04. Сказка на ночь

Мать Перелеска.

Часть четвёртая.

Предисловие.

Здравствуйте, господа. Знаете, мне тут целых три взрослых и, на мой сумасшедший взгляд, вполне разумных человека сказали, что моя сказка заставила их задуматься. Не по плечу хлопнули: "Вау, круто! А что дальше?", а ЗАДУМАЛИСЬ! Трусливо не спросила — а о чём же они, благословенные, грезят? — но впала в идиотически счастливое состояние. Даже не ожидала от себя, от твари злобной и недоверчивой: как-то мне оно не свойственно. И пребывала в сём незамутнённом блаженстве аж два дня. А потом оно таки замутилось: а что, собственно, праздную? Вроде как и нечего... Издавать эти "чужие воспоминания", как метко назвала их Макс Фрай, никто не собирается, и вряд ли соберётся — то ли харею не вышла, то ли акценты "не те". Хотя предмет внимания всё тот же: проблема контакта. Не с инопланетянами — обойди Жнец! Между людьми, как и во всей литературе фэнтези. Как сказал Маяковский, "Все мы немножечко лошади". А также эльфы, тролли и гоблины — всего в нас намешано. И проблем в межличностном общении не меньше, чем в межрасовом. Мы же все хамелеоны: с виду прямо эльф, а как пообщаешься... Совсем не сказочное, да и не существо даже — здравствуй, дерево!.. Буратино хоть обстругали, а тут... Мизантроп я, мизантроп. Э-э-э, о чём это я? А, да: издавать не будут. А издаваться за свой счёт, даже если и был бы он, свой счёт — не буду я. Дико мне это как-то. Так что слава и широкая известность не грозят. Тогда что? Ну, каюсь — заморочила некоторым людям головы до того, что они, бедные, теперь трудятся: думают над фигнёй всякой, будто им больше заняться нечем. Тоже мне: нашлась властительница дум! Чушь, конечно. Тогда что? Что я не одинока в размышлениях о природе добра и зла? Оно и так известно, кто только об этом ни думал со дня Сотворения. Результаты-то всё равно плачевны. "Где он, где он, корень зла?". Цитата. Где его только ни искали, этот корень. И вряд ли можно сказать на эту тему что-то новое: все и всё давным-давно знают. "Трусить, лгать и нападать", братья Стругацкие. Помним, а как же. Только к самим себе применить — не получается! Никак! Вот — хоть тресни! И всё так же мелко лжём себе и окружающим, так же нетерпимы к инакомыслящим и инакочувствующим. К тем, кто "не как мы", в чём бы это ни заключалось. Всё так же стараемся превентивно уничтожить возможную — всего лишь возможную! — угрозу чему-то там нашему. А она и не подозревала до этого, что она — угроза, на попытку нашу обижается, превращается из возможной во вполне реальную и больно дерётся, зараза такая... И чем дальше — тем оно только хуже, тенденция прослеживается вполне ясно. Увы, интеллект и разум оказались совершенно разными понятиями — будете спорить?

А смешнее всего то, что ни разум, ни интеллект счастья — того самого счастья, за которым мы и охотимся всю жизнь — не приносят! Хотелось бы сказать, что приносит счастье их отсутствие — это было бы красиво, но... это тоже неправда. Даже те, что пускают слюни и говорят "Агу" — кто вам сказал, что младенцы счастливы? Просто мы этого состояния не помним, вот и завидуем, как и всему, что нам недоступно.

До того, чтобы пускать слюни, я не дошла, но порадовалась задумчивости читателей изрядно. А может можно — страшась собственной наглости — предположить, что сказала таки что-то, доселе неучтенное? Что-то — это может быть и очень мало, и невообразимо много. Всего один осколок способен радикально изменить картинку в калейдоскопе мира. Пусть и не сразу, со временем. Иногда надо сделать пару лишних оборотов — калейдоскопа или галактики — всего лишь вопрос масштаба.

И мало того, что сказала — меня ещё и услышали! (Здравствуй, острый приступ счастья!) Пусть три человека — но услышали же, раз задумались! (Щенячий визг восторга где-то в глубинах подсознания.) Так это и есть главное условие — быть услышанной? Даже не понятой, а всего лишь... Какое печальное открытие. Как мало мне оказалось надо от жизни: чтобы меня услышало всего-то три человека. Или — целых три Человека? Всего лишь вопрос масштаба...

