Прогулка

Прогулка

Приснился мне престранный сон:

Я на вечерней прогулке, однако, не в той местности, где живу сейчас, и не там, где я когда-либо бывал, но отчего-то вполне знакомой. Под ногами дорога, мощёная шестигранными плитками, вроде тех, что используются на покрытие аэродромов, правда, размером поменьше. Справа несжатое осыпающееся поле ячменя вперемешку с овсом, слева дубрава, по опушке поросшая мелким кустарником, а ниже по склону река. Река неширокая, с обрывистыми берегами и заболоченным топким руслом. Я смотрю на реку: здесь, по ощущениям, обязательно должен быть мост, но его нет. Впрочем, это неважно: я ведь просто гуляю, и переправа мне без особой надобности. Была б — перешел бы, а нет, так и пойду туда, куда есть путь.

Солнце уже зашло за горизонт, но ещё снизу подсвечивает облака, а полная Луна краешком выглядывает из-за тучи, словно решая — выходить или не выходить. Но вот вышла, и осветила тех, кто меня сопровождает: эти длиннейшая колонна людей. Колонна извивается по дороге среди полей, скрываясь за поворотом, за дубравой, мимо которой я уже прошел.

Что-то странное в лицах этих людей. Непонятное какое-то, нездешнее. Ба! Да я же всех знаю!

Вот дурачок Алёша, что когда-то жил в посёлке, в котором я ходил в школу. Алёшу сбила случайная машина когда тот, водрузив на свой велосипед бачок от мотоцикла, мчался по переулку, звонко рыча, изображая рокот движка. Шофёр злополучного самосвала видимо отвлёкся и не успел среагировать на велосипедиста, неожиданно вылетевшего из-за кустов, вот он и задел крылом велосипед, и Алёшу на нём, да и отбросил их вместе на столб.

Я никогда не дразнил Алёшу, и видимо поэтому, меня, тогда совсем ещё мальчишку, попросила нести гроб с Алёшей его мать, старуха возрастом чуть за пятьдесят. Полотенце, на котором лежал гроб натирало мне шею, руки были ещё слабыми, и я с трудом удерживал его, чтобы не выскользнуло из ладоней. Ступая в ногу с другими носильщиками, я всё глядел на Алёшу, по подбородок укрытый белой простынёй с какими-то странными надписями и рисунками, с лентой на восковом лбу. Тогда, помню, меня поразило выражение безмятежного восторга, оставшееся на лице ребёнка тридцати с лишним лет от роду.

Вот неловко опираясь на костыли ковыляет одноногий Олег, недавно померший от пьяного инфаркта. Я сам вызывал к нему полицию и скорую, а потом до поздней ночи ждал труповозку, чтобы передать им постановление на вскрытие. Мы не дружили, и за десять лет моей жизни здесь поговорили-то раз пятнадцать, но и он в ряду.

И эта пятёрка парней в солдатских бушлатах мне знакома: во время службы в Армии, на полигоне в Алабино, я вечерком решил пробежаться на лыжах. Я был уже дедом, так что имел право на маленькие чудачества.

На бойцов я буквально свалился: они расположились в яме, заготовке под землянку, с уже частично перекрытой крышей. Рядом лежали, брёвна, доски и инструменты. Чернело погасшее кострище, на некоем подобии стола лежала немудрёная закуска и почти пустая бутылка из-под "Дюшеса" с какой-то жидкость. Ещё две таких же бутылки валялись рядом. Стояли солдатские кружки, и спиртом почти не пахли: прошло много времени с тех пор, как парни из них пили. Все пятеро сидели рядком, откинувшись на земляную стенку, у всех были открыты чёрные рты, и заиндевевшие глаза на синюшных лицах, как будто кто-то заткнул им глаза снежками.

Уж не знаю, где эти ребята достали метиловый спирт, но зря они его добывали.

А вот мой бывший сослуживец, прапорщик некогда служивший в морской пехоте, который почему-то хотел, чтобы его считали мичманом.

Единственный в моей жизни человек, на похоронах которого я был невежлив. Его вдова, такая же вздорная, завистливая, неумная, жадная и пьющая, как и покойный муж, прицепилась ко мне, чтобы я "сказал слово". Я и сказал: "О покойных либо хорошо, либо ничего. Объявляю минуту молчания". Постоял с рюмкой, пригубил из неё, да и ушел.

Сквозь меня глядит в бесконечность мой сосед по лестничной площадке, с которым мы когда-то славно беседовали.

