Два слова о войне

I. Переправа

Широко и привольно катит свои серебряные волны могучий Дунай. Летом буйными травами да осокой порастают его берега, а стоит чуть отойти, как упрешься в кустарники, рощи буков и дубравы, запутаешься в них вместе с ветром, да и останешься глядеть прозрачные воды огромной реки. Но есть у здешних мест своя суровая красота и в декабре, когда волны становятся серыми, а голые берега и кустарники укутаны редкими в древних землях мадьяр снегами.

Только не до красот сейчас бойцам — да и не видно ничего. А тем из них, кто верит в бога, самое время вознести благодарственные молитвы за то, что скрыл сегодня ночные прелести Дуная мрачной и непроглядной пеленой. И пусть облака продержатся как можно дольше, до самого рассвета: каждая минута такой темени — это лишний плот, спокойно перебравшийся на западный берег. И значит ещё один взвод, ещё одна рота доживут до Победы!

Плот, на котором сидел Борис, выскользнул из зарослей высохшего камыша и какого-то кустарника, голыми ветками спускавшегося к самой воде, и стало очень холодно, послышалась тихая, но забористая ругань — порывы ветра начали бросать плот на волне, верёвки мгновенно отсырели, и держаться за них застывшими руками сразу же стало тяжело. Один из молодых солдат хотел было надеть рукавицы, но его тут же остановили: сорвёшься — лучше уж потерпеть. Капитан поплотнее запахнул шинель — студен здешний ветер, ох как студён. У них в Киеве такого никогда не было. "А как места то похожи, словно и нет между ними и Украиной многих сотен верст... и десятков друзей, оставшихся под фанерными звёздами[1]", — на этой мысли он себя одёрнул. Негоже в бой с таким настроением вступать, ему ещё до Берлина идти.

Из раздумий капитана вырвал металлический лязг: тот самый молоденький белобрысый парень из последнего пополнения чуть не выпустил из рук автомат, ударив по чему-то прикладом. Остальные зло зашипели на недотёпу. "Боится, — подумал Борис, — боится, но старается не показать. Это хорошо, значит, не полезет геройствовать сдуру. Нам теперь не насмерть у Москвы стоять надо, нам немца надо бить. Чтоб с самого Гитлера спросить! И за сорок первый, когда на мой город бомбы падали. И за сорок второй, когда на Кавказе "эдельвейсы[2]" беженцев расстреливали".

Плоты вышли на середину реки, неторопливо рассекая смоляные волны, и стало совсем плохо. Ледяной ветер рвал шинели, грозился перевернуть наспех собранные из деревянного мусора плавсредства, заливал ледяной чернотой озябших людей. А над головой через равные промежутки времени взлетали белёсые шары осветительных ракет, и стучал немецкий пулемет, рассекая темноту пунктирами трассеров. "Не боись, хлопец, — улыбнулся Борис белобрысому, испуганно вздрагивавшему при каждой очереди. — Пугает просто немец. Я ещё под Москвой понял — не любит фриц холода. Вот и сейчас сидит по норам, а мы его там и возьмём". — "Как барсука", — отстучал зубами парень. — "Ну... что-то вроде", — согласился капитан. Хотя сам никогда барсуков не видел, разве что на картинках.

Едва плот пристал к берегу, к нему кинулась тёмная фигура командира разведчиков: его взвод переправился ещё вечером, и сейчас старшина спешил доложить обстановку. "Тихо всё, товарищ капитан. Видите беседку? — махнул он рукой в сторону какого-то тёмного пятна на берегу, заметно возвышавшегося над полосой кустарника, идущего вдоль отмели. — Там подъём, а дальше лесок небольшой. Почти к окопам выходит, — и, увидев в глазах немой вопрос, добавил: — Чисто: ни колючки, ни чего ещё. Второпях видать рыли, не ждали так скоро".

