Комиссар Иванцов

В чем сила, брат? Эта мысль удивляла. Откуда она? Какой брат? Братьев Антон не имел, был единственным ребенком в семье. Почему эта мысль терзает сознание уже целый час? Впрочем, кроме странного вопроса мучений добавляли голод и жажда. Если голод иногда отступал из-за боли в раненой руке, то жажда мучила постоянно.

В чем же сила, брат? В правде! Странно звучит, но признать — логично. Вся сила в правде. Не поспоришь. Но чертова жажда...

Вчера остатки батальона вышли к хутору. Его хозяин, древний дед, долго ворчал на незваных гостей, но отдохнуть и привести себя в относительный порядок дал. Вот с продуктами не помог. Единственно, расщедрился вяленой рыбой. Каждому досталось по пять рыбешек. Хоть она была не особо соленой, однако пить после нее все равно хотелось. И от голода не спасло, только усугубило. Набранная на хуторе вода быстро закончилась, теперь из-за жары и жажды страдали все, особенно имеющие ранения. Как назло, на пути ни речки, ни маленького ручья не попадалось.

Странно, но было страшно. Вроде бы уже отбоялся своё. Еще в первый налет, когда немецкий пикировщик казалось, падал прямо на него. С жутким воем, пробирающем до самых печенок. И близкие взрывы бомб вколачивали этот страх в мечущееся сознание, и земля с каждым ударом подбрасывала ее вверх, а в голове гудел царь-колокол. Тогда уже думал — ничего страшнее авианалета нет. Думал...

Под шквальным огнем в атаку подняться, повести за собой, показывая пример, как комиссар, как коммунист, наконец! Лишь одно это помогло обуздать свой страх. А потом... а потом он увидел смерть. Нет, не так — Смерть. На его глазах бойца буквально разорвало на части. И паническая мысль — вдруг и меня так же... ноги предательски ослабли...

Удалось побороть, подавить и загнать этот страх вглубь. Никуда он не делся. Не избавиться от него. Может поэтому опять страшно? Может именно в этом ответ на вопрос — в чем сила? В способности побороть свой страх. И вновь этот страх. Как с ним бороться? Вся сила воли уходит на то, чтобы держать его в глубине. И что-то еще... чужое, тоже странное. Мысли эти, мешающие внимательно следить за обстановкой, за разговорами бойцов, за тропой, которая, то есть, то её нет...

Шли в основном через лес, на восток, к грохочущей канонаде. Там свои, там еда, там отдых, а главное уверенность во всем.

Чертов лес... так трудно идти...

Иванцов не представлял, что леса может быть так много. Ни дороги, ни маленькой тропки. Коренной москвич в настоящем лесу-то ни разу не был. Парки и скверы Москвы не идут ни в какое сравнение с этой чащей. По рассказам друзей бывавших в Сибири тайга это вообще что-то непроходимое. Тут явно не сибирская тайга, но и не парк в Сокольниках. Сухие упавшие ветки, прошлогодняя листва, поваленные ветром деревья, густой подлесок, все это затрудняло проход. Но деваться некуда. Иногда они выходили к малозаметным тропкам, но эти тропы были проложены не людьми. Боец Бесхребетный пояснил — по этим тропам ходит зверьё. Даже двигаясь по ним, надо внимательно следить за тем, куда наступаешь. Выворотни, ямки, норы, все это, по словам бойца Бесхребетного представляло опасность. Можно повредить ноги, а ноги всегда важны в лесу, особенно в их положении.

Двигались цепочкой. Первыми шли бойцы из их батальона. Семь человек 'тропили' путь, за ними шли трое легкораненых. Перед Иванцовым двигался боец Ушаков. Он вместе с Бесхребетным прибился к группе возглавляемой комиссаром два дня назад. За двое суток произошло многое, и Иванцов постоянно следил за этими бойцами, по документам из соседнего полка. Два разных человека. Если Ушаков был общительным, грамотным, а главное комсомольцем, да еще комсоргом роты, то Бесхребетный являлся полной противоположностью. Постоянно угрюм. Беспартийный. Мало разговаривал, на вопросы отвечал односложно. Иногда начинал бурчать что-то под нос. Но несмотря ни на что, свое дело знал, а главное хорошо ориентировался и умел ходить по лесу. Охотник — кратко пояснил он. На что Ушаков только усмехнулся. Иванцов давно заметил — комсорг поглядывал на Бесхребетного неприязненно. Ясно, что отношения между двумя бойцами не очень.

