И любил сметану душевно

Володя Злобин

Ещё совсем недавно, когда юный читатель, оставленный, скажем, на даче, брался почитать 'Мурзилку' или 'Трамвай', он вполне мог наткнуться на стихотворение 'Почта' Самуила Маршака:

– Заказное из Ростова Для товарища Житкова! – Заказное для Житкова? Извините, нет такого! В Лондон вылетел вчера В семь четырнадцать утра.

Когда ленинградский почтальон всё же вручал адресату измятое письмо, вставал вопрос: кто же такой этот Борис Житков и почему он так стремительно – до зависти – путешествует? Ответ таился неподалёку, в соседней дачной стопке, откуда выуживались совсем уж тонюсенькие рассказы 'Про слона', 'Белый домик', 'Вечер', далее небольшие сборнички 'Рассказы о животных', 'Морские истории' и уже затем толстые, разлохмаченные 'Что я видел' и 'Что бывало'. 'Что я видел' – обязательно жёлтая, далёкого 1948 года, с парашютистом, пароходом и самолётиками, артефакт невероятной инициирующей силы. Оттуда вышел и до сих пор здравствует неугомонный Почемучка, самый удачный детский неологизм. Юный ум оказывался удовлетворён: Борис Житков – это писатель для самых маленьких, путешественник, знаток бытийных историй, писал рассказы о храбром утёнке и мангусте.

Всё так, да не так. Борис Житков написал кое-что ещё. Вещь огромную, на кровавую историческую тему, а именно грандиозный роман о Первой русской революции под названием 'Виктор Вавич'. Роман этот хуже, чем просто забыт. Вероятно, это единственное явление в большой русской литературе, когда невероятный по силе роман заметили, хвалили и вспоминали от Пастернака до Битова, но он так и не вошёл в канон, не стал чем-то обсуждаемым и знаковым. Словно оказалось упущено какое-то временное окно, в котором мог бы сверкнуть 'Вавич': сначала предвоенное, когда он был по частям издан и быстренько забракован; затем перестроечное, когда стотысячными тиражами проглатывались вещи несравненно более слабые; послесоветское, где 'Вавича' выпустили и забыли; и даже в современной пользовательской культуре, где пресыщенно скользят вообще по всему, Борису Житкову с его 'Виктором Вавичем' не нашлось места.

Это что-то необъяснимое. Нет в русской литературе романа более причудливого, самобытного, огромного, неоднозначного, который был бы с таким же равнодушием поставлен на полку. Ему впору стоять рядом с 'Доктором Живаго', возможно, в чём-то превосходить его, быть в нелюбимом школьном каноне, а он – парочка ежегодных упоминаний, раз в несколько лет подробная статья, редкие провинциальные диссертации. Вот типичная биографическая справка о Житкове: 'Автор популярных приключенческих рассказов и повестей, произведений о животных и романа о революции 1905 года'. И романа о революции 1905 года... Обидно так, словно ничего не было. Но ведь было. Ещё как было.

У Житкова нет даже достоверной биографии. Есть россыпь дневниковых упоминаний, очерк Лидии Корнеевны Чуковской, что-то ещё, но пока не написано ни одной монументальной вещи, объединившей бы дворянское происхождение, дружбу с босяками, знание множества языков, Первую русскую революцию в Одессе, советскую цензуру, смерть от так любимых им папирос... Неоднозначно отношение к большевикам: из биографии выпадает период с 1917 по 1923 год (дневник писателя обрывается на 1916-м), а в позднейшей переписке встречаются упоминания Бога, критика сложившегося порядка... А так утайка на утайке. Примечательно свидетельство Евгения Шварца:

И вот однажды пришел Борис Степанович к Бианки, бледный и мрачный, с бутылкой коньяку. Не отвечая на вопросы, выпил он эту бутылку один. И, уже уходя, признался: 'Черта видел. Получил повестку с того света'.

