Страницы личного дневника Ирулэн Коррино

Страницы личного дневника Ирулэн Коррино,

(официально — изъятые и уничтоженные цензурой),

списки с которых были обнаружены в архиве Ордена Бене Гессери.

Примечание комментатора: до сих пор нет уверенности в том, что данные документы не являются фальсификацией. За подлинность их говорит то, что данный текст был зашифрован личным шифром, который использовала Ирулэн при переписке с Сестрами Ордена, а также тот, что данный дневник выполнен в модной в последние годы правления Императора Шаддама IV среди придворных дам манере любовного романа и другие детали ("Справка Преподобной Матери Орви Дарайт"). Сестра Линай приводит контраргументы, доказывая, что этот документ — явная и недвусмысленная фальсификация: нет ни одного свидетельства в пользу того, что изложенная история когда-либо имела место; эмоциональная манера письма крайне нехарактерна для Ирулэн; в тексте наличествуют признаки, указывающие на том, что автор дневника никогда не проходил обучение в Ордене (подробнее см. отчет сестры Линай).

1.

Этого не может быть — но я слышу его шаги, когда он только ступает на ковры, которыми устлан этаж. Охрана еще не смотрит на мониторы, еще не поворачивает головы; я проверяла, я много раз проходила по этим ступеням и коридорам, а я ведь не умею двигаться настолько тихо. Его поступь совпадает с ритмом моего сердцебиения.

Мне нравится делать вид, что я вовсе не ждала его — я не поворачиваю головы от зеркала, не останавливаю движения руки с гребнем. Он входит неслышно, подходит, затаив дыхание, осторожно забирает у меня гребень. Ни одна служанка не умеет так расчесывать мои волосы -терпеливо, медленно, нежно, ни разу не причинив ни малейшей боли. Удивительно — он кажется таким огромным, неуклюжим, неловким. Это иллюзия, конечно — при необходимости он движется быстрее лазанского тигра. Многие, считавшие его увальнем, не успевали даже удивиться перед смертью.

Он жесток — каждый день новости, слухи и сплетни приносят тому подтверждения. Он жесток, я знаю это. Но со мной этот хищник, сладострастный убийца, настоящий монстр, как говорят о нем при дворе — деликатен так, что мне иногда даже удивительно. Легкие прикосновения гребня, распутывающего мои пряди, едва слышное дыхание, руки, становящиеся вдруг невесомыми и чуткими. Он не останавливается, пока последний локон не стал безупречным, пока я еще могу держать спину прямо, равнодушно следить в зеркале за движениями его рук.

И только после этого он осмеливается — да, вот верное слово, — прикоснуться к ткани на моих плечах. Едва заметно, как прикосновение весеннего ветерка, пальцы скользят по воротнику пеньюара. И — я замираю, ожидая. Мне хотелось бы, может, большего — резкости, страсти. Но каждый раз я напоминаю себе, что не должна лишать его сказки. Я — принцесса. Этим я отличаюсь от множества наложниц... да что там, попросту шлюх, которыми он не брезгует, скажем прямо. В том числе — из числа придворных дам. Они обычно наделяют его прозвищами Зверь или Бестия; говорят, тому есть причины. Думаю, он умеет быть грубым — но я ни разу не испытала на себе, какова его грубость. Только нежность, только осторожность, преклонение.

Я поднимаюсь, кладу руки ему на плечи — он намного выше и мне приходится тянуться, чтобы заглянуть в глаза — зеленые, как мои, но оттенок его глаз много холоднее, с кошачьим ледяным отблеском. Мы похожи — многие отмечали это, еще когда мы были детьми. Светлые волосы, зеленые глаза, высокий рост, широкая кость. Троюродное родство по женской линии накладывает свой отпечаток. Пеньюар распахивается — и приходится тереться лопатками о его ладонь, едва касающуюся моей спины, чтобы он наконец-то осмелился притянуть меня к себе.

Конечно, я никогда не признаюсь ему, что не так уж сильно отличаюсь от прочих женщин, что мне льстят признаки страсти и желания обладать мной немедленно, что со мной вовсе необязательно обращаться, как с хрустальной игрушкой, которая может треснуть от случайного его прикосновения. Это остается внутри, во мне — неутоленным голодом, заставляющим меня мечтать о свидании уже наутро, едва выпустив его за дверь.

