Ох и попал он. Те же ломтики луны в тихих лужицах. Те же белые пятна цветущего багульника. Та же борода с валуна свисает. Изо мха, лишайников, кустарничков гонобобеля, из махоньких бутонов брусники. Того же самого валуна, у кромки болота.

И рубаху-то Гришаня наизнанку переиначивал. Сапоги поменял. Левый, большой — на правую ногу. Правый, маленький — на левую. Как услышал лай собак из Никольского — снова надел их наоборот. Блуждать-то негде. А попал в обход.

Беды начались, как он вышел из дому в девять вечера, не перекрестившись. Рыжий, косой, хромой... Всё одно на селе не верят, что не знается писарь купеческий с нечистой силой.

В девять да в полночь во дворы колдуны выходят, коих бесы замучили. Не делать им невмоготу, а делать во вред крещёному люду не хотят. Боятся, что огребут до срока. Вот и делают они не по имени, а на ветер. Тут уж, если забулдыга пьяный или пришлец неместный, вылезет куда, не перекрестившись — сам кузнец своему несчастию.

Вечером вчера Гришаня был трезв. Лба ещё не расшиб. Время знал, только-только в гостиной часы пробили. Но выходил из купеческого дома поспешно. Торопился сильно. Да ещё примеривался, как со второго этажа не разбиться. Руки заняты сапогами, портками, прочей одёжей. Внизу, помнил — крапива.

Спешил-то Гришаня напрасно. Всплески вёсел у пристани, кои они с Аннушкой приняли за возвращение хозяина с торгов, не были лодкой её мужа. Как ему Аннушка перепуганная во след прошептала, спать Гришаня уковылял на сеновал. К своему уголку за печкой всё одно со двора не подойдёшь — людно сейчас в сенях и на кухне. Попадёшь на глаза Мане-стряпухе, или двум богомольцам — старому с малым, или гостю-псаломщику или пришлому солдату. Псаломщику-Феде и гостям-богомольцам Гришаня бы ещё отвечал, честно им в глаза глядя, как он только что, при них, выходил в хлев. А солдат Игнат Тимофеевич, по пути из отпуска загостившийся, больно бывалым парню казался. Может, солдату тому и Красная Смерть кума?

Спать на сеновале беспокойно и зябко. Съёжившись, Гришаня прислушивался к звукам из дома. Часы в гостиной едва полночь пробили, — перекрестился ли, когда во двор выбегал? — в доме купеческом поднялся шум, за занавесками заметались огни. В кухне Гришаня налетел на голосящую стряпуху Маню, распластался на полу и едва не оглох от истошного вопля псаломщика:

— Вяжите рыжего!

Гришаня рванул в сени. Левая нога, — та, что длиннее, чем правая, — предательски заволоклась по полу. Косой глаз промахнулся с размером зазора от сапога до дверного косяка.

— Вот он, вот он — тать, матушка Анна Лексеевна!

Извернувшись в лапах псаломщика-обвинителя, Гришаня обратился к Аннушке. Бледная, белее кружева ночного чепца, купчиха вцепилась в ручной фонарь. Огонёк бился о стекла, выдавая метанием, как сильно барыня дрожит.

— Что за переполох посредь ночи? — строго, по-хозяйски вопросил Гришаня.

— Обокрали нас, — всхлипнула девка Маня.

А Гришаня с облегчением выдохнул. Псаломщик, улучив мгновение, на кое парень размяк, попытался втемяшить его будкой в пол. Только новость о краже придала ему столько сил, что парень едва не скинул мучителя. Разузнай кто про его любовь к Аннушке, так домашние бы и соседи прибили Гришаню, притопили бы в ближайшей трясине. Уберегли бы баловницу от позора.

— Меня и дома не было, — орал Гришаня, — Что как на душегуба накинулись?

— А не надо тебе, ироду, в доме бывать, чтобы краденое увозить, — надрывался псаломщик.

— Что украли-то, Маня? — кричал Гришаня.

Увлечённый обвинениями, псаломщик не успел ему помешать обернуться к стряпухе.

— Жемчуг индийский да ленты алые, — ныла Маня, — Из липового сундучка.

— Сундук унесли? — уточнил Гришаня.

