Просто ты мне нужен

Боль. Я ощущаю боль, что разрывает моё сердце напополам. Кровь обжигает моё тело. И разум ощущает только это чувство: оглушительно-сладкую агонию — единственный плод моего пустого существования.

Когда я впервые увидел тебя, я ещё не знал, что всё будет так... Я ещё во что-то верил, во что-то надеялся, думал всё будет иначе... Странно, уже в тот самый миг, когда наши тела пересекались в пространстве, всё изменилось, но я не заметил этого...

Ты был так безмятежен. Твоё лицо было лицом ангела, прикорнувшего на минутку. Сколько раз я стоял над тобой, ловил движение губ, взмах ресниц... но, ты оставался недвижен, будто насмехался надо мной, над моими ещё не сформировавшимися чувствами, над линией моей жизни вообще.

О, сколько раз я срывался! Я не мог видеть тебя и не мог не видеть. Меня бросало то в жар, то в холод. Меня манил и одновременно отталкивал свет, который незримым абрисом окутывал твоё юное тело.

Жизнь и смерть. Я всегда стою перед выбором: помочь или уйти. Закрыть дверь перед тем, кто не осознаёт сам, насколько тяжела жизнь в случаях осложнений после операции. И, насколько прекрасна тогда смерть, без мучений, без боли в покое и умиротворении, но...

Тебя я не смог отдать в её цепкие лапки. Лишь одна мысль об этом повергла меня в шок. В почти бессознательное коматозное состояние. Только не это! Чтобы я не мог видеть тебя? Чтобы я не мог осознавать твоё присутствие, пускай даже частичное, в этом мире?! Нет, никогда!!! Я никогда не смог бы пойти на это... Кощунственно. Будто наложить руки на самого себя.

Шесть месяцев. Шести коротких месяцев хватило твоим родным, чтобы полностью забыть тебя, забыть твоё имя, перестать посылать деньги на оплату твоего лечения в больнице. Просто исключить из своей жизни и памяти.

Кома. Разве это смерть? Разве это тот случай, когда шансов уже нет? Даже в случае клинической смерти человека ещё можно оживить, сделать всё возможное, в конце концов! А ты... ты спал как ребёнок, дитя в котором ещё теплилась жизнь, разум. Но смерть уже нависла над тобой, объявила свой вердикт в лице старших докторов, подкреплённое подписью твоих родных, давших своё согласие на убийство.

Они отключили тебя от аппарата искусственного дыхания, стимуляции сердца и других, жизненно важных для тебя трубочек, выполняющих все необходимые функции, работу твоего тела, когда разум твой сам не способен был управляться с этим.

Да. Именно тогда я понял, что значит пройти все круги ада. Мне не хватало денег, оборудования, материалов, но я день и ночь следил за тобой, выхаживал как собственное дитя и делал всё, что в моих силах, чтобы скрыть твоё существование от чужих глаз. Для всех ты был уже мёртв, и твоё тело было испепелено в прах и развеяно где-то в твоём родном городе. Но каждую ночь я желал тебе спокойной ночи и засыпал, прислушиваясь к стуку твоего сердца.

Это было тяжёлое время, но я выкарабкался, сумел обеспечить тебя всем необходимым сначала в своей старой квартире, которая не отвечала всем требованиям и... Ты не знаешь, но однажды ты чуть не умер там. Твоё сердце перестало биться... и в тот момент, после отчаянных попыток заставить его работать, после минут томительного ожидания в отсутствии необходимых инструментов и медикаментов, когда казалось, что всё уже кончено... После того как я сам чуть не умер от напряжения, от боли, разрывающей грусти и отчаяния — я услышал стук твоего сердца. И это было лучшей музыкой для моего слуха, произведением искусства, пленившем и захватившем меня в свою власть.

С тех пор прошло много времени. Я стал очень богат, ибо деньги — это было то, в чём ты нуждался больше всего. Я не скажу, как добился этого, знай лишь одно, когда это было нужно для тебя, и только ради тебя я попрал медицинскую этику, нарушил клятву Гиппократа. И ничто не могло бы остановить меня перед убийством, если б тогда это было необходимым условием для обеспечения твоего выживания.

