от переводчика: Новая трилогия С. Эриксона связно описывает события, намеки на которые щедро рассыпаны по всем томам 'Малазанской Книги Павших'. Несомненно, значительная часть наслаждения будет доступна лишь читателям, знакомым с основной эпопеей. Давно полюбившиеся герои предстанут в совершенно новом качестве, разрешатся многие загадки малазанской цивилизации; автор начнет большую игру, переворачивая сложившиеся представления о сотворенном мире. Стоит ли удивляться, если реальная история Тисте окажется мало похожей на воспоминания долгожителей, намеренно или по невежеству искаженные хроники, созданные тысячи лет спустя мифы...
* * *
... итак, ты нашел меня и сможешь узнать эту историю. Когда поэт говорит об истине с другим поэтом, каковы шансы у истины? Позволь же спросить вот что. Находится ли память в вымысле? Или ты найдешь вымысел в памяти? Что здесь рабски склоняется и перед чем? Неужели мера величия определится лишь подробностями? Может и так, если подробности создают всю полноту ткани мира, если темы — лишь идеально сложенные и безошибочно сшитые листы; и если мне должно склоняться перед вымыслом, словно перед достигшей совершенства памятью.
Похож ли я на мужа, способного склонять колени?
Нет отдельных историй. Ничто отдельно стоящее не стоит второго взгляда. Мы с тобой знаем. Мы могли бы заполнить тысячу свитков воспоминаниями о жизнях, чьи владельцы почитали себя и началом и концом, для которых целостность вселенной умещалась в деревянные ящички, что так удобно держать под рукой — уверен, ты видел таких, проходящих мимо. Им было куда идти, и каково бы ни было то место... что ж, оно в них нуждалось и без драматического их появления место это, несомненно, прекращало существовать.
Мой смех циничен? Презрителен? Я вздыхаю, снова напоминая себе, что истины подобны скрытым в земле семенам: если за ними ухаживать, кто знает, какая дикая жизнь явится взору? Предсказания безумны, самоуверенные допущения жалки. Но все эти аргументы нам уже не нужны. Если бы мы выплюнули их тогда, давно, в иной эре, когда были моложе, чем считали себя!
Эта история будет подобна Тиам, твари о многих головах. В моей природе носить маску и говорить множеством голосов, не своими губами. Даже когда я имел зрение, глядеть лишь парой глаз было мукой, ибо я знал — мог ощутить душой — что единственное зрение лишает нас почти всего мира. И тут ничего не поделаешь. Это наш барьер понимания. Возможно, лишь поэты искренне отрицают такой путь бытия. Не важно; чего не вспомню, я придумаю.
Нет отдельных историй. Жизнь в одиночестве есть жизнь, бегущая к смерти. Но слепой никогда не побежит, он только ощущает дорогу, как и подобает в неверном мире. Смотри же на меня как на ставшую реальностью метафору.
Я поэт Галлан, и слова мои будут жить вечно. Это не похвальба. Это проклятие. Мое наследие — труп ожидающий, и его будут поднимать, пока пылью не станет всё. И когда последнее дыхание давно отлетело, гляди, как двигается плоть, как она еще дрожит.
Начиная, я не воображал, что встречу конец на алтаре, под зависшим ножом. Я не верил, что жизнь моя — жертвоприношение; не верил в великие причины, в плату, передаваемую в руки славы и почета. Я вообще не верил в необходимость жертв.
Ни один из мертвых поэтов не упокоился. Мы подобны прокисшей пище на щедром столе. Вот приносят новую перемену, высмеивая наши остатки, и сами боги отчаялись разгрести эту неразбериху. Но у поэтов есть истины, и оба мы знаем их ценность. Мы вечно грызем хрящи истин.
Аномандарис. Что за смелое заглавие. Но помни: не всегда я был слепым. Это не личная история Аномандера. Мою историю не поместить в маленький ящичек. На самом деле он здесь наименее важен. Тот, кого толкают в спину множеством рук, пойдет в одном направлении, чего бы сам не желал.