— Сундук цел, — всхлипнула стряпуха, — Пуст он. Я давеча котов в подпол пустила, мышей пошугать — Тишу, да Стёпу с Мурзиком. А ночью просыпаемся мы от грохота. Коты лаз себе отыскали под хозяйский кабинет. Сундук пустой по полу волокают.

Гришаня оцепенел. Псаломщик улучил момент приложить парня будкой об пол. Но Гришаня и лба не почуял — он припоминал, где спрятал вчера в одежде веточку разрыв-травы и не мог ли потерять её во время бегства из спальни.

— Вам бы, Манечка, кошек привечать, — вступил в беседу пришлый солдат Игнат Тимофеевич, — Оне бы скорее мышей у вас прибрали. Кот — скотинка ленивая. Разве станет кот мышей ловить?

— Уймись, служивый! Не твоего ума печаль, — рявкнул на солдата псаломщик.

Гришаня сумел приподняться и встать на колени. Псаломщик, опомнившись, заломил ему руки за спину.

— У сундучка липового замок хитрый, англицкий. А вход на подпольный склад из хозяйского кабинета, — морщась, выговорил Гришаня, — Если бы кто из своих на купеческое добро покусился, всяко проще ему вынести сундук наверх, на воле опустошить, да при оказии возвратить на место.

— Это ежели от бесстыдства ум не потерять, — вступил в беседу старый богомолец, дед Кузьмич.

— Если бы тати всё по-учёному делали, так ни единого бы из них не вязали, — закивал богомолец малый — внучок Ванюша.

— Страх от бесстыдства не теряется, — торопливо рассудил Гришаня, — Пока час, другой, третий в тёмном подполе с замком проваландаешься, звуков разных набоишься, всяко к свету решишься добычу нести.

— Да откуда же ты, рыжий тать окосевший, знаешь, какого это в подполе над сундуком от страха трястись? — распалился псаломщик.

— От того, что учёный я, — с вызовом ответил Гришаня, — три класса церковно-приходской школы с отличием.

2. Подозреваемый

Когда крики на кухне утихли, сделалось слышно, как у печки, — с той стороны, где полочка с крынками, — стрекочет сверчок.

— Гости дальше кухни и людской не проходили, — Маня нервно крутила на палец тощенькую косичку.

— Отчего это вы, Манечка, так в псаломщике и в богомольцах уверены? — спросил Игнат Тимофеевич, — Не оттого ли, что люди Божие?

— Полы я в покоях намыла, тряпку у порога расстелила, — отвечала Маня, — Не загваздал её никто, не сбил. Следочки лишь барыни. Чёрненькие, от маленьких каблучков её туфелек.

— Нужно окна осмотреть, — предложил Гриша, — Не влезал ли кто со стороны реки? Всплески я около девяти слышал. Лодка шла. Думал ещё, хозяин возвращается.

— Что же ты, пёс хромой, думал, будто бы Матвей Палыч прибыл, а встречать его не шёл? — закричал псаломщик.

— Есть за мной такая вина, — не стал спорить Гришаня, — Я ведь решил, что как увидит меня Матвей Палыч, так за описи усадит. А не увидит — не вспомнит. Сдались ему с дороги описи товаров, когда в спаленку подымись, а там — перины пуховые и барыня драгоценнейшая — матушка Анна Лексеевна. Обиды от меня ни на копейку. Никто же до Петрова поста хозяина не ждал.

— Я, пока трубку в сенях курил, тоже расслышал всплески, — подтвердил пришлый солдат Игнат Тимофеевич, — Лодка ли шла, рыба ли играла? Лодке бы почаще вёслами бить.

Гришаня обернулся к барыне. Вечером она первая услыхала всплески у пристани. Вызмеилась из под Гришани, ткнула в бок холодными ногами, зашипела про мужа. Забоялась теперь бедняжечка выдать себя румянцем либо неладным ответом.

На лавке остался стоять керосиновый фонарь с замирающим фитильком. Не уследил Гришаня, когда Аннушка вышла в покои.

— Шум был в саду, — продолжал солдат, — Я вышел разведать. Сад обошёл, пристань. Ни единой лодки на воде. А луна встала над лесом, заря догорает — вдаль отличная видимость.

— Окна смотреть идём? — спросил Гришаня.