Пять лет. Пять долгих как столетия лет и коротких как одно мгновение лишь я один был рядом, заботился о тебе.

Теперь, когда денег хватало, я вызвал лучших докторов, чтобы они еженощно следили за тобой, лучших специалистов способных вытащить тебя из зыбких глубин сна на этот свет ко мне. Но... всё было напрасно. Твоё состояние не изменялось, и только рост волос, обрамлявших твое прекрасное бледное лицо, отмерял неумолимый бег времени, к которому ты не принадлежал.

Господи! Я молился и надеялся. Я проклинал бога и взывал к сатане, но меня не услышал никто и всё равно я продолжал надеяться. Верил, что настанет тот день, когда я смогу услышать твой голос, посмотреть в твои яркие синие глаза и там не будет того тумана, что застилает твоё сознание, крадёт взор.

В тот день всё было как обычно. Я проснулся и оказался у твоей постели, смотрел на тебя такого близкого и одновременно такого далёкого... И тогда случилось это... Движение век, почти неуловимое, но такое живое, затронувшее меня за самое сердце, заставившее перестать дышать из боязни лишним звуком обеспокоить тебя, хотя вначале я даже не верил, что всё это происходит наяву. Сколько раз я во сне предвосхищал этот момент, и просыпался во влажной постели, заходясь криком, когда ты покидал меня даже там, в мире грёз.

Дрожь прошла по твоему телу. Ты с таким трудом открыл глаза, как будто это было совсем ново для тебя, как рождение...

Твой голос. Прошло ещё несколько недель, прежде чем я услышал тебя. Но дни, часы, минуты, даже секунды были наполнены радостью, ибо то о чём я мечтал так ревностно, так долго, наконец, начало сбываться, воплощаться в реальность.

Я не отходил от тебя, не позволял другим быть рядом. Слишком долго я лишь угадывал твой разум за миром теней, слишком долго был один — наедине с тобой. Ты ещё блуждал в потёмках, лишь иногда твои глаза сверкали разумом, проблесками мысли, но, увы, это было так ненадолго.

Однажды, я помню этот день как сейчас, ты проснулся и долго смотрел на меня своими синими бездонными глазами и тогда впервые в своей жизни я услышал твой голос, разговаривал с тобой.

А потом всё завертелось, закружилось и понеслось...

* * *

— Кенни. Так больше не может продолжаться, — я смотрел в его холодные серые глаза, и раздражение охватывало меня всё сильнее. — Ты не можешь держать меня здесь вечно! — воскликнул я.

— Почему?

— Что?! — у меня перехватило дыхание, он действительно не слушает меня, он в силах запретить мне всё, что сочтёт нужным запретить. — Но... Я... Ты...

Я выбежал в сад и в исступлении разрыдался. Мне было семнадцать лет, или точнее двадцать три года, но шесть лет я провёл в коме и с тех пор совсем не изменился. Не ощущал того времени, что прошло без меня, хотя всё вокруг и изменилось. Из родительского дома я попал в дом Кеннета и тут контроль был намного жёстче.

— Ты даже не дал мне повидаться с родителями... — я всхлипнул. — Ты деспот, но ты не имеешь никакого права так обращаться со мной.

— Разве? — холодно спросил он, но, внезапно смягчившись, стёр слёзы с моих век, притянул к себе и крепко сжал в объятиях. — Всё, что я делаю — только для твоего же блага, малыш.

— Не называй меня так! — я попытался вырваться, но Кеннет удержал на месте. — Ты совсем обо мне не думаешь.

Это была ложь. Я ни на секунду не забывал, кто спас меня, вытащил с того света. Благодаря Кеннету я был жив. Но его опека, беспокойство довлели надо мной. Стоило мне чихнуть, и он уже выискивал во мне скрытые симптомы болезни, стоило крикнуть громче обычного, и весь дом вставал на уши, а охранники гонялись за моим воображаемым обидчиком.

— Я благодарен тебе, — пробормотал я, с трудом пытаясь заглушить обиду. — Но я чувствую себя как в клетке.