Возможно, я не особо его ценю. На то есть причины.
Ты спрашиваешь, где же мое место? Да нигде. Приди в Харкенас, сюда, в мою память, в мое творение. Пройдись по Залу Портретов, не найдя моего лица. Это ли значит быть потерянным в том самом мире, что сделал тебя, что вместил твою плоть? Не грозит ли тебе подобное бедствие в родном мире? Ты бродишь и бродишь? Ты вздрагиваешь от собственной тени, просыпаешься от смятенного неверия: неужели это всё, что ты есть — блеклые перспективы, беспочвенность дерзаний?
Или проходишь мимо, уверенно хмурясь, и твой маленький ящичек поистине красив...
Неужели я единственная пропащая душа мира?
Не презирай мою усмешку. Я тоже не создан для ящичка, хотя многие и пытались. Нет, лучше отвергнуть меня целиком, если так желанно спокойствие ума.
Стол полон, пир бесконечен. Присоединяйся ко мне здесь, среди гнусных объедков и груд посуды. Слушатели голодны, голод их неутолим. И мы благодарны за это. А если я говорил о жертве, то лгал.
Хорошенько запомни мою историю, Рыбак Кел Тат. Ошибешься, и книгоиздатели съедят живьем.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
И В ТЕХ ДАРАХ ВСЕ ФОРМЫ ПОКЛОНЕНИЯ
ОДИН
И здесь будет мир.
Эти слова на древнем языке Азатенаев глубоко врезаны в камень свода. Бороздки выглядят свежими, нетронутыми ветром и дождями, и потому могут показаться столь же юными и невинными, как само чувство. Лишенный изящества свидетель увидел бы лишь грубость руки каменщика, но ведь истинно говорится, что невежды не способны на иронию. Однако, подобно сторожевому псу, по одному запаху познающему подлинную натуру гостя, невежественный свидетель не слеп к тонким истинам. Потому дикарское начертание на базальте свода остается значимым и требовательным даже к невеждам, а свежесть выбитых слов заставляет помедлить всякого, кто может их понять.
И здесь будет мир. Убеждение — камень в сердце всех вещей. Форма его высечена уверенными руками, а пыль торопливо сметена. Оно созидается, чтобы стоять, созидается, чтобы отвергать вызов, а загнанное в угол, дерется без понятий о чести. Нет ничего ужаснее убеждения.
Все точно знали, что в Доме Драконс нет никого с примесью крови Азатенаев. На самом деле, немногие из этих существ с усталыми глазами, живущих за Барефовым Одиночеством, посещают стольный город Куральд Галайна, разве что каменотесы и зодчие, коих призывают ради той или иной работы. Но владыка Оплота не слыл мужчиной, склонным объяснять свои причуды. Если рука Азатеная высекла двусмысленные слова над порогом Великих Покоев — словно суля новую эру, полную и обещаний и угроз — это было лишь личным делом лорда Драконуса, Консорта Матери Тьмы.
Так или иначе, Оплот в последнее время редко видел владыку над своим кровом, ибо он стоял подле Нее в Цитадели Харкенаса — отчего внезапное возвращение после бешеной ночной скачки породило и беспокойство, и бурю шепотом передаваемых слухов.
Гром подков приближался в слабых лучах восхода солнца — света, всегда приглушенного из-за близости Оплота к сердцу силы Матери Тьмы — и становился все громче, пока не пролетел под сводом ворот и не отозвался во дворе. Шлепнулась на мостовую красная дорожная глина. Высоко задрав шею под натянутыми крепкой рукой хозяина поводьями, боевой конь Каларас остановился, вздымая бока; пена текла по гладкой шее и груди. Это зрелище заставило замереть подбежавших конюших.
Управлявший чудесным животным грузный мужчина спешился, бросив спутанные поводья, и без лишних слов прошагал в Великие Покои. Слуги разбегались с его пути всполошенными цыплятами.
