Ты — камень, брошенный в пруд.
И от тебя по поверхности плещет волна.
Но ты — смарагд, драгоценный, живой изумруд.
И кто-то однажды поднимет тебя со дна.
ГЛАВА 1
— Обездвижить и съесть. Навсегда заточить в свои сны. Притянуть и раздеть до кости, и разбить скорлупу об нож двадцать первой весны. Черепицей об дождь. Светом солнечным в недра зрачка, пятерней в перепутье волос, в глубину механизма, плавно и до щелчка...
Слова звучали на удивление разборчиво. Эхо пыталось съесть и исковеркать звуки, но отчего-то с этим не справлялось.
— Да что же это такое-то! — возмутился я, откладывая в сторону чужой блокнот с записями. — Чем он вообще думает?.. Мне даже боязно до конца это читать. Не засну же. А я ведь просил на ту мелодию что-то хорошее придумать, доброе, про дождь, а это что?.. 'Раздеть до кости'? Ладно... никакой тоски! Чай! С сахаром.
Не знаю, когда я успел обзавестись привычкой болтать сам с собой. Время от времени я пытался завести друзей. Ну, у меня уже было три кота, была (когда-то давно) собака, когда-то (давным-давно) у меня даже была любовь, большая, и, как водится, чистая (тоже штуки три), — но что-то все не складывалось у меня ни с котами, ни с собакой, ни... м-да. Себе подобных я вообще никогда не видел.
В общем, на тот момент у меня имелось вдоволь свободного времени, уютный обставленный подвал, несколько милых сердцу стареньких струнных инструментов и ощущение тотальной бесцельности бытия, которое, впрочем, было вполне терпимым и даже порою обнаруживало некоторый шарм. От бесцельности оного существования я избавлялся как мог, заливая чаем, заедая сластями и овощными салатиками, отвлекаясь порою на подработку того или иного толка, обычно бумажную, на дому, но иногда и с выходом в свет. Кем я только ни работал к тому времени: и продавцом, и репетитором, и вычиткой текстов занимался, и грузчиком был, и дворником, и почтальоном. Но вот тебе на — штиль, затишье. Работы нет никакой. Жизнь как будто бы притормозила, замерла — то ли готовая совсем остановиться, то ли в ожидании чего-то особенного, непростого. Но, что уж там, мне в этом уютном безвременьи нравится. Можно жить себе, не спеша, смотреть плохое кино, слушать проникновенную музыку и читать бестолковые приключенческие романы. Что правда, все эти бессвязные приключения и некоторые весьма надуманные драмы, живущие на белых мелованных страницах (напротив, прекрасных — от уголков и до самой линии сгиба), выставляют мое нынешнее блеклое существование не в самом выгодном свете.
Впрочем, все это пустое, и не трогает меня особо. Меня вообще ничто особо не трогает — даже тот факт, что такие настроения являются типичными признаками не менее типичной апатической депрессии.
Я удобно умостился в кресле, поставил чашку на столик рядом, открыл поваренную книгу на тридцать шестой странице и хотел было начать читать.
Ухо дернулось, слегка поворачиваясь само и поворачивая за собой голову. Я втянул воздух.
Человеческий запах ни с чем не спутаешь. Будь то полуразумный обитатель помоек Федор Корявый, друг и идейный наставитель местных троллей, или Виталий Сергеевич, несменный инспектор нашего района. Помню-помню, как он впервые заглянул ко мне: худенький мальчишка с форменной сумкой через плечо... глаза печальные, очки большие, квадратные, но вид решительный невообразимо. Сколько ж лет с тех пор прошло? Память снова подводит меня, и точно сказать вряд ли получится. Время — это что-то такое непонятное, странное. Мое время движется причудливо и рвано, как сироп или размешиваемый суп в кастрюле. Оно то стоит, булькает, не меняется, то кружит водоворотом, быстрое и беспощадное, и меняет все вокруг... и даже меня, наверное. Хоть сам я, признаюсь, и не сторонник перемен.
