|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Глава 8. Сапёр ошибается только один раз
Легко сказать, "напиши"! А что остаётся делать? Тот же опыт показывал, что на контакт со мной взрослый человек не пойдёт. Не дорос ещё, вмешиваться в чужую судьбу. А вот записку передать запросто, формат семинара это предполагал. Действо напоминало телепрограмму "Голос". Мэтры сидели в президиуме тоже спиной к выступающим. К ним из зала по очереди выходила перспективная молодёжь, чтобы прочесть лучшее из того, что написано на данный момент. И после каждого сольного выступления начинался разбор полётов: кратко, ёмко, самая суть. Ну, как умеют мэтры.
Время тотального распространения звуковоспроизводящей аппаратуры ещё не пришло. Краснодар не Москва. Микрофон был один. Поэтому вопросы из зала подавались записками в половину тетрадного листа с указанием на обороте "кому". Столик с заранее нарезанной бумагой и десятком карандашей стоял обычно в центре бокового прохода...
Ха, "напиши!" Не письмо же в конверте Титаренко передавать? Такого "писателя" сразу запомнят и впоследствии легко опознают. Записка должна легко затеряться во множестве остальных. Только тогда можно уповать на успех, никого не подставив. А как утоптать в половину листа то, что не расскажешь и за день? Я же не мэтр?
Неслышимый за окном, прошелестел трамвай. В колодце двора распахнулась тяжёлая дверь и на какой-то миг выпустила на волю отрывок забытой песни: "Топ, топ, очень нелегки в неизвестность первые шаги..."
Ну, да. Самая дальняя дорога начинается с первого шага. Даже дорога к развалу страны. А до неё всего ничего. Меньше чем через два года Брежнев приступит к реализации идеи Андропова и СССР начнёт разворот на тихое сближение с Западом. Сначала разрядка и моратории, вывод танков из государств Восточного блока, прочие односторонние плюшки. Потом троекратные поцелуи перерастут в личные приятельские отношения нашего дорогого Леонида Ильича с канцлером ФРГ Вилли Брандтом, президентами Франции и США Жоржем Помпиду и Ричардом Никсоном. Классовая борьба станет продуктом внутреннего потребления, нести чисто декларативный характер: громко, красиво, но ни о чём. Типа выступления Лещенко на 15-м съезде ВЛКСМ:
"Hеба утpеннего стяг...
В жизни важен пеpвый шаг.
Слышишь: pеют над стpаною
Ветpы яpостных атак.
И вновь пpодолжается бой,
И сеpдцу тpевожно в гpуди,
И Ленин такой молодой,
И юный Октябpь впеpеди..."
Ну, положим, подрубишь ты корни у Горбачёва, не дашь ему роста наверх, — с тоскою подумал я, — что по большому счёту это изменит? В команде Андропова много других, которые искренне верят, что Запад может быть честным. Перестройку возглавит тот же Рыжков...
Из ступора меня вывел телефонный звонок. Громкий зараза! Два раза дзыкнул и замолчал. Я думал, что это Иван беспокоится, выскочил в коридор и сразу облом. До трубки добежать не успел. Наверное, номером кто-то ошибся. Но этот момент меня почему-то так разозлил, словами не описать! Аж затрясло. Я вытряхнул весь запас матерных слов сначала на голову неаккуратного абонента, а уж потом на свою:
Ты, падла, зачем в Краснодар ехал? Тебя, падла, кто-то просил страну от развала спасать? Был разговор о том, чтобы предупредить человека, уберечь его от беды. Сидишь тут, сопли жуёшь...
В рабочем столе Белякова нашлись и тетрадка и карандаш. Я испортил четыре страницы, прежде чем начало получаться нечто приемлемое:
"Евгений Максимович! Я давний поклонник вашего таланта, хоть нахожусь здесь в силу служебных обязанностей, а не по зову души. Вы, наверно, успели заметить, что номер вашего домашнего телефона меняется дважды в месяц, разговоры прослушиваются, а возле подъезда постоянно дежурит наряд милиции. Причина тому интерес иностранных разведок к писателю Титаренко. Под видом корреспондентов газет и представителей киностудий они оббивают порог МИД. И этот интерес будет расти, по мере продвижения по службе знаете кого. Ваша честность и преданность Родине никем не оспаривается, но пьющий человек — слабое звено, а государство должно уметь себя защитить. В известной вам клинике "Орловка" уже подготовлена трёхместная палата с запасом писчей бумаги и пишущей машинкой "Москва". Будет нужен диагноз — он будет. Делайте правильный вывод, или его сделают другие..."