Ни намека не эмоции не было на лице лорда, но эта особенность была известна и потому никого не удивила. Драконус ничего не выдавал наблюдателям; возможно, именно загадка этих очень темных глаз и была истоком его власти. Подобие его, созданное рукой великолепного художника Кедаспелы из Дома Энес, украшало почетное место в Зале Портретов Цитадели; воистину, рука гения сумела схватить непостижимость лица Драконуса, намек на нечто за пределами совершенных черт лица Тисте Анди, на глубину за этим доказательством чистоты крови. Это было лицо мужчины, ставшего королем во всем, кроме титула.
Аратан стоял у окна Старой Башни; эту позицию он занял, едва услышав возвещавший неминуемое возвращение отца колокол. Он видел, как Драконус въезжал во двор, глаза ничего не упускали, одна рука у губ, чтобы привычно скусывать кожу и кусочки мяса с кончиков пальцев (они были вздувшимися и покрасневшими от вечных язвочек, а иногда и кровоточили, пачкая ночами простыни). Он изучал движения Драконуса: как могучий воин спешился, небрежно передав Калараса грумам, как вошел в двери.
Трехэтажная башня господствовала над северо-западным углом Великих Покоев; главный вход был справа, невидимый из верхнего окна. В такие мгновения Аратан замирал, сдерживая дыхание, напрягая все чувства ради мгновения, когда отец пересечет порог и поставит ногу на голые камни вестибюля. Он ждал изменения атмосферы, трепета старинных стен здания, тихого грома появления Владыки.
Как всегда, ничего такого не случилось. И Аратан не знал, его ли это неудача или сила отца запечатана за впечатляющей наружностью, за уверенными глазами, сдержана с почти совершенным мастерством. Он подозревал первое — он же видел реакцию остальных, напряженные лица высокородных, смущение низших сословий (иногда эти чувства сражались внутри одного индивида). Драконуса боялись, и причину Аратан не мог понять.
Честно говоря, он не ожидал от себя такой чувствительности. Он же был побочным сыном. Он никогда не знал матери, даже имени ее не слышал. За семнадцать лет он едва двадцать раз был с отцом в одной комнате. Конечно, не более того. И Драконус ни разу с ним не говорил. Ему не выпадало привилегии обедать в главном зале; он учился отдельно и осваивал воинские умения вместе с новобранцами дом-клинков. Даже в дни и ночи после того, как он чуть не утонул, на девятую зиму жизни попав под лед, его осматривал целитель стражи, его не посещал никто, кроме трех младших сводных сестер, да и те посмотрели из-за двери — трио круглых лиц с распахнутыми глазенками — и тут же с визгом сбежали в коридор.
Такая реакция сказала Аратану, что он невообразимо уродлив; несколько лет он пребывал в этом убеждении, привыкнув скрывать лицо рукой, и вскоре касание собственных пальцев стало единственным доступным ему знаком утешения. Теперь он не верил, что уродлив. Просто... обычен, на такого и глядеть не стоит.
Хотя никто не говорил о его матери, Аратан знал, что именно она дала ему имя. Убеждения отца в этом вопросе были гораздо суровее. Он внушил себе, что помнит мать сводных сестер, объемистую грузную женщину со странным лицом — она то ли умерла, то ли уехала вскоре после отлучения тройни от груди, хотя позднейшие замечания наставника Сагандера намекали, что то была лишь кормилица, ведьма из Бегущих-за-Псами, что обитают за Одиночеством. И все же он предпочитал думать о ней как о матери девочек, слишком мягкосердечной, чтобы дать такие имена — имена, на вкус Аратана, сковавшие сестер словно проклятие.
Зависть. Злоба. Обида. Они редко составляли ему компанию. Пролетали быстро, словно замеченные краешком глаза птицы. Шептались за углами коридоров, за дверями, мимо которых он проходил. Очевидно, они видели в нем источник великого развлечения.