А потом мне стало не до размышлений о сути:

— И позвольте спросить, чем ты тут занимаешься? Хоть бы чаю налила, ага-ага! Сидит, как вообще уже не знаю кто!

— Привет! А это у тебя... ой! Извини... А что это там теперь брякает — внутри? Де-таль-ки? А какие? Я посмотрю? А крутилка... э-э... отвёртка? Ну — пусть отвёртка. Есть? А завёртка? Нет, если есть отвёртка, так и завёртка быть должна... нет? Ну, ладно, хоть эту давай...

— Здравствуйте, благословенная! Это я, ваша любимая шизофрения! Не скучали без меня? Ах, скучали? Ну, извините, занят был: дела, дела! Но я исправлюсь, чесслово! Прямо сразу! Садитесь-ка поудобнее: я расскажу вам сказку...

Сказка на ночь.

По лесу шли уже четвёртый день. Лес, как лес, вполне себе дремучий, живности всякой полно — только успевай отлавливать, пожаривать да покушивать. А главное — нечисти нет совсем. Иди, да радуйся — так ведь нет. Серый Волк брюзжал, как сивый мерин:

— Вот это надо же было так запулить, а? Тоже мне, добрый молодец, Иван-царевич! Иван-дурак ты, а не царевич! И отец твой был дурак, сколько раз я его из жо... приключений идиотских вытаскивал, и ведь даже на собственных ошибках он так ничему и не научился, клептоман хренов! А ты ещё хуже! Не мог полегче тетиву натянуть, тупица? Сколько ещё за твоей стрелой переться, а? Братья-то уже женятся, поди, а мы шляемся, незнамо где!

— Да я ж не нарочно, — вздыхал Иван-царевич. — Стрела-то волшебная, кто ж знал, что она в такие дибуня усвищет? Тут уж от меня мало что зависело, это ты колдуну претензии предъявляй. Вот вернёмся — и съешь его на здоровьичко. Он же, гнида паскудная, эту идейку батюшке-царю и подал — вы, мол, отец наш родной, себе в жёны лягушку добыли, чем же сыновья ваши хуже? Может, и из них кому так же повезёт? Вот, кажется, мне и повезёт, блин горелый! Раз так далеко — точно к лягухам, отец рассказывал — долго шёл он тогда. Эх! А может плюнем, а? Давай просто слиняем. Будем ездить туда-сюда, охотой промышлять? Ты зверей наловишь, я шкуры продам, хлебца купим — вот и славно! На кой ляд мне эта жена сдалась? Землянку на холмике у ручейка выкопаем, огородик разведём — репку там, да морковку всякую...

— Ты совсем сдурел? Ты ж царский сын! — офонарел Серый Волк. — Какая тебе, к лешему, землянка с репкой?

— Так я ж младший, — поморщился Иван. — Всё равно не я, а Ярослав на трон сядет. И как бы мне при этом вместо землянки земелька не досталась. Ограниченного наделу — вдоль на поперёк по телу, да вглубь на сажень, да поверх трухлявый пень...

— Вот лягуху поцелуешь свою — а там посмотрим, что кому достанется, кому котёл с лапшой, а кому хрен большой, — не согласился Серый. — Лягухи-то — они все хитры большие. Вкруг носа обведёт и выведет — и не упомнишь потом, где тот Ярослав, да кем тебе приходится.

— Да не хочу я, — совсем заныл Иван. — Это у Ярослава глазки бегают да ручонки трясутся, как мимо трона проходит, а мне и даром не надо. Это ж сколько думать надо, ночей не спать, чтобы лиха не случилось во всей земле — батюшка ведь не старый, а вся голова уж седая. А послы эти чужеземные? Я бы так кому-нить из них и насовал, вот прямо рукой, прямо в морду, — мечтательно оглядел он свой кулак, габаритами и формою своею более схожий с кувалдою средних размеров, чем с конечностью человеческой. И вздохнул из глубины души о несбыточном: — Эх! А батюшка улыбается, за столы ведёт дубовые, речи ведёт учтивые — и всё поперёк себя, сам себя в узел скрутит и любезничает. А я-то вижу, что у него тоже душа горит хари их поганые расквасить — а низ-з-зя-я-я, понимаешь ли! И ведь всем понятно, что врёт — и послам этим в первую очередь, а тоже врут и не краснеют. Этак и совсем изолгаться можно, а кривда голову и посеребрит. Не хочу я всё время врать, понимаешь? Где враньё — там и предательство, и любая подлость. Противно.