Тем временем плоты и лодки приставали одна за другой, и бойцы бесплотными тенями скользили вверх по склону, торопясь укрыться среди деревьев: и не так заметно, и не так холодно. И каждый плот, каждый солдат, словно песчинки часов, отсчитывали время до начала атаки, когда неудержимой лавиной их двести шестой полк сметёт не ожидающих такой скорой переправы гитлеровцев. Пока остальные пытались согреться, аккуратно разминаясь или пуская по кругу фляжку, чтобы отогнать ледяную судорогу хоть маленьким глотком спирта, капитан в сопровождении командира разведчиков аккуратно встал у самого края пустого поля. Дня три всего прошло, как дивизия "смяла" оборону восточного берега — и теперь должна отдыхать, ждать подкреплений и пока подоспеют остальные наступающие. "Только мы нынче учёные, — зло подумал Борис, глядя на беспечных часовых, безбоязненно курящих над бруствером окопов, — хорошо тот летний урок усвоили. Теперь наш черёд".

Со спины, еле слышно поскрипывая свежей позёмкой от начинающегося снегопада, подошёл командир миномётчиков. Поглядев на два небольших холма, по которым проходили немецкие траншеи, он негромко, почти теряя слова в загудевшем среди деревьев ветре, произнёс: "Вторая рота переправилась, Борис Яковлевич. Цели я снял, сейчас третья, а потом мои. Накрою первым же залпом. Совсем не прячутся, обнаглели сучьи дети. Ну да мы им гонор-то..." Договорить он не успелґ: у кирхи, стоящей сразу за холмами, залаяли пушки. Сначала редко, потом всё чаще и чаще. С их места хорошо было видно, как снаряды бьют выше по течению — пока ещё вразброс, то в берег, то с изрядными перелётами и недолётами. Но с каждым залпом всё точнее, всё ближе к одной, какой-то лишь артиллеристам видимой точке.

"Какого... — выругался лейтенант. — Там же соседи!" Впрочем, ясно было и так: немцы засекли переправу другого полка. И до момента, когда артиллеристы пристреляются, когда ударят пулемёты, превращая реку в наполненный свинцом ад, времени остаётся всё меньше. Атаку следовало начинать немедленно, не дожидаясь ни комбата, ни миномётов, ни остальных. "Батальон, слушай мою команду..." — негромко начал Борис. Зная, что приказ передадут по цепочке и тем, кто, как и он, был уже в лесу, и тем, кто ещё только поднимается с берега.

Бойцы тёмной, почти неразличимой в ночи массой подходили к краю леса... и замирали. Пустое пространство. Легко проскочить, когда враг не ждёт, когда в окопах только сонные часовые. Но сейчас, когда немцы разбужены, встревожены канонадой и переправой товарищей Бориса, это смерть. Не всем, но первым, кто выйдет — почти наверняка.

"Время, время", — застучало в висках у Бориса. Секунды, минуты, пока кто-то решится — но эти крохи сейчас решают, кому там, внизу, жить или умереть! Время! И перехватив поудобнее автомат, он во весь рост поднялся над пригнувшимися солдатами. "За мной! За Родину!" И кинулся вперёд. Быстрее, быстрее, пока немцы впереди не опомнились! Быстрее! Не чувствуя, как горят лёгкие, забросить тело в траншею и всадить в горло зазевашемуся часовому нож. После чего бросить гранату в окоп пулемётчика и длинной очередью разрядить диск автомата в подбегающих врагов.

Капитан не видел, как за его спиной распрямляются и выбегают из леса один за другим бойцы. Как с ревом, криками "ура" и матюгами через возникший в обороне "мёртвый сектор" в окопы врывается взвод за взводом. Вперёд! Вперёд, пока есть силы, пока горячая кровь стучит в висках, а руки сжимают автомат! Вперёд к старой кирхе, рядом с которой плюются смертью вражеские орудия! Вперёд!

Они прорвались. Батарея так и не успела пристреляться как следует, когда на её позиции ворвались красноармейцы. А снизу, от реки, уже гремело ответное "ура" и шли в атаку спасённые солдаты соседнего полка. За свой подвиг заместитель командира стрелкового батальона по политической части двести шестого стрелкового полка девяносто девятой стрелковой дивизии капитан Борис Яковлевич Вайнштейн получит звание Героя Советского Союза. Только об этом он уже не узнает, ведь утром следующего дня немецкое командование попытается уничтожить плацдарм. Наши бойцы отобьют все пятнадцать атак, но в последней, самой яростной, схватке вражеская пуля настигнет капитана.