Всё. Место на листочке закончилось, а не сказал и трети того что хотел. Ещё раз перечитал. Тональность написанного мне как-то совсем не понравилась. Слишком жестоко, такие подмётные письма доводят людей до самоубийства. Похоже, моя сиюминутная злость выплеснулась-таки в эти неровные строчки, как ни старался я её заглушить.
Ладно, думаю, пусть остаётся как есть. Лекарство должно быть горьким. И знаете, с души отлегло, будто бы сделал такую работу, за которую и браться-то было страшно. Даже на улице за окном как то светлей стало. Напевая под нос песню о таком молодом Ленине и юном Октябре, я вымыл грязные кружки и пепельницу, в которой спалил черновики.
Оборачиваюсь, а за столом Василий Кузьмич. Из-за шума воды не услышал, когда он вошёл.
— Посидел я, — говорит, — в зале. Там "така скукотень!" Что, думаю, штаны протирать? Всё одно ехать сюда...
Тут и тёть Мая с Витьком. Если б не расхлябанная походка, я б его не узнал. Надо ж, за ручку его ведут, а он, падлюка, умудряется пританцовывать. А так пай мальчик со стрелочками на брючках и затемнённых очках в изящной оправе. Глаза различимы, ссадины и рубцы — ни фига. Даже бровь опустилась на место. И чуб на башке пушистый-пушистый. В ванну его наверно загнали, или над тазом голову вымыли. Он порывался мне что-то такое поведать, но тёть Мая сказала: "Кыш!" и принялась за меня. В общем, на выходе я смотрелся не хуже Витька. Только без очков.
* * *
— Там! — указал Василий Кузьмич, чуток не дойдя до верхней ступени. — А я лучше в автобусе посижу.
Дверь была высокой, резной, двустворчатой, старинной ручной работы. Тех ещё наверно времён, когда здание краевой библиотеки имени Пушкина было армянской школой. Не успели мы с Витькой к ней подойти, створки решительно распахнулись. Нас отодвинуло в сторону. Как волчата потерявшие стаю, мы закружились на месте, с верою и надеждой вглядываясь в лица выходящих из зала людей: не найдём своих — шуганут.
— А вот и Саша Денисов! — прорвалось сквозь фоновый шум. — Что, Кронид, узнаёшь?
Не успел я что-либо сообразить, кто-то схватил меня за плечо и развернул лицом в сторону высоченного дядьки с густой вьющейся шевелюрой над покатым лысеющим лбом.
Тяжёлый занавес памяти медленно всколыхнулся, и сквозь него проступили смеющиеся глаза с тоненькой сетью морщин в уголках приспущенных век.
— Санька?! — недоверчиво вымолвил дядька, отступая на шаг, и повторил ликующе, — Санька!!! Какой большой! Надо же, весь в отца! Где он, как? Всё ещё...
Я что-то, кажется, отвечал, но часто отвечал невпопад. Потому, что не успевал за вопросами.
То, что Иван готовит сюрприз поэту Крониду Обойщикову, мне было понятно ещё на кухне, по телефонному разговору. Но мог ли я даже предположить, кто он такой? Смотрю и не верю глазам: да это ж добряк дядя Кроня! Наш бывший сосед по жилью в гарнизонном семейном бараке, флагманский штурман, который учил отца летать по приборам вслепую, а меня и Серёгу закармливал шоколадом из бортового пайка! (Его Галке было нельзя — диатез). Как жаль, что я не узнал этого в прошлой своей жизни. Где по случайности, где по наводке знакомых, нам с мамкой удалось отыскать трёх человек их тех, что бок обок с нашей семьёй кочевали по дальневосточным военным аэродромам: Майхэ, Романовка, Новороссия, Кневичи. А сейчас оказалось, четвёртый и самый близкий живёт почти рядом...