— Дык... ради блага государства...— растерянно заморгал Серый.

— Во-во, все так говорят! Только что ж это за государство — на вранье построенное? Если сам царь-батюшка врёт направо-налево — так остальным и Бог велел! Что ж мы тогда мздоимцев да судей неправедных лиходеями объявляем? Тьфу! — с чувством сплюнул Иван-царевич. Булькнуло. За разговором незаметно забрели они в болото.

— Ой, дурак ты, Иван, — вздохнул Серый. — И впрямь негосударственный у тебя настрой.

Далее разговор пришлось прервать — всё внимание отнимал поиск более-менее проходимого пути. Сбиться с направления не позволяла магия — сучок на палочке, оправленной в янтарь, всегда показывал на место, где упала стрела.

Не доходя середины болота, наткнулись на высокую кочку. В макушке торчала воткнувшаяся стрела, рядом сидела огромная — с два кулака — склизкая даже с виду зелёно-коричневая лягушка.

— Ква-а? — кокетливо поздоровалась она с гостями и, как ей казалось, скромно потупилась. То-есть, дико выпучила и кошмарно скосила глаза, старательно вытягивая отсутствующую в организме шею.

— Ой... — уставился на неё Иван. Зверюшку было жалко. Эк её перекосило. Животом, видать, мается, болезная. Комаров-то много — вот и облопалась, брюшко и пучит.

— Ква-а! — громогласно возмутилась лягушка. Что оно топчется, это нелепое порождение сухопутного кошмара? Она, как и всякая уважающая себя лягушка, всю жизнь разучивала эту позу! Когда она ещё была головастиком, бабушка рассказала ей, что иногда одной из них везёт — откуда-то прилетает тяжёлый предмет, втыкается в чью-нибудь кочку — и вот тогда надо не пропустить явления нелепого двуногого существа. Прыгать нормально они не умеют, зато могут подарить обычной лягушке бессмертие. Правда, превратив в такое же нелепое существо, как они сами. И это не сказки — Квасилисква, пару раз навещавшая бабушку, пережила в двуногом обличьи уже много поколений своих внучатых племянников. Правда, её кузине Кваклерии не повезло: вслед за первым предметом вдруг прилетел второй, другой формы — она только квакнуть и успела. И исчезла, и больше никто и никогда её не видел. Но это был единственный несчастный случай за всю историю рода. Ну, и? Что ты топчешься, немочь бледная? Превращай давай!

— И-и-и... вот это вот... я должен... — от одной мысли о предстоящей процедуре у Ивана во рту скопилась слюна, а желудок решил, что завтрак был слишком плотным.

— Так, а чё? Быстренько — чмок! — и опаньки, — оптимистично подтвердил Серый. — И давай в темпе, а? Сыро тут, а кости-то старые уж у меня, от сырости ноют. А ещё ведь и обратно тащиться. Сколько мы с тобой — четверо суток ползём? А с этой ещё медленней получится — баба, всё ж таки. Давай, не тяни. Весело взял, весело поцеловал — и линяем. Ну?

— Тпру! — огрызнулся Иван. — Такой умный — сам и целуй! Жабу эту.

— Ква!!! — злобно рявкнула лягушка и прыгнула в сторону Ивана. Царевич вжал голову в плечи, попятился и чуть не ухнул в топь.

— Дурак, ты что несёшь? — яростно зашептал Серый. — А если она уже сейчас речь человеческую понимает? Это ж жена твоя будущая, а ты её жабой! Это ж специальный сорт, царевна-лягушка, что ж ты, как дурак-то уж совсем...

