|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Глава 1. 'Первоцвет'
Передовица газеты 'Отрадный день'
'Загадочная кража взволновала Отрадное. Из скандально известного клуба 'Шелли' в ночь исчез белый рояль. Вещь, прямо скажем, впечатляющих габаритов. Многие полагали, он и в двери-то не пролезет, однако же — пролез и следов не оставил... Но подлинной интригой стало утреннее обнаружение рояля на веранде особняка адвоката Бунэ! На рояле лежал конверт на имя адвоката. Внутри обнаружились солидная сумма денег и листок с текстом, по буквам склеенным из заголовков нашей вчерашней газеты. 'Меня обманом забрали из дома семь по улице Песенной. За год в плену ни разу не настраивали, к тому ж держали в сыром подвале. Умоляю о спасении. Гонорар прилагаю. Ваш клиент, белый рояль фирмы 'Тоссер и Куфф', последний шедевр мастера Ибнера Куффа, да будет он вознагражден на небесах за свой дар оживлять музыку'.
Клуб заявил о правах на рояль и нанял грузчиков для его возврата, но адвокат принял меры к охране клиента: господин Бунэ заявил, что факт выплаты гонорара равнозначен подписанию договора, кем бы или чем бы ни был клиент. Первое слушанье по делу состоится завтра. Знающие люди не сомневаются в победе рояля... и это, вероятно, будет первый прецедент обращения в суд неодушевлённого истца. Между тем, жандармерия прекратила поиски подлинного похитителя рояля, хотя управляющий клубом утверждает, что вор — пропавший днем ранее пианист Яков.
Мы будем держать читателей в курсе уникального судебного процесса'.
Объявление в разделе 'О саде и доме' газеты 'Луговица'
'Отдам безвозмездно инаньскую лекарственную лиану редчайшего сорта И-чу. Растение полностью готово к пересадке на постоянное место в оранжерее. Условие дарения: собеседование с потенциальным владельцем на предмет готовности ухаживать за И-чу и любить её всей душою; осмотр оранжереи. По вопросу о дарении обращаться в жандармерию, в приемную господина Мерголя. Там оставить сообщение на имя Юлианы Миран. Особо подчеркиваю: не сулите много денег. Бесполезно! Прежний владелец лианы был весьма богат, но довел растение до выброса на помойку'.
Далеко-далеко, может и вне пределов мира, наметился низкий дрожащий звук. Он проник в сознание, заставил к себе прислушиваться — и постепенно сделался ярче, будто прорисованный красками по карандашному наброску. Звук клокотал, рвался из небытия, тащил за собой новые впечатления — зримые: гусеницу поезда, посаженную на толстый поводок дыма. Чуть погодя добавились ощущения, н сей раз — дрожь сонной земли, словно бы испуганной бесцеремонным вторжением.
Железная гусеница наползала, пожирала покой раннего утра, птичий шум, благодать безлюдья. В утробе вагонов бурлила суета: пассажиры пили чай и перекладывали вещи, ссорились и мирились, вели учет своим и чужим делам... Непокой множеством колючих взглядов пёр вовне, но расползтись широко не мог: еще в столице железная гусеница проглотила пассажиров с грузом их дел и безделья — и теперь крепко удерживала в челюстях вагонных дверей, чтобы отрыгнуть в другом большом городе.
Поезд приближался. А я — одинокий наблюдатель — стояла у насыпи, вне чужой суеты... Дрожь земли делалась сильнее, ритмичнее. Грохот закладывал уши. Вот накатила волна пара, обдала запахом гари!.. И остыла, осела в душе неожиданной отрешенностью.
Мое настроение годно поздней осени, но никак не нынешней дружной весне. Думаю, гуси с подрезанными крыльями ощущают что-то схожее, когда слышат гомон перелетных: родной двор вдруг делается тесен и сер. Я не гусь, огромный мир вне города — не птичий двор, но прямо теперь я рвусь надвое. Не очень любя город, я принадлежу ему... но нахожусь вне привычного мира. Я на незримой границе суеты — и покоя.