Я потрясённо молчал, не в силах осмыслить всё, что вскипало в душе. Изречённое чувство есть ложь, оно не нуждается в слове. А Кронид говорил. И не было для меня ничего более важного, чем его голос. Ведь нас было только двое из его и моего прошлого. Даже Витёк сообразил, что он сейчас лишний и скучающе смотрел сквозь очки, делая вид, что знать, никого не знает и ведать, не ведает.
Память о небе, она для любого лётчика как сторож в кастрюле с закипающим молоком. Стучит, беспокоит, требует выхода. Был бы повод, даже такой мелкий как я, хлынет, не остановишь. Это столь сильное чувство, что после вопроса "а помнишь?" рефреном звучит восклицательный знак. Ответов не требовалось, что можно помнить в возрасте, когда к полному количеству прожитых лет прибавляется для солидности "с половиной"? Да если б я что-либо и спросил, он бы, наверное, ничего не ответил. Взгляд Кронида был уже там, где по весне зацветает лимонник. Он вспомнил и нашу семью, и Костю Кряжова, с которым летал в одном экипаже, и осетина Серёжу, не дотянувшего до аэродрома во время Корейской войны. Всплывали и важные мелочи: оказывается, отец играл вратарём в гарнизонной футбольной команде, никогда по утрам не завтракал и тоже писал стихи. Чтоб я не сомневался, процитировал пару строк:
Иду я лунною ночью.
Акации в белом дыму.
Встречаю девчат.
Только мне, между прочим,
Их взгляды совсем ни к чему...
Читая стихи, свои ли, чужие, Кронид закрывал глаза. А я всё замечал. К нам подходили люди с невысказанным порывом в очах. Выстояв пару минут и убедившись в тщетности ожидания, многие шли прочь, и уносили свои незаданные вопросы вниз по широкой библиотечной лестнице.
Кажется, кто-то поблизости нетерпеливо кашлянул, а может и по какой-то другой причине Обойщиков вдруг осёкся и сказал, как отрезал:
— Знаешь что? Ну-ка их в баню, эти мероприятия. Поехали к нам! Знаешь, как Галка обрадуется? Помнишь её?
— Ещё бы! — мгновенно откликнулся я.
Соврал, конечно. Что может быть выдающегося в существе, на которое ты взираешь исключительно сверху вниз, хоть оно и выше тебя ростом? А вот куклы её помню, сам пытался делать такие же.
В два взмаха карандаша она рисовала девичий контур. Тщательно прорисовывала лицо: красные губки бантиком и глаза, обязательно голубые. Две точки обозначали нос. Только волосы различались по цвету, длине и степени кучерявости. Потом в дело шли ножницы, и новая кукла принималась в семью — бережно отделялась от белой альбомной бумаги. На какой-то период она становилась "любимой дочерью". Галка "шила" ей платья, кофты и блузки, дарила модные туфельки. Ну, как шила-дарила? — вырезала из фантиков от конфет или разноцветной бумаги, оставляя на каждом предмете женского туалета короткие "лямочки", которые потом оборачивались вокруг талии, накидывались на плечи и там загибались. Полежит-полежит новый комплект одежды под стопкою книг, разгладится, сидит как влитой...
— А вот она тебя хорошо помнит, — не поверил в "ещё бы!" Обойщиков. — Всем наверное, рассказала про того медвежонка, с которым ты хотел познакомиться. Что стоим? У тебя вещи с собой?
— Сейчас, только нашим скажу! — выпалил я, подхваченный с места ликующим душевным порывом. Будто бы это просто: вышел из комнаты в коридор и постучался в двери напротив.
— Минуточку! — возмутился Иван Кириллович, оказавшийся как-то вдруг у меня за спиной, — за этого юношу я отвечаю перед его матерью, поэтому никуда и ни с кем он не поедет!
Вот так. Будто пыльным мешком по голове.
Вмешательство в наш диалог третьей силы озадачило и старого летуна. Обернувшись на голос, он смерил редактора укоризненным взглядом, будто бы говоря: "Прохожий, окстись! Сам бы подумал, кто ему я, и кто — ты?!"
