Государь поневоле (2)

85 из 86

ШИЗОФРЕНИЯ. РАЗВИТИЕ. ДАЧНЫЙ ВАРИАНТ

1

Июнь, 7190 (1682).

Уф! Переехали. Наконец я в Преображенском! Летний дворец не такой большой как Кремлёвский, но мы тут одни. Нет большого официоза. Мне разрешили выходить и по территории дворца свободно бегать. Я даже на берег Яузы прорвался. Конечно, быстро догнали, привели обратно к матушке. Но та была в глубоком смятении. После моего "выздоровления" на пожаре Наталья Кирилловна больше не пыталась давить на меня и как-то управлять моим поведением. Только грустно сетовала на моё непослушание. Добавила ей обиды и Софья. Царевна в полной мере обыграла казнь Хованского. Теперь в Стрелецком приказе только её люди и сидят. От стременного полка никого в летний дворец не пустили, а для охраны дали роту Бутырского полка. Как будто не царское семейство выезжает, а послы или купцы от басурман.

Сам переезд занял всё время четверга от окончания заутреней и до обеда. Сначала долго рассаживались по возкам. Мне отдельный царский транспорт не дали, отправили по малолетству с матушкой и сестрой. Потом Никольской выбирались из Китай-города. Дальше, как я понял, пошли по Мясницкой и мимо каких-то вонючих озер выехали из Белого города. Поезд шел медленно, с большими задержками у каждых городских ворот. В общем, тряслись в дороге долго, часа три-четыре. В прошлой жизни я по Москве от Красной площади до Сокольников раза в два быстрее пешком доходил.

Из окон дребезжащего по бревенчатой мостовой возка я пытался разглядеть столичную жизнь. Зеленоватое стекло окон слегка смазывало картинку. Гарцевавший рядом солдат часто перекрывал обзор. Но, тем не менее, что-то мне удалось заметить. Народ, конечно, завидев царский поезд, прекращал свои дела, крестился и кланялся проезжающей кавалькаде. Впрочем, кланялись далеко не все. То и дело свистела нагайка — наша охрана разгоняла не особо проворных. Я заметил, как стрельцы, стоящие на краю Лубянской площади, там, где в моем мире был политехнический музей, завидев нас, подобрались и схватились за бердыши. Некоторые из них бесстыдно тыкали пальцем в мой возок и что-то кричали своим товарищам. Там же стояли какие-то лабазы и бомжеватого вида мужики таскали на подводы большие мешки.

Дома вдоль улиц были почти сплошь бревенчатые. От улицы дома часто отгораживались высокими палисадами, из-за которых не всегда можно было разглядеть дворовые постройки. В белом городе вдоль улиц лежали деревянные тротуары, а за Красными воротами мы спускались к будущей площади трёх вокзалов практически по проселочной дороге мимо пасущихся коз и валяющихся в лужах свиней.

Уже на выезде из белого города я начал уставать и скоро, к удовольствию матушки, прекратил поминутно выглядывать в окно. Подъезд к самому дворцу не помню — задремал. Последним воспоминанием была маленькая девчонка, пытавшаяся прутиком отогнать стаю гусей в сторону от царского поезда.

Приехали и даже обедню стоять не стали. Поели и все повалились спать. Сиеста русская, мать её! Тут я и утёк. Спать-то из-за небольшого передрыха в возке не хотелось совсем. Так что я тихонько встал и бочком, бочком протиснулся мимо прикорнувших в сенях слуг, мимо храпящих на лавках в большой комнате Андрея Матвеева и Артемона Головина, через служебный переход спустился в подклет и оттуда выбрался на улицу.