В мире очень мало людей, с которыми можно поговорить на отвлечённые темы, и Илья был как раз из них: начитанный, в меру образованный, наблюдательный и склонный к анализу парень. Мы, бывало, сиживали то у него, то у меня на кухне и разговаривали на самые разные темы. Посиделки были нечастые, всё-таки большая у нас разница в возрасте, к тому же, я тогда служил, а у Ильи была своя молодёжная компания, так что наши ритмы совпадали нечасто, а жаль.

Илью в двадцать восемь поразил инсульт. На Лахтинском кладбище, среди тесно прижавшихся друг к другу могил, по немалому блату и за огромные деньги нашлось место и для него.

Гриша. Странное было у нас знакомство... Мы никогда с ним не дружили, разве что подолгу беседовали о литературе и истории. Он, в советское время, так же как и я, пытался пристроить свои стихи и прозу в разные издательства, но нигде их даже не читали. Не знаю, как я, но Гриша был безусловно талантлив. Жаль только, что он был не еврей, впрочем, как и я. Таких как мы не издавали.

Гришу взорвали в его машине такие же бандиты как и он. В проклятые девяностые кто только не уходил в бандиты, в том числе и несостоявшиеся писатели. Подавляющее большинство из них, как и Гриша, полегли на кривых тропинках криминала. Любопытные были похороны: вокруг Серафимовского кладбища густая цепь оцепления их ментов и бандитов, на площадке у ворот сборище длинных иномарок, по центральной аллее дефилирует питерский бомонд из часто мелькающих в телевизоре бывших партийцев и комсомольцев, проституток, бандитов, начальников и пидорасов — всех тех, кого Гриша при жизни искренне ненавидел. Меня, идущего пешком от электрички, встретил секретарь Гриши, и провёл к месту действия. Алина, Гришина вдова, это она позвала меня на похороны, провела вперёд, поставила рядом. Так я и стоял, в дешёвых ботинках, бесформенных брюках и в куртке из секонд-хенда среди туалетов от мировых брендов, и мой совковый одеколон благоухал вместе с парфюмами по сто баксов за молекулу.

Первую горсть на гроб бросила Алина, вторую, так уж она распорядилась — я.

А вот снова знакомый из моего детства: худощавый и какой-то скособоченный мужик со странным для русского уха именем Мича. Мича был хозяином отличного, ухоженного дома, наискосок от нашего. Уж не знаю, где он работал, но домой Мича возвращался хотя бы с охапкой дощечек: всё в дом тащил, всё старался для семьи, а сам ходит в каком-то затрапезе. Бывало, он выпивал, и даже напивался. В этом случае его было слышно издалека: из за ворот доносился высокий, надтреснутый голосок Мичи, что-то втолковывающий своей жене, и словно визг циркулярной пилы его крик: "Давай-давай-давай-давай-давай"!!! Мича упал лицом в сугроб, когда шёл домой с работы, но на этот раз ничего не нёс, а ощущая в груди разрывающее жжение инфаркта торопился домой, как зверь в своё в своё логово, чтобы умереть там, но не дошел, сил недостало. Таким мы его и нашли, когда отправились на вечернюю прогулку.

Фигуры, лица... Я знаю всех, но большинство имён не помню. Много в этом ряду тех, кого я не хотел бы узнавать, и даже память о них считаю пачкающей душу грязью.

Но есть те, кого я забыть не даже не пытаюсь, и воспоминания о них чисты и воздушны. Вот Наташа, которую друзья называли Неточкой. Славная ленинградская непоседа, умница, не красавица, но бесконечно милая женщина. У нас был кроткий бурный роман летом восемьдесят восьмого, когда я только приехал в Ленинград, и сочинял стишки на заказ на паперти костёла святой Екатерины, что напротив Думы, наискосок от Гостиного Двора. У нас не вышло ничего доброго, да и расстались мы нехорошо, возможно из-за моей гордыни, а может и не из-за неё, но восемь лет, до самой своей нелепой смерти, Неточка то и дело, совершенно случайно, оказывалась на моём пути с трогательной, чуть виноватой улыбкой: "Ты меня ещё не простил"? Не простил, Неточка. Тогда. А теперь-то простил, когда постарел, но это уже совершенно неважно.

Бесконечная чреда мертвецов под чужим вечерним небом. Здесь даже созвездия непохожи на привычные нам. По законам жанра они должны мне угрожать, или о чём-то предупредить... А может даже от чего-то защитить? Но нет. Они просто стоят пока я стою, а когда продолжаю движение, неторопливо двигаются следом. Они не оставляют следов и не пылят. Они не рвутся вперёд, им достаточно того, что они за моими плечами.

Наконец до меня доходит: это же вечные спутники живых! Это те, кого я не забыл, и они исчезнут лишь тогда, когда я сам перестану жить.

Они — отражения прошлого.

Они исчезнут только вместе со мной.