Покой — вон он, рукой подать: лес у горизонта, поле до самой насыпи и игрушечный замок-вокзальчик с единственным обитателем, станционным смотрителем. Уже послезавтра наползут телеги, набегут приказчики, сгрудятся муравьиной колонией работники. Все вместе они возьмутся лепить летние павильоны, платформу... В считанные дни городской мир отхватит у лесного сочный кусок, чтобы прожевать зелень луга — и выплюнуть лишь сморщенную шкурку. Я знаю, бывала здесь поздней осенью, и всюду окрест видела изломанные доски, сор...
Но сейчас весна. Близ путей, у края не построенной пока платформы, на свежевкопанных столбах, вчера укрепили вывеску "станция Луговая". Её обновляют ежегодно. В этот раз название вырезано в цельном спиле дубового ствола, в прошлом сезоне его отлили из чугуна. А в позапрошлом? Кажется, был сине-белый фаянсовый узор.
К холодам древесина вывески заветреет, рассохнется. Краска, если вывеску покроют ею, облезет. Но никто не заметит, не огорчится: зимой поезда мчат мимо. Лишь единожды в неделю старый паровозик с парой вагончиков замирает перед заиндевевшим вокзалом, сипло оповестив смотрителя о доставке почты и случайных гостей...
Название "Луговая" не зря звучит по-летнему праздно. Здесь всё принадлежит отдыху и роскоши. Вокруг — земли, цена которых ничего не значит: войти в элиту только с деньгами нельзя, требуются престиж и признание, а то и другое передается по наследству или выделяется как привилегия. Амбиции пропитывают и отравляют чистейший воздух этих мест. Природа становится лишь их обрамлением — каскадные озера, реликтовый лес, живописные холмы. Все это входит в состав богатейших имений или объявлено охраняемым лесным ведомством страны.
До нашествия хозяев имений и их гостей — почти месяц. Как раз трава встанет в полный рост, ночи сделаются теплыми и даже душными. А пока по утрам пальто более чем уместно. Как и пуховый платок. Я поправила свой, глубоко вздохнула. Улыбнулась, подставляя лицо рассвету. В нем душа умывается...
Трудно поверить, что недалече столица, огромный шумный Трежаль с пригородами, селами и выселками, со складами, речными портами, заводами, подворьями. Каких-то два часа паровозного пыхтения и колесного перестука отделяют "Луговую" от центрального вокзала нашей столицы. Но отсюда город кажется миражом.
Звук летит над лугом, пар рвется в небо... длинный гудок, два коротких. Машинист торопит всех, кому важна "Луговая": не зевайте, мы на месте, остановка длится минуту!
В нынешнюю весну я часто встречаю поезда. Научилась не метаться вдоль путей, не охать, не потеть. Но — продолжаю щуриться... Хотя встала в нужном месте и почти спокойно слежу, как мелькают колеса, взблескивают стекла окон, течёт маслянисто-блестящая полоса борта, обрываясь провалами сцепок и возобновляясь.
Мне нравятся поезда с их беззаботно-перелетной и в то же время организованной жизнью. Как будто превосходный часовой механизм приводится не пружиной, а биением сердца! Все, хватит мечтать, пора вспомнить о деле. Шагаю к рельсам, всматриваюсь. Говорят, номера вагонов хорошо читаются. По мне, так можно написать и покрупнее. Мелькают таблички, мелькают... Но я твердо усвоила: почтовый прицепной — всегда последний. Уже вижу лихо высунувшегося всем корпусом грузчика. Машу ему, вглядываюсь. Вот и он махнул в ответ.
— Для "Первоцвета"! — ору что есть голоса.
— Сама что ль перекидаешь дальше? — ответно шумит он. — Эй, наняла б кого, а? Тяжелый груз-то.
— Да-да!
От сердца отлегло: приветливый почтовик. А прошлый меня обругал, ведь я не узнала его, хотя груз получала не раз. Обидно... за минуту много ли объяснишь? Я даже извиниться не успела. Стояла, как помоями облитая. Ну да ладно. Всякое бывает.
— Спасибо! — повторяю тише. Из вагона уже летят мешки, тюки. — Как вы ловко...