Вот он смотрит на нас со старой фотографии, навсегда тридцатичетырехлетний. Борис так никогда и не вернётся в институт к своей мечте строить самолёты. И никогда не возьмёт в руки самую высокую награду своей страны. Только... так ли важны были ему золотая звезда, звание и почести? Ведь не за ними он шёл в Харьковский военкомат в сорок первом. И не ради них он вел в атаку в сорок четвёртом. Другого он хотел — чтобы сейчас, почти через три четверти века, мы могли писать и читать эти строки. Чтобы никогда не знали в своём доме гари пороха и свиста падающих на город бомб. Чтобы знали войну только из книг, только из хроник. Только из памяти. Памяти, в которой навсегда останутся имена, навеки вписавшие в нашу историю две даты. Огненный сорок первый — победный сорок пятый.

[1] На могилах погибших солдат в Великую Отечественную войну было принято ставить пирамидки со звёздами; чаще всего их делали из дерева или из авиационной фанеры.

[2] 1-я горнострелковая дивизия вермахта, по своей эмблеме (цветок эдельвейса на зелёном фоне) получившая прозвище "эдельвейсы".

II. Последний из могикан

Ветки кустарника над тропой затрещали, но всё же поддались. "Уф, — выдохнул Егор Антонович. — Веткам им что, с годами только крепче становятся — лишь бы ствол да корни не засохли. А вот люди... годы мои, годы". И тут же мысленно себя одёрнул: ну, годы, ну и что? Никогда себе поблажек не давал и от дела возрастом не отнекивался. Вон в Гражданскую пару лет до семнадцати накинул — а теперь скоро прадедом станет, и возрастом отговариваться совсем стыдно. Да и некому сюда ходить, кроме него. Как помер в прошлом году однополчанин Никифор, так и некому. "Последний из могикан", — усмехнулся Егор Антонович, вспомнив любимую книгу. А ведь и правда последний. Потому раскисать нельзя, никто другой не сделает. И недалеко от города, если по прямой через овраги — совсем недалеко. Не то что по шоссе, а потом через насыпь. Врач как раз для здоровья гулять советовала, мол, свежий воздух для сердца полезен. Недалеко... если бы не три банки краски за спиной.

Проклятый склон наконец-то закончился, рюкзак полетел на землю, и Егор Антонович сел, прислонившись к горячему от июльского солнца памятнику. Надо отдышаться — а потом, пока светло, подкрасить порченые зимой места на ограде и доске с именами. Пусть нынче память о прошлом не в цене — от неё теперь принято брезгливо отворачиваться — он всё равно будет ходить сюда. Были бы рядом дети или внуки... но они с недавних пор граждане другой страны. Просто так из России теперь не приехать — говорят загранпаспорт нужен, да и денег за год не накопишь. Тьфу! Хорошо, хоть Наденька не дожила до такого непотребства.

Старик с кряхтением встал, разогнулся, потирая затёкшую поясницу. Хватит сидеть, делом пора заниматься. Хорошо бы ещё и фигуры от птичьих следов почистить... вот только ни до будёновки красноармейца, ни до пилотки солдата ему не дотянуться. Он, может, и попытался бы — но проклятый осколок из сорок второго оставил слишком нехорошую память... Нога вдруг заныла, и боль принесла воспоминания. Дважды он готовился умереть на этом месте. Первый раз — в восемнадцатом, когда на два "максима" и полсотни винтовок шли петлюровские цепи. А за спиной бежали из города семьи коммунистов и просто люди, которые хорошо знали, что творится, когда "жовто-блакитний" флаг входит на улицы. Второй — в сорок первом, когда немцы рвались к железнодорожной ветке.