Любимая резиденция матушки снаружи мне понравилась. Ничего так дворец на высоком холме, под синей металлической крышей. Весь из себя деревянный выгнулся он буквой Г, углом на северо-восток. Дворец состоял из пяти отдельных теремов, сблоченных подобием таунхауса с отдельными крыльцами и раскатами. Террасами он огибал красивую пятикупольную церковь. Кругом были леса да сады. Небольшой открытый косогор на севере, за большой избой, которая, как я узнал позже, именовалась "хороминой" и была чем-то вроде первого русского театра, спускался к ручью, впадающему в Яузу. К западу от дворца, за церковью до прудов стояли хозяйственные постройки и избы Преображенского. От царской резиденции их отделял небольшой пустырь. Преображенское своими двумя улицами доставало до будущей Стромынки, и от начинавшегося сада его отделяла широкая дорога к дворцу и небольшой забор. Сад занимал весь угол между дорогой и рекой. За Яузой, такой не похожей на привычный мне канал, начинались поля и перелески.

Выбравшись из подклета напротив церкви, я первым делом обогнул дворец с севера, и оврагом спустился к реке. На дворе у ворот немного народа таки было — солдаты, какие-то дворовые слуги, встречаться с ними не хотелось. Прошёл по берегу до начавшегося за плёсом сада. Я наслаждался летним ветерком, тёплым солнцем и неожиданной свободой. Это совсем не походило на моё путешествие по дворцу в день смуты и на, вспоминаемыми памятью Петра, царские выходы на богомолье или поездки на охоту вместе с государем Алексеем Михайловичем. Всегда царя или царевича сопровождал кто-нибудь: мамки, дядьки, стрельцы и ближние люди. А здесь я неожиданно оказался наедине с рекой и ветром. После московской духоты и, что скрывать, смрада, я не мог надышаться свежим воздухом. С радостью я ступал по мягкой, молодой траве, слышал жужжание пчёл и пение птиц. Даже тесная одежда с неудобными длинными рукавами не казалась мне такой удушающей, как в Москве.

Дойдя до сада, я встретил работавших там крестьян — они собирали ветки, валили сухие деревья. Государя они во мне не признали. Я показался ещё одним из барчуков — молодых дворян или сынов боярских, приехавших вместе с младшим царём. Я пытался вглядываться в их лица, чтобы лучше разглядеть, как выглядели простые люди, и лучше понять их, но те лишь в некотором смущении отворачивались. Нет, когда я подходил ближе, они прекращали свои занятия, кланялись, но никак не обращались ко мне, и сразу принимались за прерванную работу, как только я проходил дальше.

Лица крестьян не показались мне ни отталкивающими, ни притягательными. Обычные лица людей выполнявших подневольную работу — совсем, как и в моем мире. Разве только все мужики были бородаты, а женщины в платках. А так — обычные работники на ленинском субботнике в парке. Вот одежда их сильно отличалась от виденной мной и в этом, и в том мире. Ярких цветов не было. Простые шароварного вида штаны, рубахи навыпуск и войлочные шапки — вот и всё для мужчин. Фактура на первый взгляд как у плотной мешковины из моего детства. Женщины были в сарафанах до пят и каких-то жилетках. Мужики носили сапоги, лаптей я не увидел, а женскую обувь разглядеть за долгими подолами и высокой травой не было возможности.

Ко мне подошёл высокий, богатырского вида, чернобородый крестьянин. Борода его горизонтально лежала на необъятном пузе. В руках его было что-то типа нагайки. "Ага, похоже, бригадир, или по-местному — староста". Его рубаха выглядела чище и богаче — с вышивкой и даже каким-то намёком на окрас. Он снял шапку, поклонился и пророкотал:

— Доброго здоровья тебе, барин!

Я кивнул, отвечать замешкался.

— Не скажешь ли, здесь ли ужо государь? Я, чай, ты из ближних его робяток будешь.

— Здесь. — Решил не раскрывать своего имени. — А скажи ...

— Пахом — услужливо вставил староста.

— Скажи, Пахом, чего вы тут делаете, — я показал на мужиков с лицами, завернутыми в платки и грузящих тяжёлые колоды на телеги.

— Так, барин, тутыть сад царский прибираем да, вот Тихон Митрич, дьяк теремной, наказал свезть колоды пчелиные. Больно пчёлы злы, ащо пожалят государя.

Говоря, это он нависал надо мной как большая живая башня. Я хотел ещё что-нибудь спросить, но не успел. За спиной раздался конский топот и к нам подлетел Пётр Голицын, недавно пожалованный спальником. Он резво соскочил с коня и бросился ко мне.