— Идём, — прорычал псаломщик, — Только я сперва тебе, ироду, руки свяжу. Чтобы ты, рыжий чёрт, из окошка в реку не сиганул. Давно у нас ваше племя в срубах не палили. Подержи-ка татя, служивый!

Маня опасливо поднесла верёвку. Гришаня покорно подставил руки. Лишняя борьба могла стоить веточки разрыв-травы. Псаломщик счёл бы её отмычкой к англицкому замку. Если бы узнал синие цветочки. А кабы и не узнал? Что отвечать? Девке нёс? Какой? Не любили девки косого, хромого и рыжего.

— Я так думаю, кто на лодке плыл, тот и жемчуга увёз, — обратился Гришаня к солдату.

— Верно мыслишь, — поддержал его богомолец старый, дед Кузьмич.

— Я жемчуга те хорошо знаю, — продолжил Гришаня, — Сам их считал и описывал. Приметные они. Гладкие, крупные. Есть там розовые, есть огромные — с голубиное яйцо. Потому ворюга наш бывалым и дерзким выходит. В дом с оконцами светлыми, с гостями неспящими пробрался. Во тьме подпола замок отворил. Сокровище унёс. В нашей-то губернии, да в окрестных, оно живо, поди, на след наведёт.

— Вылитый солдат! — ахнул богомолец малый, внучок Ванюша.

— Ты, Ваня, ври да не завирайся, — влепил подзатыльник внуку дед Кузьмич.

— Это не я! — закричал Ваня, — Это рыжий! Это он говорит, что бывалый. Солдат, значит. Из дому выходил — мог и в палисадник зайти. Возвращается к царю из отпуска — далеко идёт за окрестные губернии.

— Вот те крест! Не брал ничего и в покои не заходил, — затараторил Игнат Тимофеевич.

— А откуда бы он, Ваня, узнал о том, что в липовом сундучке хранится? — перебил солдата Гришаня, — Если бы тать не за жемчугами намеренно в покои вошёл, так вещиц ему ценных и поверх кабинетного подпола дополна. По кривому же рассуждению твоему, Ваня, это ты на подозрение напрашиваешься. Идёшь недалече, да богомолье большое. Изо всяких губерний странники будут. Найдёшь, кому сбыть. Про порядки в доме ты мог от псаломщика узнать. Он тут частый гость. Акафисты ли с ним читал? Али злоумышлял под шумок?

— Ох, давно ваше племя бесовское в срубах не жгли, — зарычал псаломщик.

— Акафисты он с дедом читал, — оправдался Ванюша, — Я с устатку сапоги скинул и на лавке уснул, под тулупчиком.

— Вот тебе и раз! — всплеснула руками Маня, — Сапожки-то скинул, потому и не наследил на тряпочке.

— Тоже неверно, — рассудил Гришаня, — Ваня замка англицкого отродясь не видал. Как же ему с ним во тьме подпольной совладать?

— Ты на кого грешишь? — спросил у него солдат Игнат Тимофеевич.

— Черти что ли жемчуга на болото утащили? — зарычал псаломщик, — Сам Базай их на Кудыкину гору унёс?

Знаменитый разбойник Базай сошёл бы Гришане за прохожего обронившего, якобы, веточку разрыв-травы.

— Две недели назад, — отвечал парень, — видели Базая на Шехони. Там на берегу кони помещичьи паслись, а он на барке мимо берега того плыл. Крикнул Базай табуну, свистнул. На вещёрском, говорят, наречии. Кони сами в воду сошли и Шехонь переплыли. Продал он тех коней в Княжич-городке. А потом...

Гришаня перевёл дух. На какой реке селяне могли видеть барку Базая, следовало врать осторожно. Богомольцы, псаломщик и пришлый солдат куда лучше Гришани знали, что бают по деревням.

— Любит народ про Базая сказки рассказывать, — оборвал Гришаню псаломщик, — Им бы и коней, и жемчуга, всё на свете на Базая свалить.

— Так идёмте окна смотреть, — кивнул Гришаня, — Может быть, следы Базая найдём?

— Сабельку он там в грядах вострую потерял, — съязвил псаломщик и потянул за верёвку в покои.

На реку, на палисадник глядел купеческий дом пятью окнами и мезонином. Окно будущей детской. Два окна гостиной. Окно столовой. Окно хозяйского кабинета. Осмотрели все. Следы нашли в одном.

