бабушка Агата Львовна, при дележе бабкиного наследства — набежала невесть откуда взявшаяся местечковая родня — забравшую старинную вещь себе. Она жила с нелюбимым мужем, инженером со смешной фамилией Распопов, детей от него не хотела. Маришину маму, Лику, она зачала на курорте от красивого местного парня, решила оставить. Ей было за сорок, кесарили. Через два года нашли опухоль где-то там. Оперировали. "Меня выпотрошили как курицу", говорила Агата Львовна, сидя на кухне дочки и стильно затягиваясь беломориной.

Мама Лика тоже прыгала со шкафа. Замужем она была пять раз, всегда за туристами, любила горы, какие тут дети. Мариша тоже отправилась бы в отходы, но в этот момент Лика застряла в Кабардино-Балкарии. Там она с чего только не прыгала — всё бестолку. В Москву она вернулась на большом месяце и решила не рисковать. Мужей тоже менять перестала, так что Мариша выросла с папой Серёжей, он же Сергей Владимирович Казначеев.

Папа Серёжа ушёл в восемьдесят девятом. Почему — Мариша так и не поняла. Оба родителя на сей счёт молчали как партизаны. Жил папа в Бибирево, пил палёную, от неё и помер в девяноста четвёртом. Мама Лика дотянула до девяноста восьмого. В последние полгода у неё болела левая рука. Мариша осторожно говорила маме, что надо бы к врачу, мама отмахивалась — "я туристка, я здоровая, всё на ногах перехаживала". Патологоанатом установил инфаркт и объяснил, что рука, оказывается, болела от сердца. Такой симптом, надо было знать.

К тому времени Мариша шкафом уже пользовалась, и не единожды. Ей везло на породистых мужиков, ненавидящих гондоны. Сама она не то чтобы не предохранялась, а просто всё всегда случалось неожиданно, некстати, как-то вдруг — ну и короче вот. Так что, при всём богатстве выбора, шкафу альтернативы не было.

123

↓ Содержание ↓