Иван, брезгливо кривясь, подхватил лягушку двумя пальцами поперёк объёмистой спинки и посадил на ладонь другой руки. Пальцы сразу непроизвольно вытер об штаны. Штаны были латные, помогло слабо. Целоваться Иван любил и умел, но вот это, вот такое вот... Уй! Нет, вы серьёзно? Попытался вытянуть губы трубочкой для поцелуя, но лицо было против. Оно, как оказалось, имело собственное мнение относительно объектов для близкого контакта: углы рта от омерзения уехали чуть ли не на шею, нос гадливо сморщился, а брови трагически сошлись домиком где-то ближе к макушке. Иван смотрел на лягушку. Лягушка смотрела на Ивана. Они не понимали друг друга.

Серый нетерпеливо зарычал, и Иван решился пересилить себя. Заткнул двумя пальцами нос, крепко зажмурился, поднёс лягушку к лицу и смачно чавкнул кривящимся в невообразимой гримасе губами, изобразив поцелуй. Слизь, тина, болотный ил — эти аппетитные вкусовые ощущения привели к закономерному результату. Довольно симпатичная, но и довольно увесистая преображенная поцелуем Кваклукерья барахталась в болотной грязи, брякнувшись туда с высоты немалого Иванова роста, а Ивана-царевича неудержимо рвало. Только когда желудок окончательно опустел, Иван опасливо покосился на ту, что предназначила ему судьба. Да-а, поймёшь тут что-нибудь, в этом комке грязи посреди болотной жижи. А Серый, сволочь, аж на спину от хохота повалился, в грязи дрыгается, лапами в воздухе болтает! Да я ж тебя прибью сейчас, собака страшная!

— Убью-у-у! — слабо взвыл Иван, шатаясь от навалившейся слабости.

— Аф-ф! Тя-тяф-ф! Ой, хихи-у-у-у! Вау-вау-ы-ы-гы-гы-ы! — утробно изнемогал Серый.

Из болота выскребались долго и мучительно. Магический компас больше не работал, чуть не заплутали. По собственным следам не получилось: болото, видать, тоже непростое было. Еле выбрались, когда уже стемнело — грязные, вонючие, трясущиеся от усталости, искусанные комарами и опухшие от укусов до подушечного состояния. Даже толстый слой грязи не спас — прокусывали, гады! Серому-то что? Он волк, его комар разве что за нос цапнуть может, да за уши, где мех пореже, а людям — караул просто. Рухнули на подушку мха, не в силах пошевелиться, у первых же, ещё тощеньких, болотных сосен и заснули. Замёрзнув, подкатывались всё ближе друг к другу и утром проснулись, с двух сторон обнимая Серого — грязного, но тёплого и шерстяного. Пока искали ручей, чтобы отмыться, Серый пытался с ними разговаривать, но оба человека отвечали только дикими взглядами — на Серого и друг на друга. Нашли ручей, развели рядом костёр, отмылись по очереди. Иван распаковал суму, и Серый передал отжимавшей длинные волосы девушке новенькое платье. И она вышла к костру из-за куста, и смогла действительно скромно и смущённо потупиться. А ничего девочка. Фигурка, глазки, щёчки, носик кнопочкой. Ротик только великоват, но её и не портит вроде...

И женился Ярослав, старший сын, на боярской дочери. И прожил десять лет. Говорила ему мама Квасилисква: не хами прислуге, сынок. Пчела мала, а жалить зла. Сама ляжет, но врага накажет. Холоп найдёт, как отомстить. Говорила — не забудь, сынок! Да не пошла наука впрок. Заносчив стал Ярослав, на побои скор, да на девок падок. Обидел он дочку конюшего, сильно обидел. Сбросила его лошадь на молодецкой охоте из-за колючки под седлом, неведомо как туда попавшей, да кабан раненый и задрал. Две царевны, дочери его, сиротами остались.

И женился средний сын на купеческой дочери. И прожил двадцать лет. Говорила ему мама Квасилисква: не пей боле одной чары, сынок. А показалось мало — не ходи сам в подвалы. Лестница не крута, да голова уже не та! Спуститься легко — подняться трудно. И супруга любить не будет. Говорила — не забудь, сынок! Да не пошла наука впрок. Погреба у тестя были обширные да богатые, а в них много бочек зелена вина. Последний год средний сын в одном из подвалов и провёл, уж по своей воле или нет — неизвестно. Говорили — выходить ему лень было. Там и нашли. Дочь-то с зятем и на тризну не пришли, змеи подколодные.