Дверь кабинета была заперта, и Маня, чтобы не тревожить барыню, ловко отворила её шпилькой. Псаломщик хмуро покосился на стряпуху. Гришаня фыркнул, но не решился похвастать, как сам он открывал ту дверь гнутым гвоздём. Купец, давая поручения по описям и накладным, не всегда вспоминал дать писарю ключ.

На ковре в кабинете чернела земля. Серая зола с удобренного недавно цветника впечаталась в трещинки соснового подоконника. За окном, по цветнику палисадника шли к дому два отпечатка сапог. Левый больше, чем правый.

— Попался, рыжий! — восторжествовал псаломщик.

— Это с чего бы мне через окно в кабинет залезать? — закричал Гришаня.

— Злонамерения твои пущай суд вызнаёт, — отвечал Федя.

— Погодите! — предложил пришлый солдат, — Надобно здесь среди принадлежностей писчих циркуль отыскать. Им я сперва сапоги Гришины измерю, а затем, через подоконник свесившись, воровские следы за окном.

— В темень-то такую? — спросила Маня.

— А вы мне, Манечка, фонарь подержите, — отвечал Игнат Тимофеевич, — Важно, что свежие у нас следы. А утром мы их ещё раз, повнимательнее изучим.

— Циркуль у хозяина во втором сверху ящике лежит, — сказал Гришаня, — Не крал я жемчуга, — тихо добавил он и, присев на ковёр, предоставил ноги для измерения.

— Ты, служивый, кой хошь тут геометрией занимайся, — разулыбался псаломщик, — Только на татя косого у меня прямая улика есть. Волосы свои рыжие он внутри сундука в паутине оставил.

— Может, там шерсть Тишина? — тихо спросил Гришаня.

— Что же я, по-твоему, человеческий волос от кошачьей шерсти не отличу? — отвечал псаломщик, — Целый локон свисал!

— Что же я, по-твоему, линяю по весне? Локонами целыми вылажу? — возмутился Гришаня.

— Как ты линяешь, ирод косой, суд в Княжьем городке разберёт.

Намотав конец верёвки на руку, псаломщик уселся в хозяйское кресло наблюдать за работой солдата.

— Ух ты, чёрт колченогий, — смачно выругался он, как только богомолец малый, внучок Ванюша, радостно заверещал:

— Совпали! Совпали следы!

3. Беглый

Весь следующий день Гришаня просидел в чулане. Сторожили его, сменяя друг друга, псаломщик Федя и пришлый солдат. Аннушка из покоев не выходила. Маня на призывы принести поесть не отзывалась. Только служивый, заступая в очередной раз после псаломщика, поставил парню кружку воды с ломтем хлеба. Стянуть с рук верёвки Гришаня не сумел, зубами до веточки разрыв-травы к груди не дотянуться. Взять кружку и хлеб оказалось нечем, только припасть к ним по-собачьи. С пришлым солдатом Гришаня позднее договаривался о том, чтобы выводил по нужде.

Двери чулана смотрели на кухню, где обсуждали поиски пропавшего жемчуга. На котов только больно отвлекались. Богомолец малый внучок Ванюша тискал рыжего Тишку. Псаломщик Федя цыкал на Мурзика, чтобы не таскал со стола. Пришлый солдат Игнат Тимофеевич уговаривал Стёпу лечь на плечи полосатым воротником. А Маня грустила по Чернышу, приблудившемуся зимой, да пропавшему пару недель назад. Муська с Муркой соседские до сих пор, говорила, ходят, мяучат его. Драчливый был котяра, дерзкий, никому дорогу не уступал. И белого пятнышка, жалилась она солдату, ни единого, и усы чёрные, и подушечки на лапах.

Когда кухня опустела, Гришаня попытался зазвать к себе Тишу, но откормленный кот в дверной просвет не прошёл. Только тёрся у двери, мурчал и оглаживал хвостом пальцы связанных рук, вытянутые в зазор.

Дом и двор обыскали в тщетной надежде, что вор не успел унести украденное. Псаломщик Федя грозно ругался, а потом жалился богомольцам, как упрашивал он матушку Анну Лексеевну выпороть писаря, вызнать, куда дел жемчуга. Барыня, однако, подобному сыскному действу воспротивилась.

1234

↓ Содержание ↓