Песцы Тамьено

Песцы Тамьено

Взгляд воткнут в монитор, где на семнадцатидюймовом плоском экране — бесконечные строки и столбцы таблицы Excel; я бездумно кручу колесико мыши, заставляя строки рябить перед глазами. Буквы сливаются в серо-черно-белую пятнистую массу, напоминающую песцовую шкурку — белый подшерсток, черная ость, в сумме дающие дымчатое пушистое великолепие.

Песец приходит, как и положено ему, незаметно. Подкрадывается сзади, обмахивает роскошным толстым хвостом, тычется влажным прохладным носом, черным, кожаным...

На первом курсе мы работали в анатомичке, куда каждую осень привозили добрых полтонны тушек лис и песцов из зверосовхоза — излишки, не пошедшие на корм следующему поколению жертв моды. У каждого студента была своя лиса, которую полагалось отпрепарировать. Мне достался песец, судя по серебристым кусочкам меха, уцелевшим на кончиках лапок у самых когтей.

— Ну, неси свою лису, — сказал преподаватель-аспирант, открывая испачканной в жире и свернувшейся крови рукой журнал и утыкаясь ручкой в мою фамилию.

— Это не лиса, это песец, — поправила я, подтаскивая к его столу жестяной тазик, на котором в луже жидко разведенного формалина лежало голое освежеванное нечто с тщательно отпрепарированной широчайшей мышцей. Глаза без век равнодушно смотрели вперед, на край тазика. На морде застыло бессмысленно-бешеное выражение, мышцы приподняли верхнюю губу в оскале. Их убивали током, чтобы не повредить шкуру.

Отчего-то мне очень важным казалось уточнить, что это — песец. Восстановить справедливость, объяснить, что вот эти вот бессмысленные кости и мясо, которые я тщательно отделяю друг от друга тупым (чтобы не повредить) скальпелем — песец, а не лиса. Совсем другое животное.

— Твоей лисе давно песец, — усмехнулся преподаватель и вывел в журнале четверку.

"Моей лисе давно песец", проговариваю я про себя, устав крутить колесико мыши и остановившись где-то посредине бесконечного файла. Передо мной две колонки — в левой данные, которые нужно обработать, в правой, которую я не заполнила и на треть, проверенные мной.

Сворачиваю окно, открываю IE, лезу на форум. Там — тишина. Никто мне не отвечает. Перехожу в веб-почту — "У вас нет новых писем", оптимистично сообщает мне mail.ru.

Мимо проходит начальник, смотрит, как я пялюсь в экран, успев за секунду до его прихода переключиться на рабочую программу. На приход начальника я реагирую бессознательно — еще не понимаю, что слышу его шаги, но уже открываю окно и имитирую кипучую деятельность.

— Что с тобой, — спрашивает он, стоя у меня за плечом и наблюдая, как я трижды набиваю одно слово — попадаю мимо клавиш, луплю по backspace и вновь ввожу, и вновь неправильно.

— Температура, голова болит... — отвечаю я жалобно. Я даже не вру — и вправду, голова болит, и вправду — температура.

— Иди домой, — предлагает начальник.

Он у нас добрый. Никогда не требует больничных листов, никогда не вычитает из зарплаты за пропущенные дни, всегда готов отпустить, если видит, что сотрудник не в порядке. Я — не в порядке, это очевидно.

— Не-не, — спешно отвечаю я. — Я уже таблетку выпила, нужно же доделать...

Дома — мертвая тишина, неделю назад сгорели колонки, новые купить — так зарплату еще не дали, так что даже музыку включить теперь нельзя, а в наушниках дома я сидеть не могу. Все кажется — кто-то подходит со спины, или зовет меня с кухни, а я не слышу. Спешно сдираю наушники — тишина, и на кухне никого. В доме пусто и тихо, как в склепе — только порой дробный топот кошачьих лапок, или лает за окном собака, или двигают мебель соседи сверху.