Собственно, я отвлекся. Но факт остается фактом. Кто-то переступил порог моего теплого, уютного подвала. Кто-то идет по коридору, рвет паутину, пугает мышей, обыкновенных и летучих. Кому-то не сидится дома. Кто-то настолько отчаян или настолько смел (а значит, и глуп!), что идет ко мне, несмотря на зов своего сердца, которое уже наверняка из груди выпрыгивает и орет благим матом, мол, валить отсюда надо и поскорее!
Нет, мне, конечно же, интересно, кто это и зачем. Но лишних волнений, все же, не хочется. Такое вот несовпадение. Ну что ж... ладно. Совместим неприятное с бесполезным.
Со вздохом захлопнув книгу, я убрал в шкаф вазочку с печеньем. Потом сдуру вылакал весь чай одним махом, за что поплатился легким ожогом языка, гортани и всего прилагающегося.
Затем я размял пальцы на руках. И 'выпустил когти'.
Подыскал угол потемнее и стал дожидаться гостя. А там — по обстоятельствам.
— Эй, дома кто есть? — мальчишеский голосок прозвучал неуверенно. — Есть дома кто? Тук-тук...
Рома Заболотницкий несмело вошел внутрь помещения, полутемного, пронизанного ароматами степных трав, сладко-горьким запахом жженого сахара и чего-то еще, один Потерянный ведает, чего именно. На мальчика сразу же дунуло уютом: вот диванчик, на нем вышитые гладью подушки с бахромой, вот картина на стене, а на ней лужайка и ручей, вот плита в углу и мойка, а там шкафчик с посудой, разной, совершенно непохожей, и кажется даже, что слово "сервиз" владельцу шкафчика не знакомо в принципе или противно по сути. Да, каждая кружка — отдельная песня, как и стопка тарелок рядышком, на столе. Еще там была кое-какая мебель и дверь в другую комнату, закрытая и завешанная бордовой бархатной шторкой.
Ромка был здесь впервые, и только ему одному известно, чего стоило добраться сюда.
По мальчишеской легенде, место это было гиблое, опасное и ничего хорошего глупцу, сунувшемуся в подвал четырнадцатого дома, не светило. Женька Белобрысый, из соседнего двора, говорил, что на востоке цифра 'четыре' считается пророчащей смерть, ну и, соответственно, четырнадцать — это вообще, страшное дело. А уж в совокупности с другими слухами о жильце подвального помещения четырнадцатого дома... Словом, если бы не острая надобность, Ромка бы сюда ни в жизнь не пошел.
— Мне бы с Зубоскалом поговорить, — протянул он, ощущая себя кромешным дураком. Ну кто с таким именем может жить в таком-то месте? Тут вон, занавески на окошках, что жмутся к потолку, все, как одна, в розочку; шифоньер уставлен статуэтками котят, поросят и феечек. — Меня начальник департамента исключительных дел сюда послал.
Где-то скрипнула половица.
Ромка тут же обернулся — и все-таки успел заметить краем глаза движение. Сглотнул.
Сделал пару шагов вглубь комнаты, оглядывая уютную обстановку. Заметил крошки от печенья на столе и серебристую обертку от конфеты.
Потом что-то сам себе смекнул, сел на кресло и стал... сидеть. И ждать.
Я наблюдал за мальчишкой уже минут так десять. Это существо годков тринадцати-четырнадцати от роду, умытое, но явно нечесаное, конопатое и ушастое, сидело на моем кресле, забравшись туда с ногами, и методично склевывало крошки, оставшиеся от моего печенья.
Еще мальчишка бросил на пол свою сумку, исшитую лейблами современных рок-групп и исколотую значками с такой же символикой.
Я задумался. Чего тут забыл малолетка этот? Ведь без предупреждения, хотя и говорит о начальнике Департамента, а значит, ведает немного из того, чего ведать ему ну никак не следует.
Судя по всему, страх отпустил парнишку. Сердечко его успокоилось, дыхание выровнялось, что дало мне возможность прислушаться к окружающему в целом. Я понял, что более никого в радиусе девяти метров нет. Даже соседи мои с первого этажа дома — и те не шумят. Может, спят, а может, подались куда-то на отдых. Весна же.