Впереди раздался треск — кто-то из впереди идущих опять наступил на сухую ветку. Позади раздраженно забурчал Бесхребетный. Нелюдимость начала раздражать, но в этот раз он был прав, можно и внимательнее быть. Красноармейцы старались не шуметь, но какое там. Идущий позади Бесхребетный вообще никаких звуков при движении не издавал — ни шелеста листвы, ни хрустящих звуков. Как это возможно, Иванцов не представлял. Может и вышло бы и у него идти тихо. Не мешала бы жажда, не терзал бы голод. Боль вот в плече поутихла, лишь немного отдавалось дерганьем при каждом шаге. Воды бы из колодца, чистой, холодной, а потом...

Что говорить — усталость, голод и жажда потихоньку делали своё дело. Моральный дух падал. И часто слышались недоуменные разговоры — где же наша непобедимая и легендарная? Почему до сих пор нет сокрушающего удара по врагу? Возникали и пораженческие разговоры, кои с молчаливого одобрения комиссара сразу пресекались комсоргом Ушаковым. Он единственный, кто подбадривал товарищей на всем пути. В противоположность ему ворчал всегда нелюдимый боец Бесхребетный.

— Брось нести глупости! — раздраженно рявкнул Ушаков. В очередной раз.

— Глупо было стрелять последними патронами по вражеской колонне...

В том бою они потеряли убитыми одиннадцать человек, пятеро получили тяжелые ранения и четверо легкие, включая комиссара. Остатки батальона враз уменьшилась наполовину. Потери врага, если оценивать объективно, были несоразмерны. Интересно, откуда такие мысли про объективность?... Немцы долго преследовали отходящий отряд. И только благодаря бойцу Бесхребетному, удалось оторваться от погони. А тяжелораненые умерли. Ни лекарств, ни бинтов. Стоило ли начинать тот бой, или не стоило, теперь на ходу пояснял Бесхребетный:

— Патронов бы побольше, гранат, да пулеметов пару, тогда стоило. А у нас чего? По пять патронов на винтовку, и все. А гонору на дивизию. Вот и результат...

— Несознательные разговоры ведешь, — процедил Ушаков оборачиваясь. — По-твоему, пусть враг нашу землю топчет? Ведь так, товарищ батальонный комиссар?

— Почти. Но боец Бесхребетный иногда дело говорить. — Сказал Иванцов и вдруг понял, что собирался произнести совсем другое.

— Хм... — смутился комсорг. — Все-равно несознательно утверждать, что уничтожать врага при любых обстоятельствах плохо.

'Он идиот?' — всплыло в голове, и Иванцов очень удивился, хотя понимал — Ушаков тут не совсем прав. Однако откуда такие мысли возникают?

— Сознательный-несознательный, — ворчал Бесхребетный, — я более твоего в воинском деле разумею. Чай, третий год служу. С умом воевать надо. С умом! А ты лишь на собраниях баять горазд.

— Именно поэтому ты не командир до сих пор? Мало того не сознательный, так еще врагу сочувствующий.

— Ты говори, да не заговаривайся! — зло ответил Бесхребетный.

Ушаков тем временем отпустил ветку, которую придержал, проходя куст, и она хлестко ударила Иванцова. Аккурат в раненое плечо. Комиссар вскрикнул от вспыхнувшей боли, ноги подогнулись и он повалился назад.

Еще падая Иванцов ощутил, как его подхватили и, придерживая, мягко опустили правее тропы. Слева оказался трухлявый пень. Выходит, за малым об него не ударился? Позади был лишь Бесхребетный, так это он, значит, не дал упасть.

— Говорил же! — буркнул тот. — Голова твоя пустая.

— Товарищ батальонный комиссар! — Ушаков оказался рядом, оттолкнув Бесхребетного. — Простите, я не нарочно.