Надеваю наушники — на работе мне ничего не кажется, можно слушать музыку и гудеть себе под нос, подпевая, или отбивать пальцами ритм по краю стола; в общем — развлекаться по полной. Я люблю музыку, свои тщательно отобранные полторы сотни композиций в Winamp и непременно ставлю его на shuffle. Люблю сюрпризы.

Любовь к сюрпризам наказуема.

...там молитва через мат,

Взгляд, застывший дальней далью...

Право, я нежно люблю "Любэ", но почему именно сейчас, когда по плечам топчется песец и шерсть пушистого хвоста забивает нос и рот, так что не вздохнешь? Почему именно сейчас — когда нужно заканчивать срочную (она всегда срочная, но сегодняшняя срочнее) работу, когда вокруг — трое коллег, когда нет ни малейшей возможности лечь, как хочется, зажмурить глаза и попытаться заснуть...

Кружка зеленого чая и две таблетки "Седальгина" обязаны спасти отца русской демократии. Завидую отцу русской демократии, его-то они спасут.

Меня — едва ли.

...а под Тамьено, когда отговорили пушки, закончив артподготовку когда столкнулись две волны пехоты, чтобы разбиться друг о друга и отхлынуть, опасть на землю шевелящейся, стонущей кровавой массой, когда стало ясно, что наша атака не удалась, но противник не будет контратаковать — потери слишком велики, и они будут цепляться за проклятую высоту, удерживать ее, впиваясь зубами в каждую кочку холма, я вдруг встал, по пояс высунувшись из окопа, и удивился — тишина. Мертвая могильная тишина, ни крика, ни стона, ни приказа. Потом кто-то дернул меня за полу шинели, я поглядел вниз, где у ног, привычно пригнув голову ниже края окопа, сидел Давер, и беззвучно шевелил губами, показывая куда-то влево.

"Зачем он шепчет?", — удивился я, а потом понял — он не шепчет, он говорит, и, вокруг, наверное, очень шумно. Просто это я ничего не слышу.

А к полуночи они все же решились идти на прорыв, и первым делом их снайперы сняли прожектора, а у нас трассера кончились еще накануне, и новых подвезти не успели, и в кровавой темной каше я стрелял, смутно подозревая, что хотя бы иногда попадаю по целям, а не сажу в пустую ночь и кусты. А потом все кончилось, и я нашел себя бинтующим голову Даверу, но на повязке расплывалось кровавое алое пятно, и сколько я не наматывал бинта — кровь все равно проступала.

— Оставь, — сказал он, попытался улыбнуться, и лицо застыло...

Деревни Тамьено нет ни на одной карте Земли. По крайней мере, в этом меня убеждает Google. Поэтому я не могу повернуться к коллеге и правдиво ответить на вопрос "Что со мной такое?". Я — успешная сотрудница процветающей (и любимой!) компании, и мне совершенно не нужна репутация шизофренички. Нужно отключить окаянное "Любэ", налить еще чаю, выпить еще таблетку и приступить-таки к работе. Двенадцать часов дня — а у меня и конь не валялся.

Только песец приходил.

Ушел, кажется.

Песец по имени "высота у деревни Тамьено".

Давер... Долговязый, нескладный, как подросток, с лицом, напоминающим скорлупку грецкого ореха, которую мастер только чуть-чуть обработал, с водянистыми серыми глазами...

Какой, к бениной маме, Давер, мне работать нужно!!!

"Зачем они приходят ко мне?" — спрашиваю я себя, просыпаясь перед рассветом, в Час Быка, от очень, скажу я вам, очень достоверного ощущения пули, вошедшей справа в грудь. Открытый пневмоторакс. Представьте себе, что в ваших легких образовалась маленькая (или не очень) дырочка, и при каждом вздохе воздух входит не в горло, как положено, а через нее. И при выдохе — выходит, кровь на краях раны пенится, взбивается в нежно-розовое безе. А легкие раздирает кашель, и от каждого кашлевого спазма крови все больше, и она заливается в легкое, и от этого кашель — еще сильнее.

"Зачем мне это все?" — ору я на всю пустую квартиру, встав глотнуть водички с нашатырно-анисовыми каплями (превосходное средство от фантомного кашля), и долбанувшись со всей силы стремления непонятно куда и непонятно откуда ногой о ножку дивана. Металлическую. Угловатую.