Почтовик кидает прицельно, без грубости. Вещи укладываются в рядок на насыпи. Уворачиваюсь от последнего тюка — он легкий, но объемный — подбираюсь вплотную к вагону и ставлю на пол корзинку. В ней булочки, морс, ветчина. Я успела усвоить, что почтовые люди живут "сменами", им приходится оставаться в вагоне все время пути от столицы и до конца отведенного участка. Заступая в смену, почтовики принимают и раскладывают груз, в пути следят за его сохранностью... много мороки. А зимой каково? Дверь сдвижная: открой на миг, и мороз вломится в вагон безбилетником, нахальным и неодолимым! И постоянные переезды, и бессонница. Парень, который выгружает мои тюки и мешки, уже полные сутки безвылазно в вагоне. Называется его должность по-правильному сопроводитель.
— И тебе спасибо! — кричит почтовик, перекрывая гудок паровоза и отвлекая меня от бесполезных мыслей. — Бывай, землеройка!
Едва расслышала. Состав хрустит сочленениями позвонков-вагонов, вытягивается с Луговой дальше, резвее... Место здесь презабавное, за станицей начинается рельсовая дуга с подъёмом и спуском, поезда набирают ход, выгибаются — и ныряют в небо.
— Значит, уже выгружал для меня, — смущенно сообщаю себе, слушая, как удаляется поезд. — Ну да, это же он помог в самый первый раз! Точно. Я плела глупости и заикалась, а он не ругался, что копуха и порядков не знаю. Добрый дядька. Хорошо, что корзинка не досталась тому охальнику. Очень хорошо...
Заговаривать себе зубы полезно. Не желаю думать о грузе! И так, не думаючи, знаю, что за спиной громоздится гора выше моего роста. Обернусь, и сделается до жути ясно: во-он сколько навалено тюков и мешков, а я одна, и одной мне надо... то есть не мне, а моему нанимателю из славного и богатого дома Дюбо.
Зажмурилась и мечтаю, чтобы нашлись добрые воры и умыкнули хоть половину груза! Я не подглядываю. Я и крика поднимать не стану.
— Да уж. Воры не добрые, они умные! На кой им дерюги и прочее-разное, вроде краски для опилок? — я вздохнула и строго приказала себе: — А ну, оборачивайся. Хватит мечтать, таких чудес не бывает. Воров окрест вовсе не водится, как и случайных добрых пассажиров... грузчики, и те заведутся через неделю, если не позже.
Не хочу открывать глаза! Под шторами век залегла особенная утренняя тьма — спокойная и легкая. Она раскрасила звуки и спрятала душевную горечь. Если не открывать глаза, а поворачиваться на ощупь, слушая, как хрустит гравий под башмаками, можно ощутить грань миров — лесного и людского. От людского пахнет сажей, креозотом и железом. Лесной дышит росой, наплывает крепнущими трелями птиц, насыпается шорохом листвы, набегает волнами травянистого ветра...
Рассвет — мое любимое время. Свежесть хрустальная, и вся она пронизана птичьим гомоном. Вуаль тумана кокетливо и неплотно укрывает дальний лес, а к ковру ближнего луга она крепится иглой вокзального шпиля. На кончике — традиционный для путевых строений знак солнца, крест в круге. Он уже принял лучи восхода.
Хорошо рисовать мир с закрытыми глазами! Недостатки зрения не мешают. Вот разлеплю веки, и что увижу? Уж точно не знак солнца, куда мне с моими глазами! Я разберу разве что пятно: золотистое, совсем размытое. Даже сощурясь...
— Барышня, не ваш ли будет во-он тот шарабан? — прошелестели мне в ухо.
— Ой! Вот зачем так подкрадываться? — от неожиданности я подпрыгнула, оступилась... Но не упала, а удачно осела на тюк, мягкий и объемный. — Напугали.
— Даже не пробовал... пока, — доверительно сообщил тот, кто подкрался. — Но если ваш, я поздороваюсь и наймусь в грузчики. В оплату довезёте до Луговой. Если же не ваш, то будьте уж так добры, скажите, чей.
— Типичный вор, — буркнула я, мельком оглядев незнакомца и надеясь, что он не расслышит.