Кеннет отстранился и легонько коснулся пальцами моей щеки. Убрал руку и, задумавшись, кивнул:

— Хорошо. Завтра мы поедем к твоим родителям.

— Спасибо, Кенни.

Он ушёл. А я остался в саду, чувствуя, как от радости кружится голова. Наконец-то я смог прошибить эту многометровую броню, скрывающую от меня чувства Кеннета.

Весь день я был как заведенный, эмоции били через край. Даже Кеннет заразился моей радостью и улыбался, что с ним случалось крайне редко.

На утро он зашёл в мою комнату и настоял на том, чтобы самому одевать меня. Я не возражал, с беспокойством наблюдая за ним. Этот человек оставался для меня загадкой, и я нисколько бы не удивился, если бы он все отменил и даже не сказал бы по какой причине.

— Готов? — с непроницаемым лицом он смотрел мне в глаза.

Я кивнул. Около лимузина остановился.

— Я поеду на этом?

— Мы поедем.

— Ты тоже? — я не смог погасить недовольство в своём голосе и Кеннет иронично поднял бровь. — Возражаешь?

— Нет.

Нахмурившись, я сел в лимузин и Кеннет сел рядом.

Всю дорогу молчали. Я исподволь рассматривал его: высокий, почти со стального цвета волосами и пронзительными серыми глазами он внушал трепет и страх уже одним своим видом, а уж когда говорил, казалось, вода стынет при его словах. Доктор?! Ха. Разве что доктор — Смерть. И этот чужой мне человек возомнил, что имеет власть надо мной, полное право распоряжаться моей судьбой! Становилось по настоящему жутко.

— Нервничаешь?

— Ага, — я кивнул. "Если бы он знал настоящую причину моего напряжения, что бы он сделал, сказал?".

Я даже не заметил, как мы подъехали к дому. Кеннет лениво распахнул дверь, и я молча вылез на улицу.

Дом стоял на прежнем месте, и всё было так, как раньше, но немного по-другому. Я даже сам не мог бы сказать, что изменилось, но чувствовал это всей душой. Усиленно моргнул.

— Идём, — Кеннет подтолкнул меня ко входу.

Меня не нужно было торопить. Я вбежал на крыльцо и толкнул дверь. С недоумением замер на пороге.

Невысокая пожилая женщина с едва заметной сединой в волосах некоторое время смотрела на меня широко открытыми глазами, потом тихо вскрикнула и медленно осела на пол.

— О, Боже. Мама?

Я помог ей сесть на стул и замер посредине зала. Отец, мать, старший брат Эндрю — все они были здесь, но другие, постарше и их лица выражали недоумение, растерянность и ещё что-то такое... ощущение, что они не могут смотреть мне в глаза, и им неприятно моё присутствие...

Затянувшееся неловкое молчание нарушил Кеннет, он шагнул вперёд и в нескольких словах холодно обрисовал ситуацию. Родители даже не знали, что я жив. Я этого не ожидал. Я был растерян...

Мы ещё некоторое время побыли там, а потом, попрощавшись, вернулись в машину. У меня было такое чувство, как будто мне нож всадили в горло. Я сидел и молча глотал слёзы, обиду, непонимание.

Как только лимузин остановился, я толкнул дверь и бросился в свою комнату. Упал ничком на кровать, и уже более не сдерживаясь, зарыдал... Я не мог понять, как родители могли вдруг стать для меня чужими?.. Почему всё стало так неправильно, почему я не мог более находиться с ними рядом?..

— Успокойся.

Я не сразу ощутил присутствие Кеннета, но его голос подействовал на меня успокаивающе. Я прижался к его широкой, тёплой груди и тяжело вздохнул. Холод терзал моё тело, и в голосе стыла и развивалась страшная боль.

— П-почему ты не предупредил меня, что так будет? — мой голос предательски дрожал. — Почему?!

Кеннет скользнул рукой по моей спине и, отодвинув меня в сторону, легонько тряхнул за плечи:

— Если бы ты всё знал, разве что-то бы изменилось? Подумай.