На пальце наливается синяк, с утра нога не влезет в туфли, открывая пузырек с каплями, я половину пролила себе на майку, и теперь от вони аниса и кошачьей мочи трудно заснуть — сдираю майку, кидаю в стирку, беру сигарету, включаю свет и смотрю на часы. Четыре утра. Где ты, сон? Где ты, доброе утро?

Утыкаюсь в книжку Хмелевской и вожу взглядом по страницам, пока в семь не заорет будильник, раздражая меня жизнерадостным идиотизмом ди-джеев "Нашего радио".

В метро я (удалось сесть, ура — на скамье я и пятеро мужчин, как обычно) рассматриваю лица попутчиков, их нормальные утренние слегка помятые лица. У некоторых женщин лица свежи хорошим тональным кремом, у некоторых мужчин отечны после вчерашнего. К ним не приходят по ночам дурацкие сны, в которых открытый пневмоторакс разрывает легкие кашлем, им наплевать на дурацкое название "Тамьено" и на то, какие глаза — цвета осенней стылой хмари — были у мальчишки-солдата по фамилии Давер.

Они совершенно нормальны — и те, кто закладывает за воротник в три раза больше, чем нужно бы, и те, кто радостно хихикает над очередным "ироническим детективом", в котором всей иронии — то, что это ужасающее чтиво названо детективом, и те две девушки легкого поведения в кошмарных люминесцентно-зеленых мини-юбках, что возвращаются домой с трудовой смены. Они все нормальны.

Я — нет.

Ко мне регулярно приходят видения — средь бела дня, в метро и на работе. Но психолог отказывается считать меня ненормальной. "У вас просто богатая фантазия, поменьше слушайте музыку и смотрите военных фильмов", улыбается она, записывая мне на бумажке название "Ново-Пассит", которое я и без нее знаю наизусть. Сладко-горькая густая коричневая жидкость помогает заснуть пораньше. Но — от снов и дневных припадков она не спасает.

Наверное, действительно нужно поменьше слушать музыку и смотреть фильмы. Больше общаться с людьми, пойти, наконец, в фитнесс-центр, открывшийся рядом с домом, принимать на ночь контрастный душ и... выйти замуж, да.

Но как пес возвращается к своей блевотине, так и я вновь включаю "Любэ" или "Контингент", выбираю на лотке с пиратскими DVD (в прошлом году на один диск писали четыре фильма, в этом уже шесть) "В августе 44го", "Хронику пикирующего бомбардировщика" и "Звезду", прикупаю трехлитровый пакет красного вина, три пакетика пряностей для глинтвейна и тащу добычу домой.

Я просто глупая девочка, живущая слишком нелюдимо, слушающая слишком много музыки, которую не слушают приличные девочки, работающие в приличных преуспевающих компаниях, смотрящая слишком много фильмов, которые вообще не стоит смотреть девочкам — почему бы мне не купить "Секс в большом городе", вот они, четыре коробочки с дисками, обтянутые резинкой, все удовольствие — четыреста рублей...

В моих снах и видениях нет никакого смысла и нет для меня (и ни для кого на белом свете) практической пользы. Сколько бы я не видела себя — девочкой или мальчиком, молодой или старой — в иных, наверное, нигде не существующих реалиях, мне это не даст ничего. Я не сумею взять в руки автомат. Вернее, взять-то сумею, не велика наука. Вот попасть в мишень — ну, после долгой тренировки. И сводящее с ума ощущение знакомости каждой детали АКСУ или другого оружия не дает мне ни единого преимущества. Сны снами, явь явью.

Все эти неозначенные на карте города и деревни, не жившие никогда на планете Земля люди — только фантомы, онейроиды, галлюцинации или попросту выдумки. Порождения биохимии моего мозга. Я родилась двадцать пять лет назад, живу тихой и мирной жизнью, мои родители или друзья не воевали, я — простой аналитик в фирме, торгующей агротехникой, на следующий год я стану начальником отдела и мне повысят зарплату и выделят свой кабинет.