Парень сразу показался опасно похожим на воплощение мечты о внезапной убыли груза. Весь подобранный и дерзкий, лет двадцати пяти, хотя по нему возраст не читается. Но наверняка старше меня. Некрупный, худощавый. И еще: он человек города. Стоит на рельсе в пол-оборота ко мне, не шелохнувшись. Одет в темное, складно по нему обмятое. Пострижен так коротко, что на макушке и возле ушей сажево-черные волосы смешно топорщатся. Кожа от природы смугловатая: бледному по весне так не загореть. Лицо скуластое, глаза — смотровые щели. Типичный вор. Ну, как я себе представляю воров. Теоретически.
— Я не вор, — парень упруго качнулся с мысков на пятки и повернулся лицом ко мне, ловко балансируя на рельсе. — Вот так приветствие! Милейшая барышня по виду, а такая колючая в обращении.
— Кто еще колючий! Если у меня нет шарабана, так и здороваться со мной не стоит, да?
Парень пристально изучил груз у меня за спиной. Демонстративно пошевелил губами, вроде бы пересчитывая тюки и мешки. Прищурился еще нахальнее.
— Брать с девчонки деньги неинтересно, дешево выйдет. Задаром перекидывать такую гору — глупо. Умнее не здороваться. Но, если есть общий интерес, дело другое.
— Правильно, не здоровайтесь, — согласилась я. — И то: брать ненадежного попутчика и ехать с ним два часа лесом — глупо. А не брать невежливо.
— Значит, шарабан ваш, — я давно заметила, что у некоторых слух устроен по-особенному. В речи собеседника они разбирают лишь то, что важно им. — Приветствую, милая барышня. Звать меня можно эээ... Яковом. Вещи перекидаю быстро и бережно, даже не беспокойтесь.
Он кивнул, как о решенном, шагнул с рельса и сразу поддел самый крупный тюк, качнул, примеряясь... отпустил. Выпрямился, хозяйски изучил шарабан, спуск к нему с высоченной насыпи.
— А если мне совсем не нужен попутчик? — возмутилась я для порядка, без прежнего отчаяния глядя на проклятущие мешки, такие многочисленные и весомые, что спорить нет сил.
— Мне-то нужен!
Яков отпихнул легкие тюки, рывком поднял и навалил на спину два тяжелых мешка, устроив их боком. Я молча пронаблюдала и впечатлилась. Не думала, что такие мешки можно таскать по два. Громадные мужики-грузчики на подворье Дюбо носят по одному, а юркий Яков вихрем слетел по насыпи, сгрузил тяжесть у шарабана, побежал вверх по склону... и все это — продолжая трепать языком, словно ему ничуть не тяжело. Тон не изменился, одышки нет.
— Не серчайте, барышня. Я не вор, а налетчик. Или мы делим шарабан, или я угоняю его. Вот и весь ваш выбор.
Да уж... выбор! В мире полно везучих людей. Такие катаются на станцию с приказчиком. Они глазасты и вмиг запоминают приметы шельмецов, чтобы изобличить их перед правосудием. У везучих толпы друзей и сонмы поклонников. Им налетчики не страшны. А спросит меня чужой приказчик Кир Силыч, куда я дела одолженный на полдня шарабан, что отвечу? "Яков умыкнул, чернявый такой, по два мешка на спину умеет закинуть и с ними бегом бежать".
Кстати, Яков уже тащит новую пару мешков. Ох и торопыга-налетчик! Совсем не дал времени на размышления. Пора закричать "караул!"... или смириться. Итак? На душе спокойно, ничего её, неудобно-хрупкую мою душу, не царапает. Утро светлое, дышится... Ха, кому вообще нужен старый шарабан, и как далеко на нем уедешь? А вон и причина любезности самозваного попутчика, кренится в гравийной яме меж путей: здоровенный чемодан коричневой кожи. Потрепанный, а если приглядеться... Я перешагнула один рельс, затем второй. Нагнулась, пощупала обмотанную веревкой ручку чемодана — починена кое-как, наспех.
— Поведешь на станцию, переписывать документы? Там должен дежурить хоть кто, — то ли посоветовал, то ли подначил Яков, снова неожиданно оказавшийся рядом. Я охнула. Он подмигнул: — Милые барышни так и делают. Милым барышням полагается не о шарабане переживать, собираясь в путь через лес.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