— Да ничего, — прохрипел Иванцов в ответ. — Я б тоже сплоховал.

По лицам собравшихся вокруг бойцов читалось тоже самое. Веток никто не придерживал, как не напоминал об этом Бесхребетный.

— Больно? Давайте посмотрю. — И Ушаков потянул узел.

В плечо стрельнуло такой болью, что сознание померкло.

'Вот, даун!' — промелькнула злая мысль через боль. Кто это сказал, Иванцов не понял. И кто такой даун?

— Отойди, — буркнул Бесхребетный. Даже хлопнул по руке комсорга, пресекая новую попытку развязать узел. — Не снимают так, тютя! Нежно надо, нежно.

Ушаков ничего не сказал, лишь зыркнул зло.

А боец осмотрел бинт, вздохнул и произнес:

— Узел затянут, — при этом на Ушакова взглянул с укором, — придется повозиться. Привал, товарищи.

Никто с места не двинулся, а лицо комсорга стало пунцовым. Явно читалось — чего раскомандовался? Иванцов посмотрел на лица других красноармейцев. Да-а-а, похоже, никто Бесхребетному не доверяет. Плохо. А вроде недавно отношения были другими.

— Привал, товарищи. — Прохрипел Антон. — Снимай бинт, боец.

Распутав узел, Бесхребетный осторожно размотал повязку. Тампон сразу снимать не стал. Он снял свой сидор, распутал узел и достал фляжку. Взболтнул — внутри всплеснулось. Все уставились на него и невольно сглотнули — свои фляжки были пусты, воду выпили давно. Тем временем боец снял крышку и тонкой струйкой намочил тампон. Затем протянул фляжку Иванцову.

— Выпейте, товарищ батальонный комиссар.

Пока Иванцов допивал те капли, что остались, Бесхребетный, осторожно отвел тампон от раны, взглянул на неё и нахмурился. Комиссару не видно — прилетело со стороны спины слева.

— Что там? — хрипло спросил Антон. — Болит...

— Если болит, значит заживает. Перебинтовать бы.

Бесхребетный явно врал. Антону это стало ясно сразу. Назло, или не хочет расстраивать? Зря. Правду надо говорить. Всегда, надо говорить правду. Ведь вся сила в ней. Странно. Каким-то не своим, а чужим чувством, Иванцов понимал, что его легкое ранение перетекло в тяжелое.

— Опиши мне рану, — неожиданно для себя сказал Антон. — Только правду, что там у меня?

— Гной течет, товарищ батальонный комиссар.

— Стоп, давай без чинов. Просто рассказывай, что видишь.

— Кожа местами белая местами цветом как земля, — начал тихо говорить боец. — Края сначала темнокрасные, потом черные. Много гноя течет.

Бесхребетный говорил тихо намеренно, чтобы не слышали другие бойцы. Антон это сразу понял. Значит что — сепсис? Иванцов читал как-то медицинский справочник от скуки и об заражении крови знал. Вот откуда ему известны симптомы? А что там с симптомами? Недомогание? Так сколько верст отмахали, да по лесу-то! Тошнота? Не тошнит вроде. Язык сухой. Ну так жара и не пил давно. О тех каплях что были во фляжке можно не упоминать. Понос? Иванцов удивленно хмыкнул — с чего? Ел давно, так что нечем. Температура? Вроде имеется, но какая?

— Я тут по пути ветлу видел, — сказал боец, — и лопух вроде.

— Зачем лопух и что за ветла? — Влез постоянно прислушивающийся к разговору Ушаков.

— Ветла это ива. — Ответил Бесхребетный. — Её кора жар сбивает. А корни лопуха есть можно. Как морковку, только вкус не тот. Жаль, полян не попалось, можно было Иван-чая набрать. Его листья как чай заваривать можно, а корни есть, вкус как у капусты. Жаль липы в этом лесу нет.

— А у липы-то что? Тоже корни съедобные? — съязвил комсорг.

Бойцы вокруг засмеялись.

— Из коры липы не только мочало выходит, — наставительно сказал Бесхребетный, — часть её вполне съедобна. Не то что сосновая. Эту лучше поджаривать.

Иванцов откровенно наслаждался очумелым видом бойцов.