Я просыпаюсь по ночам от фантомного кашля или совершенно нефантомных слез, которые не могу остановить, даже если луплю себя по щекам или ногтями впиваюсь в кожу на животе.

— Ретти, а хорошо бы сейчас горяченького пивка, а? Со сметанкой? — толкает меня локтем в бок Давер, сидящий рядом.

— А хорошо бы, — киваю я, глядя в хлюпающую под ногами глину. — Только нету.

— Да я так, в плане помечтать, — хмыкает Давер, кончиком ножа выковыривая из-под ногтей грязь. Давер — он чистоплотный. Их в приюте учили, что руки и уши всегда должны быть чистыми. Иначе — пороли.

— Помечтай, не вредно...

Нож у Давера соскальзывает, и он заезжает мне локтем в висок. Я невнятно мычу, Давер виновато шмыгает носом.

— Из-звини, Р-рэтти, — он всегда заикается, когда волнуется. Приютское детство не сахар.

"Почему ты не выходишь замуж?", — спрашивает меня мать по воскресеньям, когда я прихожу к ней с дежурной коробкой конфет и цветочком. "Тебе надо побольше общаться с мальчиками", — назидательно говорит она. "Ты совершенно неправильно живешь. В твои годы просто неприлично так жить, ты становишься старой девой!". Когда мне было четырнадцать, она попыталась меня выпороть за то, что я (по словам классной руководительницы) слишком много общаюсь с мальчиками — мы обсуждали фантастику и сериал "Горец" за школой у помойки. Когда мне было двадцать, она устраивала истерики, когда я всего-навсего хотела заночевать у подруги, чтобы готовиться к экзамену.

Теперь она спрашивает, почему я не выхожу замуж. "Да за кого, мамочка?" — устало спрашиваю я, а сама задумываюсь, почему не выхожу замуж. У меня хорошая фигура и вполне приличная мордочка, я умею готовить и прилично зарабатываю... Да потому что я — ненормальная. И нормальный муж найдет способ сдать меня в психушку. Оно и к лучшему, наверное. Там меня вылечат. Но — я боюсь этого ежедневного бытия бок о бок с нормальным человеком.

Я уже пробовала встречаться с разными "мальчиками". И каждый раз обнаруживала одно и то же — ритуальные танцы ухаживаний меня нисколько не волнуют. А секс без интереса к партнеру превращается в нудную (хотя, наверное, полезную, если верить журналам) гимнастику, где задача одна — любой ценой испытать оргазм, дабы не создавать комплексов партнеру.

А мне нужно — чтобы, просыпаясь от очередного кроваво-больного бреда, можно было рассказать. Через кашель выплеснуть, выдавить из себя "А под Тамьено мы...", и не увидеть в глазах той легкой сочувственной брезгливости, с которой нормальные люди смотрят на явных шизофреников. Только где ж такого найти? Прогуляться, что ли, в больницу имени Кащенко? Вдруг какому-нибудь не очень буйному психу не хватает подруги?

Я уезжаю от матери, по уши нагруженная "полезными" советами, активировавшими весь букет моих комплексов. "Завтра запишусь к Марте на прием", — решаю я. Так и живем — по воскресеньям к маме, по вторникам к Марте, моему психологу.

На моей линии метро вечная толкучка, даже вечером в выходной день. Рядом со мной стоит парень, мы плотно и бесполо, по-метрошному, притиснуты друг к другу. Носом я утыкаюсь в металлическую пуговицу на его джинсовой куртке. Из-под куртки к ушам ползут два проводка — наушники. У меня тоже джинсовка, тоже mp3-плеер. Я поднимаю голову, вижу его взгляд — и по спине ползет мокрая липкая дрожь. У него совершенно безумные глаза — зеленовато-карие, болотного цвета, и в них стоит какое-то ирреальное, нечеловеческое одиночество. "Псих", решаю я, и пытаюсь понять, как бы мне отползти от него подальше, но — некуда. Мы прижаты друг к другу тесно и безвариантно.