Мы слишком редко видимся наедине — раз в месяц, в два, и каждый раз так трудно поднять руку, небрежно прикасаясь к щеке на прощание, молча и с деланным равнодушием отпуская его. Мне каждый раз это стоит дорого, очень дорого — ночь мигрени, от которой не спасают ни снадобья, ни навыки, которыми я овладела в школе Ордена. Но иначе быть не может — нельзя делать нашу связь слишком уж заметной. Пока его считают моей прихотью, мимолетной забавой — он в безопасности. Отец готов закрывать на это глаза, остальные — тоже, наставница из Ордена ограничивается не слишком настойчивыми замечаниями.

Вот все, что у меня есть — ночь в месяц, и мы проводим ее в молчании (конечно, и в моих покоях есть подслушивающие устройства), в танце прикосновений, в нежности, которую нельзя записать, измерить, повернуть против кого-то из нас. Безмолвная болезненная нежность его глаз, безмолвная скорбная нежность моих прощаний.

Другого у нас не может быть...

Примечание комментатора: косвенные признаки позволяют установить, что запись была сделана И.К. в возрасте 22-23 лет.

2.

...когда мы виделись вчера. И я вдруг поняла, что юность ушла навсегда. Да, мы уже не те влюбленные дети, которым казалось, что самое главное — сохранить тайну. Впрочем, никакой тайны не было уже и тогда. Мы слишком явно наслаждались игрой в публичное равнодушие друг к другу, чтобы обмануть хоть кого-то. Сейчас же нет нужды в маскировке. Рано или поздно я стану супругой будущего императора, а он никогда не станет бароном Харконненом, этот титул достанется его младшему брату. И это, пожалуй, хорошо для нас обоих — связи между императрицей и главой одного из старших Домов нам бы не простили. А я скорее расстанусь с короной, чем с ним.

Да, мы не дети. И только что надиктованные мной строки — только слова. Конечно, я буду с честью нести все то, что выпало мне, как старшей дочери. И если судьба разлучит нас, я вынуждена буду снести этот удар безропотно и с поднятой головой. Это мой долг. Это мое место в жизни, и я не уподоблюсь маятнику.

Но все слова о долге кажутся бессмысленными комбинациями букв, когда я оказываюсь с ним наедине.

"Преступление Джессики", как уже говорят в Ордене. Да, это оно — улики налицо и свидетельств довольно. Девять лет преступления. Каждая минута уходит навсегда, как говорит моя наставница. Наши руки сплавлены миллионами расплавленных минут, протекших сквозь пальцы, и лишь немногие из них — минуты, проведенные вместе. А минуты в разлуке — миллионы смертей, и каждая из них делала нас старше.

Я почти не помню его тем юным мужчиной, которого на языке жестов пригласила в свою спальню. Тем, робеющим и страстным, дуэлянтом и героем доброй половины сплетен. Он стал жестче и резче, и при том — терпеливее, но это терпение хищника, слишком расчетливого, чтобы спешить. Солнце Арракиса покрыло его лицо темным загаром, высекло резкие морщинки у глаз. Мне хотелось бы быть рядом с ним, хотя бы отчасти облегчить груз его забот — но это невозможно, я заперта во дворце, и мой статус делает клетку нестерпимо прочной. Пожалуй, от прошлого осталось одно — его нежность.

Пожалуй, расскажи я об этом кому-то — мне не поверят. Все, что говорят о нем, о том, как он выполняет свои обязанности управляющего — правда. Да, он недальновиден, излишне жесток и упрям, коварен и груб в той степени, которая, пожалуй, уж слишком даже для двора. Его ненавидят многие — и, как ни хотелось бы мне сказать, что у них нет оснований, увы... Основания эти есть. Но если есть Высший Суд, я буду свидетельствовать на нем, что он был и совсем другим...

Мне все труднее находить общий язык с отцом. Боюсь, что это ухудшение нрава — дурной признак, примета надвигающейся старости...