— Государь! Слава богу, жив! Изволь, Пётр Алексеевич, быть во дворец. Матушка, Наталия Кирилловна, тебя кличет.

Я поморщился. Быстро же нашли они меня. Пахом, как услыхал, что разговаривал с царём, стал белее мела и бухнулся на колени. Прочие крестьяне, увидев коленопреклоненного старосту, тоже посрывали шапки и попадали на землю.

— Ты пошто здеся! Как ты, смерд, посмел с государем говорить! — Это мой тёзка уже старосте кричать стал. Замахнулся и оттянул того вдоль широченной спины. Из-за черных косм на стольника с ненавистью зыркнули глаза крестьянина. Видно Голицын это тоже заметил и ещё раз замахнулся нагайкой.

Возможно, если бы царь не дулся на меня и не отсиживался в глубине сознания, то я смог бы спокойно перенести незаслуженное избиение Пахома — мало ли холопов порют, на то они и холопы. Но моё советское воспитание всё-таки дало себя знать и я, не раздумывая, бросился заслонять от удара невиновного. Стольник в последний момент остановил свою руку, а то так бы прилетело и мне. Он испуганно и с удивлением посмотрел на меня. Я понял, что повёл себя не по-царски, но отступать было поздно:

— Стой! Не вини Пахома, то я его спрашивал. — Обернулся к крестьянам — Подите, работайте далее. Айда, Пётр Алексеевич, коли матушка зовёт. Вон и кравчий мой спешит. — От дворца, опережая метров на пятьдесят толпу прочих дядек и мамок, спускался Борис Алексеевич Голицын.

Князь, спустившись к нам на берег Яузы, по ошарашенному виду брата понял, что я учудил что-то, не соответствующее времени. Он отдышался, отёр рукавом пот с лица и сказал:

— Уф, ну и силён ты, Великий государь, тайно бегать. Как сумел-то мимо Матвеева с Головиным пройти-то?

Я посмотрел на стольника, потом на кравчего. Посчитал, что первому будет достаточно уже удивляться несуразностям моего поведения, и попросил его:

— Пётр Алексеевич, уведи всех этих дворовых, да скачи к крыльцу — сообщи матушке, что сыскали царя. Скажи, что буду вскоре у неё, только с князем вот перемолвлюсь.

Тот посмотрел на меня, кивнул, вскочил в седло и поскакал на перехват пылящей толпы мамок и дядек. Молодой Голицын остановился перед ними, крича, чтобы вертались. Те притормозили, но возвращаться не стали.

Дождавшись, когда вокруг нас не останется чужих ушей, Майор сказал:

— Ну, что набегался, Дима? Думать-то когда начнёшь, перед тем, что делаешь? Устроиться не успели, уже скандал — царь пропал! Не уследили! Опять кравчий виноват, догляда за спальниками нет. Спальники на измену присели, не знают, как вину загладить.

— Да, ладно, подумаешь, князь! Ну, сбежал, ну пошалил, мне ведь десять лет. Должно же у ребёнка быть детство?

— Ты — царь, а мать волнуется, вдруг подсылы Софьины тебя побьют или скрадут. Не всё надо позволять носителю делать.

— Я и не всё позволяю, — и пристально посмотрел на него.

Голицын видно вспомнил взгляд Пётр после его выговора мне с месяц назад и тему непослушания развивать дальше не стал. Я продолжил:

— Не хочу я под домашним арестом сидеть! Царице, да и всем другим, придётся с этим смириться.

Мы пошли не спеша обратно в терем. По дороге я рассказал, как уходил и что видел.

Борис Голицын долго ругался, когда я закончил. Потом резюмировал:

— Мы здесь как вошь на ладони. Пожелает Софья — хлопнут на раз. Надо, государь, выбивать деньгу — строить заплот надёжный, да вышки по углам.

— Ага, Майор, и проволочку по заплоту пустить под напряжением, и ребят с калашами на вышки.

