Состояние

Володя Злобин

Всё началось с того, что кто-то принёс табуретку, встал на неё, выпрямился и заговорил. Люди шли мимо, и единственная голова, взволнованно торчавшая над склонившимся морем, смотрелась как утопающий, который отчаянно разевает рот.

Была ранняя весна и многие уже сняли шапки. Табуретка стояла на мёрзлом ещё асфальте и проскрипывала по нему, когда говорящий взмахивал руками. Человек вещал не о чём-то большом, а о себе да о том, что накопилось за зиму. В его речи не было сумасшествия, он не проговаривал травму, а просто и бесхитростно, так, как научили в детстве, делился собой. Потом слез c табуретки, взял её и куда-то исчез.

Исповедь осталась незамеченной. Никто ни о чём не полюбопытствовал. И уж тем более не повторил. Вечер был синий, прозрачный, в нём могло привидеться и не такое. Не запомнили даже города, где впервые встали на табуретку. Сошлись на том, что это случилось в неожиданное тепло, когда человек пробуждается к жизни. В небе уже несколько дней висело жаркое солнце, и весёлая капель звала на улицу: там вдруг появились те, кто водружал табуретки, вставал на них и заговаривал.

Это происходило одновременно, сразу везде и c людьми столь разными, что не верилось в заговор. Не было даже цепной реакции: на табуретки вставали повсюду, утром и вечером, неуклюже, независимо и бесцельно. Каждый дошёл до этого своим умом, а после подсказал остальным. В городских садах, на окраинах, в каптёрках и заводских цехах, на площадях и на паперти, в лесу, у воды и у себя дома люди робко, стыдясь порыва, становились на заготовленные табуреты. С них рассказывали, как и зачем живут, вспоминали минувшее и поверяли сомнения. Раньше других разоткровенничались люди, которым снятся тонкие сны. Следом подключилась молодёжь, немного чутких чиновников, постовые и люди с опасных промыслов. Затея перестала казаться шуткой, отчего серьёзные уже мужчины, накатив после работы, крякая, взгромождались на табуреты.

Поначалу вставших слушали с недоверием. Подозревали подвох, что вот-вот выскочит тот, кто всех обличит. Но разоблачения не было. Была речь. Ей тихо внимали, иногда закрывая глаза. А после, часто, но не всегда, подходили к тому, кто уже подхватывал табуретку, и просили её взаймы минут на пять, не больше.

Почему-то важна была именно табуретка. На первых порах многие отбросили её. Дескать, нужно просто говорить, неважно с чего. Они забирались на поребрики и подножия, покоряли афишные тумбы, памятники и карнизы, скопом карабкаясь туда, ввысь, чтобы их было видно и слышно. На таких недолго смотрели, а потом шли прочь, потому что в тех, кто надрывался с крыш, было много прежнего, желающего подставляться и привлекать.

Те же, кто говорил с табуреток, возвышались застенчиво, с неохотою. Вставший на табурет был беззащитен и неустойчив, но, что ещё важнее, нелеп, как бывает нелеп слишком высокий человек. Те, кто говорил без всего, могли в любой момент скрыться, стать толпой телом ли, языком, и тем избежать стыда. С табуретом так не получалось, он заранее приковывал взгляды. Иногда пытались использовать стулья, собственные рюкзаки, даже колоды, но запомнился почему-то табурет. Он открыто возвышал человека, спинка же стула заграждала, давала опору, тогда как держаться нужно было за самого себя.

Разгоралась весна. Солнце множилось в лужах, сосульках и талых ручьях. Всё больше людей вставало на табурет. Со стороны витийствовали о художественном вызове, тайном политическом заказе, самопроизвольности и табуреточном равенстве. Объявилось несколько авторов, заспоривших о первородстве. Поспешили встать звёзды, которые говорили то же, что и всегда. Стало много видоискателей, объективов. Что-то гудело, засасывая слова человеческие. Кричали политики, но их слушали только свои, а там, где хотелось другого, крикунов просто стаскивали, говоря: 'Об этом можно и так'.

Табурет был вынесенной вовне кухней. Людям давно хотелось поговорить, но их останавливал страх осуждения. Преодолеть его можно было через что-то обыденное, чем и стал табурет. Очевидность говорения с него поражала даже больше, чем сказанное. Оказывается, заветная трибуна была совсем рядом. Но вместо того, чтобы встать на неё, на ней сидели.

Обычный кухонный табурет, деревянный, заляпанный известкой и исцарапанный котом, стал вдруг главной народной ценностью. Ущербную вещь, которую для гостей покрывают чехлом, безошибочно распознали как то, благодаря чему можно произнести что-то важное и простое. Табуреты, взятые от дорогих навощённых стоек, подходили для чего-то другого, и люди, залезшие на них, напоминали циркачей на ходулях. Хотелось иного. Чтобы были проножки, стёртая осеревшая краска... След прошлого, которое наконец-то удалось нагнать. Старый расшатанный табурет со скрипучим сидением обрёл истинное своё предназначение — возвышать человека.

Это был волнующий порыв высказаться, внезапный и хлёсткий. Люди торопились сказать, словно могли не успеть излиться и тем навсегда проиграть. Они говорили по одному и помногу, замыкали качающийся табуреточный круг или уходили стоять к птицам. А потом, слезая, неуверенно смотрели друг другу в глаза. Ближнему было доверено не то, чтобы самое сокровенное, а просто своё. Переживания, мысли, стихи. Говорили о том, как скучно порой в родном гараже и о том, что больше никто не ездит на дачу. Жаловались, что выросли не туда, а мечтали стать водолазом. Гордо говорили за умерших. Молчали. Было много наносного, крикливого, но песок для того и нужен, чтобы в нём находили жемчужины. На табуретке не получалось хитрить. Это как если б в предельно высветленном детстве заврать стишок.

Стаявший снег пролился первым большим дождём. Надуманное с зимы рассеивалось, уходя в землю и ветер. Постоянно говорить невозможно, и те, кто так делает, всегда неправы. Выговорившись, человек замолкает, и когда всё успокоилось, люди крепко задумались. Иных разобрал смех: в самом деле, что можно сказать с табурета, чего нельзя сказать без него? Подметили запрос на искренность, совпавший с ранней весной. На одном из круглых столов задумались о сохранении культурной памяти. Там же пришли к выводу, что память как решето — надолго в ней только лёд.

Вскоре всё забылось, будто ничего и не было. Никто этому не удивился. Человек нечувствителен к слову, иначе жить было бы невозможно. Повсюду был бы пепел и камень: то, во что обращают слова. Пылать ими можно лишь миг, но и его достаточно, чтобы что-то произошло.

Так, под самый конец, на улице объявился одинокий человек. В руках его была хлипкая табуретка. Может, это был тот, кто всё придумал. Или скорее тот, кто обо всём догадался.

Он поставил табуретку на траву, под дерево. Достал верёвку, закинул на ветку с яркими клейкими листочками. Продев голову в петлю, человек чётко произнёс:

— Что такое табурет? Это изделие для сидения одного человека без спинки и подлокотников.

Застонали вдавленные в землю ножки. Табуретка опрокинулась на бок.

Эта смерть наделала шума: доигрались, закономерный финал, чего и следовало ожидать, нужно было присматривать... Когда труп сняли, а табурет унесли, никто не заметил, что в траве остались четыре неглубокие вмятины.

Потом заросли и они.

[Наверх]