Примечание комментатора: вероятно, данная запись была сделана приблизительно в 189-190 годах, лет через 7-8 после первой. К сожалению, начало и конец текста утрачены.

3

Я не буду бояться...

После сегодняшнего дня бояться — слишком пустая и глупая затея.

Страх — малая смерть, убивающая разум...

К сожалению, мой разум слишком закален годами обучения — а жаль, я бы дорого заплатила за возможность лишиться его.

Там где проходит страх, не остается ничего...

Раньше мне казалось, что слова литании — только пустой звук, красивая фраза, метафора. Пока человек жив, в нем остается многое — надежды, тревоги, боль, радость... и так до последнего вздоха.

Там, где пройдет страх, останусь только я...

Я осталась жить, но там, где прошел страх, не осталось ничего. Только выжженные равнины предельной пустоты в отсутствии всяческого смысла. Быть может, со временем, когда-нибудь через пепел прорастет ядовитая трава мести — но сейчас мне кажется, что эти дни не придут никогда.

Все было ужасно — и какое счастье, что все это время я была окружена придворными и конвоирами из этих налетчиков, отряда моего будущего супруга. Не будь я принуждена сохранять лицо — мне не удалось бы сохранить разум.

Я знала к чему идет дело, знала об этом с самого начала. Пожалуй, ничего иного и случиться со мной не могло; многим кажется, что моя судьба счастлива, что наконец-то настал миг моего триумфа, высший час моей жизни.

Если бы хоть кто-то знал, что это — час рока, час поражения, с которым не сравнится ни одна беда прошлого, ни одно горе будущего...

Я благодарю обстоятельства за этот час уединения, который отпущен мне. Все искренне уверены, что я просто переутомлена. Никто не должен видеть моих слез... через час я выйду к отцу, придворным, новым подданным. И к будущему супругу... будь он проклят.

Конечно, я знала, не могла не знать, что ублюдок-Атридес не оставит в живых никого из дома Харконненов. Страх кислотой выел мои силы, но не разум — я знала, что этим все кончится. Я готова была пойти на любую жертву — брак, изгнание, что угодно, лишь бы отобрать у судьбы его жизнь.

И все равно я знала, что он погибнет...

Но... есть пределы... за которые нельзя переступать никому... это не было вендеттой. Ни самозваному Мессии, ни тому, кто причисляет себя к роду человеческому. Никто не смеет...

Никто из них не осмелился вступить с ним в поединок. Говорят, он дрался как зверь. Никто не решался приблизиться. И тогда его просто...

/в этом месте пауза приблизительно 30 секунд. — прим.комм./

...сожгли из огнеметов.

Но.. это еще не все. Хотя что, казалось бы, может быть после этого?!

Атридес приказал заснять эту... операцию. И передать мне запись. В футляре, запечатанном его перстнем. Подарок к помолвке.

Я слишком поздно поняла, что увижу — и я досмотрела до конца.

Надеюсь, нам обоим уготована долгая жизнь. И я позабочусь о том, чтобы у Атридеса она никогда более не была счастливой. Я пойду против воли Ордена, я пойду против любых законов и правил, но я сумею сделать каждый день жизни этого исчадия ада... таким, какого он заслуживает.

Пора выходить к отцу и будущему супругу.

В моей пустоте нет места даже боли... но я найду силы, чтобы всегда придерживаться данного себе сейчас обещания.

Если только сумею убедить себя, что не слышу шагов в коридоре...

Примечание комментатора: данная запись датирована автором 10.193. Вероятно, запись сделана в день помолвки. При расшифровке пришлось значительно обработать ее, чтобы соединить короткие обрывки слов в связный текст. Оригинал хранится в архиве Ордена.

Биографическая справка:

Глоссу Раббан граф Ланкивал (10.158 — 10.193) — старший

племянник Владимира Харконнена. Глоссу Раббан и Фейд-Раус

Раббан, (взявший имя Харконнен после того, как вошел в дом

сиридар-барона), были законными сыновьями младшего

единоутробного брата сиридар-барона Абулурда. Абулурд отказался

от имени Харконнена и от права на титул в пользу Раббана.