— А чё, есть уже такое богатство? Так я завсегда согласный — усмехнулся кравчий. — Только я серьёзно, у меня два десятка верных холопов воинских набрано, ну, парочку из них ты уже встречал, так было бы мне спокойнее, если бы они все подходы к охраняемому объекту контролировали.

— Оставь, Борис Алексеевич! Надо пока на миролюбии Софьи и моей молодости играть. Люд разбойный и лихой охрана отобьёт, а от московского войска можно только войском и спастись. Пока я малолетка и потехами своими не опасен, никто трогать не будет. А дальше чо загадывать? Бог не выдаст, свинья не съест! Прорвёмся. Однако, ты больше не пропадай и меня без известий не томи, то как-то без общей картины я весьма беспокойным становлюсь. А уж каким беспокойным Пётр бывает — просто жуть.

— А чего тебе нервничать, Дима? — Он рискнул опять назвать меня тайным именем. — Царское дело — оно телячье: поел, наделал и жди, когда за тобой уберут!

— Блин! С таким чувством юмора и Петрушиной злопамятностью, не быть тебе, Майор, генералом.

— Ха! А можно сразу фельдмаршалом, государь?

— Можно, но посмертно!

Он внимательно посмотрел на меня. Лицо смеётся, а глаза такие добрые-добрые, жаль только что "патроны кончились". Всё тестирует меня, как я хорошо носителя контролирую, и не боится пикировки с самодержцем. А он ведь практически единственная связь у нас с местной верхушкой. Из больших родов мало, кто в Преображенском быть захочет. Поэтому смиримся пока с его подначками и просто запомним. "Мстить" будем потом.

А пока шли и обсуждали устройство дворца, и как его Голицын думает приспособить к охране.

В самом дворце три этажа, если считать подклет. Ну, а так, по нормальному, жилых только два. На верхнем располагались жилые покои, ниже были публичные горницы и передние, а подклет традиционно был местом прибежища слуг и приживал. Что интересно, на спальном уровне печей я не увидел, а внизу стояли украшенные изразцами голландки. Покои отапливались хитрой системой воздуховодов, идущих от нижних печей. Внутри помещения были украшены, но не везде так богато, как в Кремле. Часто стены и потолок были отделаны сукном, а не кожей или парчой. Картин тоже было негусто, лишь редкие парсуны старцев да монахинь по проёмам.

Матушка заняла свои обычные, угловые покои, где ранее мы с ней всегда жили. Новый, царский статус позволил поселиться мне отдельно, в больших южных палатах покойного батюшки. Окна из моей спальни и малого кабинета выходили на Яузу и сад, а окна ещё одной комнаты на Преображенское. Ниже уровнем располагались большой кабинет, трапезная и просторная передняя, где один выход вёл на царское крыльцо, а другой в сени и переходы к другим теремам. У Натальи Кирилловны, как рассказал Борис, и как я помнил памятью носителя, комнат было числом больше, но площадью меньше. Наташу поселили вместе с матерью. А её мамки и няньки жили рядом, в соседнем тереме. Слуги и другие жильцы-приживалы традиционно облюбовали подклет. Ещё два терема, где раньше останавливались царевичи и царевны от первой жены, стояли впусте. Между большинством помещений дворца были сени, какие-то чуланчики и тёмные комнаты, заставленные сундуками. Мыльни здесь пристроенной к жилым комнатам не было. "Надо будет душевую веранду сделать — навесик и полотняные стены. Можно, конечно, и стоя на травке обливаться, но не поймут бояре, коли узрят царя шастающим голышом по двору".

По скрипучим ступеням мы поднялись в большую горницу. Там меня ждал Тихон и, как ни странно, Наташка. Я думал, она всё ещё спит с дороги. Царевна, хромая, подошла.

— Петруша, ты где пропадал? Матушка встала, не почивает, тебя спрашивает.

— В саду я был и двор смотрел.

— А есть сад?

— Есть, сестрица и большой. Больше чем кремлёвский. Прямо до самой Яузы.

— Пошли, матушку уговоришь отпустить меня в саду погулять!

Я взял её за руку и попросил Тихона вести нас.