Егор Антонович положил кисточку в банку и, прищурившись от солнца, посмотрел на юго-запад, где в сторону горизонта убегала полная выгоревшей травы равнина. Зрение у него и сейчас ясное — но даже и так он указал бы каждое место. Вон там стояла батарея. Ей, помнится, командовал капитан с необычной фамилий — Абрамчик. А вот там погибли братья Иванишвили: один из танков всё-таки сумел прорваться во фланг, да так и остался стоять обгорелой коробкой, утащив за собой двух весёлых грузинских парней. А там... с холма он видел каждого, и каждый раз до крови закусывал губу. Потому что его миномёты молчали. Их время пришло потом, когда смолкло последнее орудие и успокоившиеся немцы пустили по шоссе транспортёры с пехотой... Их время пришло к вечеру, когда один за другим грузовики превращались в кашу из плоти и горящего железа.

Тогда он думал, что ребят внизу переживёт не на много, может, до обеда. Но ночью пришёл приказ отступать, "костлявая" не успела. Задержалась на полвека с лишним, чтобы прибрать его здесь же и оставить лежать в овраге, как товарищей. Кто будет искать одинокого старика? У всех нынче дела поважнее: украинец ненавидит русского, русский — еврея. Еврей презирает и того и другого и думает, как обоих облапошить. Мало их всех деды в детстве пороли... или не смогли. Не смогли, потому что плечом к плечу полегли вон там внизу, где и сегодня гудит асфальтовой струной новенькое шоссе. А Егор Антонович как мамонт. Вот вымрет — и уйдёт с ним последняя память.

— Что-то я сегодня совсем расклеился, — вздохнул старик. Хотя ясно чего — первое лето один. А про следующее лучше и не загадывать.

— Дедушка, вы неправильно красите.

Обернувшись, Егор Антонович увидел двух подростков лет тринадцати. Девочка пыталась стряхнуть с юбки налипшие репья, а мальчик с видом знатока продолжил:

— Тут сначала старую краску надо счистить, а потом уже снова. Хотите, помогу? У меня с собой даже шкурка есть.

И не дожидаясь разрешения, начал соскабливать присохшие хлопья. Чуть позже к нему присоединилась и девочка, перед этим вежливо представившись: "Это Горя. А я Аня, — и отстранив Егора Антоновича. — Дедушка, отдыхайте — мы сами".

Старик хмыкнул: "Надо же, тёзка[1]", после чего отошёл в сторону, у детей и правда выходило куда сноровистей. Всё-таки кисточка не его занятие. Из железок чего смастерить — пожалуйста. А эти пострелята вон как быстро управляются, Егор Антонович так и не надеялся. Думал, ещё раза два придётся ходить, не меньше.

— Всё, — Аня докрасила последнюю звёздочку. — А Мишка твой — трепло полное, — бросила она Горе, — "случайно здесь поставили, по ошибке"...

— Это кто же такую ерунду-то сказал? Между прочим, в этом месте за город два раза сражались, потому и памятник такой. И вообще застава на дороге тут ещё с петровских времён стоит!

Разгорячённый глупостью неведомого Мишки, Егор Антонович начал рассказывать. Потом как-то само собой разговор перешёл на историю "вообще" — и старик разошёлся. Только посетовал, что под рукой нет записей и фотографий из архива, особенно копий с екатерининских гравюр: летопись родных мест была его страстью ещё с пятидесятых. Да и сам он — живая история с начала века. К тому же и слушатели ему попались замечательные, он за последние годы по таким истосковался... заболтались так, что домой возвращались уже в сумерках. А расставаясь, договорились, что через пару дней Анюта и Горя зайдут в гости. И обязательно прихватят с собой того самого Мишку, уж Егор Антонович ему расскажет! Впервые за последние годы старик был счастлив.

Следующей весной Егор Антонович стоял у памятника уже не один, а с помощниками — полтора десятка школьников и студентов, которые увлеклись историей родного края. День был особенный: за зиму старика уговорили написать о тех, кто защищал город в восемнадцатом, и сегодня рядом с красноармейцем появится вторая доска с именами. Егор Антонович вспомнил прошлогодние мысли и улыбнулся: он больше не последний. Его ученики помогут сохранить память. И нить поколений не прервётся.