Я все обдумал и решил, что приключений не хочу. Я спать хочу, или петь, или сладкого, но волнений — нет, не хочу. Зря я это вот, про книги.
Да, стоит оговорить немного то, как я выгляжу, чтобы была понятна надобность моих дальнейших манипуляций. Стоп. Может, мне и представиться пора?
Хорошо, раз так, то будем знакомиться. Меня зовут Мйар. Мйар Вирамайна Зубоскал, — где Мйар — имя, Вирамайна — фамилия, а Зубоскал — прозвище, которым зачем-то наградили меня кое-какие мои друзья, питающие склонность к нетривиальному юмору. Я не знаю своего точного возраста, но примерно с семидесятых годов прошлого века я проживаю в этом городе, а здесь, в подвале, всего пятнадцать лет. Я не человек в привычном смысле этого слова, но определить свою природу как-то иначе я, к сожалению, затрудняюсь. У меня вытянутые вверх заостренные пластичные уши, и я могу ими шевелить достаточно активно, чтобы выразить кое-какие эмоции. Но обычно об этой способности я напрочь забываю. А когда вспоминаю... Наверное, именно из-за острых этих, легко краснеющих лопухов девушкам и кажется, что мои глаза 'щенячьи'. Так же я могу, образно выражаясь, отращивать крепкие острые когти на руках и ногах. Механизм сего процесса в корне отличный от кошачьего — когти не прячутся нигде до поры, они каждый раз будто бы заново формируются... из костей, что ли? Я и сам толком не знаю, как это у меня выходит. Один мой друг, в общем-то, медик, интересующийся зоологией и разнообразной физиологией, как-то раз пытался мне объяснить, что именно со мной происходит в такие моменты, но я все равно не понял. Еще я здорово чую запахи, но, почему-то, довольно избирательно. Для меня не существует полной тишины, потому что я слышу, как поскрипывают мои суставы, шуршат спутанные волосы и стучит сердце. Ребята-паркурщики завидовали бы мне черной завистью, если б знали, на что способно доставшееся мне тело без каких-либо тренировок. Правда, я плоховато различаю цвета и совершенно не разбираюсь в людях, но это никак не отражается на моей внешности. Еще я немного умею играть на кое-каких струнных инструментах и на некоторых духовых, люблю готовить, худо-бедно знаю три языка, и вообще, таких невероятных парней наверняка должны брать в космонавты. А секрет здесь в том, что у меня на самом деле было время всему этому научиться. Правда. Но об этом потом как-нибудь.
Так вот, по всему по этому, дабы не травмировать детскую психику, я завязал волосы так, чтобы те стянули и скрыли нечеловеческие уши, втянул когти обратно и, прошуршав и потопав хорошенько, выбрался из-за дивана, правомерно наслаждаясь реакцией мальчишки.
— Ну привет, — говорю, — тебе, вообще, кого?
— Тебе, вообще, кого? — спросил высокий, молодой на вид дядька с приятным лицом и таким же приятным, немного мурлычущим голосом.
— Зубоскала мне, — Ромка смотрел на него снизу вверх, чуток испуганно.
— Кого-кого?
— Вот его, — Ромка полез за пазуху и вытянул на свет помятое фото с перфорированным краем.
Мужчина как-то смешно перегнул брови, выпучил глаза, потом нахмурился.
— А? — сказал он.
— Это вы, судя по всему, — Ромка сунул фотографию обратно. — Вы как-то мало очень изменились за столько лет.
Мйар как стоял, так и сел на уютный свой диван с разноцветными подушками.
— Вот же... — подумал он и нечаянно произнес это вслух.
— Меня Рома зовут, — тем временем представился мальчик. — А моя фамилия — Заболотницкий, это по деду фамилия.
— Так, стоп, стоп, стоп. Дай я угадаю. Твой дед меня знал и завещал тебе или мне что-нибудь типа 'и в день твоего двадцатилетия передаст тебе зверь-человек текстолитовый меч-леденец...'
— Вот еще, — фыркнул Ромка, — я со своим дедом не общался лично, и вообще, когда я родился, его уже не было.