Сейчас, в первый год совершеннолетия, Аратан увидел в себе пленника или заложника, каких берут по традиции Великие Дома и Оплоты, скрепляя союзы. Он не из фамилии Драконс; хотя никто не делал секрета из его происхождения, само равнодушие лишь подчеркивало его никчемность. Семя брызжет куда хочет, но предок должен поглядеть ребенку в глаза, чтобы сделать своим. А этого Драконус не сделает. К тому же в нем мало крови Тисте — ни светлой кожи, ни высокого роста, а глазам, хоть и темным, недостает ртутной изменчивости чистокровных. В этом он похож на сестер. Где же отцовская кровь?
Скрыта. Она каким-то образом скрыта внутри.
Драконус его не признает, но для разума Аратана это не стало причиной печали. Мужчина ты или женщина, когда кончается детство, нужно встретиться с миром и занять свое место; а в этом ты всецело зависишь от собственных усилий. Созидание мира, его веса и ткани, позволяет проявить силу твоей воли. В этом смысле общество Куральд Галайна было истинной картой талантов и способностей. По крайней, мере, наставник Сагандер повторяет это почти ежедневно.
Как при дворе Цитадели, так и в отделенных селениях нельзя притвориться. Жалкий и бездарный не найдет места, где может скрыть свои неудачи. "Таково правосудие естества, Аратан, а оно по любой мерке превосходит правосудие, скажем, Форулканов или Джагутов". У Аратана не было серьезного повода считать иначе. Лишь такой мир, столь усердно воспеваемый учителем, он знал.
Но все же... сомневался.
Ноги в сандалиях застучали по спиральной лестнице позади, и Аратан повернулся в некотором удивлении. Он давно объявил башню своей, сделал себя лордом пыльных паутин, теней и отзвуков. Лишь здесь может он быть собой, и никто не посмеет оторвать руки от лица, не посмеется над истерзанными ногтями. Никто не навещал его здесь; колокола дома призывали его на уроки или обеды, он измерял дни и ночи по их приглушенным звонам.
Шаги приближались. Сердце застучало в груди. Он отвел руку ото рта, вытер пальцы о тунику и встал лицом к проему лестницы.
Показавшаяся фигура заставила его вздрогнуть. Одна из сводных сестер, самая низенькая — последней вышла из утробы — лицо покраснело от трудного восхождения, дыхание чуть напряжено. Темные глаза отыскали его.
— Аратан.
Никогда прежде она к нему не обращалась. Он не знал как ответить.
— Это я, — сказала она, и глаза сверкнули как будто бы гневом. — Обида. Твоя сестра Обида.
— Имена не должны быть проклятиями, — сказал Аратан, не подумав.
Если эти слова ее шокировали, единственным признаком стало чуть заметное покачивание головы. — Значит, ты не дурачок, как говорит Зависть. Хорошо. Отец будет... рад.
— Отец?
— Тебя призывают, Аратан. Прямо сейчас — я приведу тебя к нему.
— К отцу?
Она скривилась. — Сестра знала, что ты таишься здесь как редж в норе. Сказала, ты почти такой же тупой. Так? Она права? Ты редж? Она всегда права — она сама тебе так скажет. — Обида метнулась к нему, схватила за левое запястье и потащила к ступеням.
Он не сопротивлялся.
Отец его призвал. Аратан мог придумать лишь одно объяснение.
"Меня собираются изгнать".
Пыльный воздух Старой Башни волновался, когда они спускались, и покой этого места казался нарушенным. Но скоро все снова уляжется, пустота вернется, как изгнанный король на трон; Аратан знал, что никогда уже не посмеет предъявить права на его владения. Это было глупым заблуждением, детской игрой.
"В правосудии естества, Аратан, слабый не может скрыться, если мы не даруем ему такую привилегию. И помни: это всегда привилегия, за кою слабый должен вечно благодарить. В любой нужный момент, если сильный захочет, он сможет вынуть меч и окончить жизнь слабого. Вот и урок на сегодня. Терпимость".
Редж в норе — жизнь зверя терпят, пока он не начнет досаждать, и тогда собак спускают в земляной тоннель, в подземные садки, и где-то внизу редж бывает порван на куски, на мелкие клочки. Или его выгоняют наружу, где копья и мечи уже жаждут забрать жизнь.