Но Кириллыча и словом вряд ли проймёшь. Он ухватил меня за руку и громко провозгласил, окидывая пространство внимательным взглядом:
— Лабинчане, минутку внимания! Потихоньку проходим в зал, готовимся к выступлению. Где, кстати, Киричек? Иван Васильевич, ты Киричека не видел?
— Там он, — откликнулся Беляков, незаметно для посторонних сдерживая Обойщикова, который обрёл, наконец, нужное слово, и рвался теперь его высказать.
— Где там?
— В аудитории, у стола. Как заспорили они с этим... как его? — маринистом, так и не разойдутся никак.
— Я, между прочим... — уверенно начал дядька Кронид.
— Денисову, между прочим, тоже сейчас выступать, — осадил его главный редактор. — Для этого, собственно говоря, я его сюда и привёз. А гости это как-нибудь в другой раз, частным порядком. Пошли, Саша, — холёные, но сильные руки подтолкнули меня к дверям. — Я всё понимаю, но дело прежде всего. Ну, Киричек!!! Спорит он! Ох, я кому-то поспорю...
— Кто это был? — спросил за спиной Обойщиков.
— Клочко, редактор районной газеты, — пояснил ему Беляков, — нормальный, между прочим, мужик.
— А я думал, министр культуры. Нормально так отчехвостил. И ведь, не возразишь. Другой бы обиделся да ушёл, а я посижу да послушаю, что там Денисов-младший изваял в бронзе.
— Значит так, Саша, — говорил невозмутимый Кириллович, будто там, позади, обсуждают кого-то другого, — у тебя полторы минуты. Как только закончится обсуждение Киричека, выходишь ты. Прочтёшь тот стишок, что мне на скамейке рассказывал и, если успеешь, ещё что-нибудь на свой вкус. Только не забывай, что клин журавлиный не стройный, а строгий...
Верный Витёк уверенно шагал впереди. В своём эксклюзивном стиле "взмахивал крыльями". Прокладывал "всем нашим" дорогу в постепенно густеющей у дверей, людской толчее. Что бы он делал один, в малознакомом обществе, с набором своих непредсказуемых закидонов? Быстро довёл бы себя до состояния "крову мать!" Хоть и хотелось мне не глядя махнуть в гости, а правильно Кириллович поступил, наложив на это дело табу. Он, по большому счёту, несёт ответственность за меня, а я в свою очередь — за своего корефана.
Первое что бросилось мне в глаза, когда мы переступили порог, это стулья. Точно такие же, как и у нас дома, с гнутыми ножками и спинками полукругом. А что ещё разглядишь в такой толчее? Да и Кириллович не отпускает. Держит меня, как чемодан на колёсиках, у себя за спиной. Если хочет что-то сказать, подтягивает к себе. Как сейчас:
— Виктор и ты, Саша! Вы хлопчики шустрые. Возьмите на том вон столе несколько листочков бумаги и пару карандашей. А то мне
туда и не подойти.
За Григорьевым разве угонишься? Не снимая "блатных" очков, он склизким ужом исчез в частоколе ног. Я тык мык, а он уже тут. И, главное, принёс что заказывали, ни карандашом больше.
Места нам достались не самые лучшие, а тётки, что сели передо мной, слишком большие и беспокойные. Из-за причёсок хрена с два разглядишь, кто там читает стихи. Только пристроишься, найдёшь смотровую щель между шеями — они голова к голове — начинают друг дружке что-то наушничать. Ну не падлы ли? И на колени меня никто не догадывается посадить. Взрослым что? Слышно и ладно. А мне интересно взглянуть на старых своих знакомых. Какими они были? Не просить же дядьку Кронида, чтобы как в детстве на ручки взял? Да он и сидит позади меня, слева наискосок. Примкнул-таки к нашей делегации, чтобы адрес мой записать. Обещал навестить. И Галку свою привезти. То, что отец на Камчатке, я ему оказывается, уже говорил...
Народу в читальном зале собралось человек триста. Это ж если по минимуму, полторы минуты на выступление, плюс ещё какое-то время на разборы полётов, вопросы из зала... я здесь точно до утра просижу. Ни фига себе, думаю, бывшая армянская школа! И нафиг бы ей упали такие аудитории, где ширина окна в четверть длины нашего класса? Что здесь у них было? Неужели театр?
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