Он ушёл, оставив меня одного. И в первый раз я вдруг чертовски захотел, чтобы Кеннет вернулся!

* * *

Я чувствовал, как бешено бьется сердце в его груди, видел, как он напуган и уязвлен, и знал, что самое горькое чувство — непонимание.

Бедный малыш. Я почти жалел, что согласился свозить его туда. Он был так расстроен из-за встречи с родителями, а ведь я совсем не хотел печалить его. Так получилось, вот и всё.

Не всё. Он вернулся домой и теперь, скорее всего, понимает, что у него нет выбора, он должен остаться здесь. Я не мог позволить ему уйти ни тогда, ни сейчас.

Лео, его глаза такой поразительной яркости, глубокой синевы, что я буквально тону в них, плавлюсь. А когда они омрачаются слезами, эти бездонные колодцы способны растопить любое сердце... Я не могу без боли смотреть на него, не попытаться утешить... когда он так нуждается в этом.

Я не мог более видеть его слёз. Моя душа выворачивалась наизнанку. Мне хотелось как-то порадовать Лео...

Я ушёл, оставив его наедине с собой, со своими чувствами, переживаниями. Мне так хотелось остаться с ним рядом, чувствовать биение его сердца, совсем как раньше, но я решил, что будет лучше, если он сам разберется в себе, сделает какие-то выводы без моего вмешательства.

Утром я разбудил Лео и вытащил во двор. Он был ещё зол со сна и пытался испепелить меня негодующим взглядом, но я искренне любовался им, предвкушая тот момент, когда он, наконец, увидит мой подарок.

Это был белый породистый жеребец с холёными мышцами, подрагивающими под кожей. Он нетерпеливо передвигал ногами но, заметив наше приближение, замер и повернул набок голову, будто задумавшись.

Лео посмотрел на меня, и я ответил на его невысказанный вопрос:

— Да, он твой.

— Здорово! — одно единственное восклицание, слово, сорвавшееся с его губ и я уже чувствовал себя необыкновенно польщённым, полным невыразимого тёплого счастья.

Лео, я чувствовал его волнение как своё собственное, с восторженным изумлением подошёл к жеребцу и провел рукой по его холке:

— Он такой огромный! Я раньше никогда не видел лошадей вживую.

Я молча наблюдал за ним. Лео был счастлив, совсем как ребёнок. Он гладил жеребца по шее, по крутым бокам, по изящно выгнутому хребту и всё время пытался поймать голову коня, но он не давался и лишь раздражённо выпускал из ноздрей струйки горячего воздуха.

— Я могу на нём прокатиться?

— Конечно.

Я подозвал конюха и велел ему надеть на жеребца сбрую. Затем помог Лео забраться в седло.

— Ну, как? — я держал коня за узду и сделал несколько кругов.

— Просто великолепно! — он рассмеялся и внезапно сильно ударил ботинками в бока жеребца.

— Лео! — заорал я, но было уже поздно, конь сердито заржал и, вырвав поводья из моих рук, встал на дыбы.

Лео!..

Он упал на землю и остался лежать. Я бросился вперёд и склонился над ним. "Господи, только бы Лео был жив, только бы всё обошлось!" — молился я.

Лео смотрел мне в глаза и улыбался: — Он скинул меня, верно? Вот чертёнок!

Я торопливо ощупал его голову и облегченно вздохнул, заметив только одну ссадину, проверил руки, ноги: — Где болит?

Он качнул головой: — Все нормально, Кенни, не беспокойся так.

Знал ли он насколько сильно билось моё сердце, будто пытаясь выскочить из груди, какую я ощутил боль, думая, что, быть может, я уже никогда не услышу его голоса, не загляну в его прекрасные глаза? Да что только не ощутил я, видя его падение, длившееся несколько секунд, но словно остановившаяся пленка долгое время стоявшее перед моим бессильным взором!..

— Ты напугал меня, малыш, — я прижимал Лео к груди, как дитя, потом обернулся и, отыскав глазами конюха, резко выкрикнул. — Пристрелите жеребца.