В войне и любви

В войне и любви

Я аккуратно надрезал оранжевую изоляцию осторожным круговым движением, сжал её плоскогубцами и сдвинул в сторону, обнажая алюминиевый многожильный провод.

Работать было неудобно. Начало июля, жара. Нос забивал запах горячего пыльного асфальта, пластины тяжёлого бронежилета впивались в тело, одежда под броником промокла от пота. Пластиковое забрало шлема больше мешало, чем помогало видеть переплетение проводов меньше чем в полуметре от моего лица. Бомба была сделана профессионально, независимые линии подрыва напичканы ловушками и обманками. Сбоку экран небольшого таймера начал отсчитывать последнюю минуту. Я попробовал вытереть грозившую скатиться в глаз каплю пота, наткнулся рукой на забрало и негромко выругался.

Психологи полицейского департамента так и не решили, почему террорист решил позвонить в полицию и сообщить о заложенной бомбе, но он это сделал. Парад в честь Дня Независимости, естественно, остановили, площадь очистили, но первые лица города по-прежнему оставались на построенной для парада деревянной трибуне и отчаянно нервничали: террорист, заложивший, несмотря на оцепление, взрывчатку в основание трибуны, добавил в схему датчики сжатия, прикреплённые к опорам. Бомба была взведена, как только трибуна заполнилась, а датчики должны были её взорвать, если общий вес людей на трибуне изменится. Все шишки города, включая мэра, его заместителей, капитана полиции, главврача городской больницы, шефа местного подразделения национальной гвардии, владельца градообразующего завода, репортёров местных газет, а также жён и в двух случаях мужей всех вышеперечисленных, замерли на предназначенных им по протоколу сиденьях и пятой точкой чувствовали, как истекает время на таймере под их высокопоставленными задницами. А в самой глубине этого дощатого сооружения я, полицейский сапёр, ковырялся в электронике бомбы, стараясь обезвредить её до того, как самоделка талантливого подрывника превратит центральную площадь города в ад. И у меня оставалось около сорока секунд.

Я сдул очередную каплю пота с кончика носа и просунул между проводов маленькое зеркальце дантиста. Провод под оранжевой изоляцией казался алюминиевым только снаружи, но одна из жил была медной, покрытой изолирующим лаком, и шла она к совсем другим контактам. Если бы я просто перекусил этот провод вместе с медной нитью, бомба бы взорвалась.

При помощи тонкого пинцета я отделил ярко-оранжевую ниточку от белых жил, затаил дыхание и перекусил алюминий, не тронув медь. Таймер остановился. Я глубоко вздохнул и включил свою рацию:

— Это сапёр. Таймер отключён. Осталось отключить датчики сжатия. Вы взяли террориста? Приём.

— Сапёр, это штаб. Террорист отказался сдаться, группа захвата вступила с ним в перестрелку, террорист убит, радиодетонатор захвачен. Дело за тобой. Действуй, сынок, не облажайся!

«Сынком» меня называл только лейтенант Харрис. Это как раз тот человек, которого можно попросить о небольшом одолжении, тем более что он находился в безопасности полицейского участка, а я — в полуметре от ящиков с рублеными гвоздями и пластитом.

— Харрис, можешь организовать мне телефонный разговор с Аннет, супругой комиссара?

— Джордж, ты же знаешь, что тебе запрещено вступать с ней в контакт. Судебное предписание...

— Харрис, если она снова подаст на меня в суд, я признаю вину, но сейчас я, чёрт побери, лежу прямо под ней и пытаюсь спасти ей жизнь. У нас даже убийцы, взятые с поличным, имеют право на один телефонный звонок, неужели я, спасающий её и ещё полсотни человек, не заслуживаю такого же права?

Харрис затих, а затем я услышал в наушнике такой знакомый голос:

— Да?

У меня во рту пересохло:

— Привет, Ан.

— Джордж?! Если ты собираешься снова обсуждать наш развод...

— Подожди, не клади трубку. Я лежу в пыли прямо под этой чёртовой трибуной и пытаюсь отключить бомбу психа, которая вот-вот превратит нас обоих в красный туман. Мне нужно всего несколько слов.

— Джордж, мы уже всё друг другу сказали. Мне действительно было хорошо с тобой, но Билл дал мне то, чего ты мне дать не мог: безопасность. Я знаю, что он вернётся домой вечером, а не погибнет в перестрелке с какими-нибудь отморозками и не взорвётся, обезвреживая бомбу психа. Стабильность, Джордж. Я знаю, что у наших детей будет отец.

— Знаешь, после того, как он ставил меня на ночные смены и приходил к тебе, пока я был...

— Ты снова начинаешь?! Джордж, это любовь! В войне и любви все средства хороши. Он использовал доступные ему методы, чтобы получить женщину, которую он любит. Ты мог бы уволиться, как я тебя просила, оставаться по ночам дома, дать мне ощущение стабильности и безопасности, которого мне так не хватало, и тогда я даже не посмотрела бы на Билла.

В наушнике послышался ненавистный мне голос капитана полиции, уведшего мою жену. Билл спросил, кто это звонит, и разразился угрозами подать на меня в суд за преследования. Я оставил его без внимания, сосредоточенно рассматривая провода над моим лицом.

— И кто тогда разминировал бы бомбу, на которой ты сидишь?

— Если бы ты ушёл из полиции, то разве мы оказались бы в ситуации, в которой я сидела бы на бомбе?

— Один-один, — признал я. — Знаешь, Аннет, я много думал о нас с тобой, и пришёл к выводу, что ты права. Нам пора перевернуть страницу. Я больше не держу на вас с Биллом зла. Будьте счастливы.

В её голосе смешались недоумение, надежда и облегчение:

— Правда?

— Да. — Я помолчал. — Знаешь, самым сложным было не подставить салафита, который ни сном, ни духом не знал о подброшенном в его дом радиодетонаторе, и тем более не пронести взрывчатку сквозь оцепление. В конце концов, я полицейский сапёр, мины и их обнаружение — моя работа. Установка тоже. Самым сложным было убедиться, что ты действительно поднимешься на эту трибуну и останешься на ней, когда я включу датчики нагрузки. Но теперь, когда мы оба тут, и я лежу под миной, которую сам же и поставил, я хочу сказать тебе только одно: будь счастлива всё то время, которое у тебя осталось. Помнишь клятву: пока смерть не разлучит нас? В войне и любви...

Я перекусил тонкий медный проводок и успел почувствовать жар взрыва.