— Тогда при чем тут дед? И вообще, ночь на дворе, ты зачем сюда пришел?
Ромка ничего не сказал. Он вдруг нахмурился, подобрал под себя ноги и уставился в одну точку, куда-то в хитросплетение коврового узора.
Мйар встал с дивана и подошел к газовой плите, поставил на нее полупустой чайник, зажег огонь. Достал с полки цветастую большую чашку, потом, подумав, достал вторую. Открыл шкафчик и, поворожив над банками с травами, выбрал как основу малиновый чай, мяту для свежести восприятия и, для эксперимента, еще немного разностей на случай, если вдруг получится хорошо.
Чайник не торопился кипеть, Ромка не торопился что-либо говорить.
Мйар прикрыл глаза на секунду, перебарывая растущее раздражение от этакой неопределенности.
— Я дверь не закрываю, ибо это мне ни к чему, — сказал он хмуро. — Сюда, ко мне, обычно никто не суется. По нескольким причинам. Видишь ли, воровать тут особо нечего, все старое и дешевое. Репутация у меня — не очень. Подобных себе я ни разу в этом городе не видел, а остальные ненормальные держатся от меня подальше, и в этом они молодцы. Даже собаки теряют мой след, что уж вовсе удивительно, но полезно и к делу не относится. Нормальный, здравомыслящий человек может сюда придти, только если знает обо мне, знает доподлинно куда поворачивать и, превозмогая слухи, страхи и прочие адекватные реакции психики, все-таки решается нанести свой бессмысленный визит. Коротко говоря, гости у меня бывают крайне редко. Ты, конечно, прикольный и симпатичный парень, раз решил развеять мое вечернее одиночество, но уж будь так добр, поведай, какого хрена ты здесь делаешь.
Мальчик молчал. Вода в чайнике начинала булькать, но до кипения ей было еще далеко. Мйар жевал шоколадную вафлю и думал о вечном.
— Моего деда звали Даньслав Никанорович, — Ромка глянул на Мйара исподлобья, как умеют это делать недоверчивые дети и прочие талантливые манипуляторы. Он явно ждал реакции, но Мйар продолжал жевать вафлю, только брови вздернул.
— Даньслав Никанорович Заболотницкий, женат на...
— Э-эй, ты погоди, зачем мне все эти животрепещущие подробности?
Но мальчик не останавливался, он продолжал, как считалку на зубок рассказывал:
— ...женат на Варамире Глебовой, в народе Варе-Вороненке... Ребенок один, собственно, мой отец, Евгений Заболотницкий, спелеолог и путешественник...
— Ух ты, как интересно, — Мйар кривлялся. — А я тут причем, а?
Мальчик снова посмотрел на него как-то особенно, глазами черными и чуток раскосыми, которые очень уж странно смотрелись в сочетании с его светлой шевелюрой и простоватым округлым лицом.
— Папа сказал, что если случится то же, что и с дедом, то маме об этом знать ни к чему, а от кошмаров мне только ты поможешь спастись. Я теперь ауру вижу или что-то непонятное, не знаю, как назвать, настроения-эмоции и прочую фигню, и оно слишком все яркое... и сны, очень дурацкие, о том, что было и что будет, и что могло бы быть... И что есть, но его нет, и что повторяется, но не проходит. И я не сплю уже много... а толку — ноль, если хотя б как в фильмах, или огонь в руках, хотя бы, так ладно... Даже пускай бы было оно как у тех, о ком предки молчат! Но оно иначе, оно не так совсем, я даже не могу сказать, как...
Мйар искоса посмотрел на паренька, оглядел с ног до головы, плавно, по-кошачьи повел плечом, прикрыл веки и прислушался к своим ощущениям. Действующую магию он бы почувствовал. Наверное. От волшебства, не врожденного, а чужого, слабо пахнет грозой и металлом, и обычно от его близкого присутствия кожа на запястьях свербит. Но тут вроде бы ничего такого не чувствуется. Парнишка как будто бы чист... Толку-то от этого. Пацан или бред несет, что можно утверждать наверняка, или нет, что вероятно точно так же, ибо за жизнь свою Мйар и не такое видел.