Какого чёрта видел Житков, человек взрывной, лаконичный, крутого нрава? Тема, только ждущая своего исследователя. Полная биография Житкова куда нужнее, чем ещё одна Есенина, но её нет и вряд ли будет – автор очень непростой судьбы сумел оставить её в тайне, рассыпав редкие упоминания по чужим дневникам.

Сложить их можно вот во что.

Русский, родился на севере, у берегов древнего Волхова. Из дворян, все пятеро дядьёв связаны с морем, трое из них адмиралы в отставке. С детства Борис был как-то излишне строг, молчалив, собран, прям. Стихийный ницшеанец, отчасти деспот. Взрослые называли его, даже тринадцатилетнего, по имени-отчеству – Борисом Степановичем. Худой волевой человек. Молчун. Тайна. Корней Чуковский, однокашник Житкова, вспоминал, как Борис, внимания которого он с таким трудом добился, уговорил его пойти пешком из Одессы в Киев. Условие – беспрекословное подчинение. Стояла страшная южная жара, и Чуковский притомился, улёгшись отдохнуть в канаву:

Житков убийственно спокойным и вежливым голосом предложил мне продолжать путешествие. В противном случае, говорил он, ему придется применить ко мне тот параграф подписанного мною договора, согласно которому наша дружба должна прекратиться.

Чуковский продолжил лежать и даже стал картинно жевать сухари. Не сказав больше ни слова, пятнадцатилетний Житков развернулся и зашагал дальше по шляху. Полежав ещё какое-то время, Чуковский бросился в погоню, но друга не догнал. Только на телеграфном столбе болталась прилепленная кем-то бумажка. Подбежавший Чуковский увидел на ней крупные печатные буквы:

БОЛЬШЕ МЫ С ВАМИ НЕ ЗНАКОМЫ.

В следующий раз приятели обстоятельно пообщались только через двадцать шесть лет – в 1923 году, из которого сорокалетний уже Житков пришёл по настоянию Чуковского в литературу. Туда он явился не с пустыми руками – знал топор, рубанок, авиационный мотор, успел приручить волка, ходил морем до Индии и Японии, был инженером, чернорабочим, учительствовал, рыбачил, сторожил биологический музей, занимался химией, варил нитроглицерин для бомб, в партии не состоял, но стоял с револьвером на баррикадах в охваченной погромами Одессе, возил контрабандой оружие. Наверное, такое только в России было, чтобы вот варить нитроглицерин, от которого руки-ноги городовым отрывает, а может, и обычным людям (посетителей кафе Либмана в Одессе безмотивники взорвали как раз в 1905 году, около десяти погибших), а после писать трогательные рассказы для детей, приучая их к созидательному труду. Где ещё такая детская литература была? И где – такой роман?

'Виктор Вавич' рассказывает о Первой русской революции, но не через революционный пафос её ваятелей, а через людей, захваченных поднятым ею вихрем. Это роман об обывателях: студентах, женщинах, евреях, рабочих, революционерах, интеллигенции, вскружённых и опрокинутых 1905 годом, через кровь которого печатает шаг простой околоточный надзиратель Виктор Вавич. Он проходит путь от туповатого, хотя и честного вольноопределяющегося, мечтающего стать офицером, чтобы 'без пропуска цукать канальев', до требовательного полицейского, истерично не берущего взяток. Исполнительность Вавича превращается в злобное ожесточение, и он перекидывается не в зверя, а в застигнутого обстоятельствами филистера, которого 'цукают' точно так же, как цукает он. В романе несколько сюжетных линий и просто мозаических сцен, но скрепляет всё Вавич, его нравственное не падение, нет, а карьерный рост.

Роман писался в 1926–1931 годах и выходил частями, а полностью был издан только в 1941 году, когда и был почти целиком уничтожен. Критика, особенно после 1934 года (провозглашение соцреализма единственно верным художественным методом), отнеслась к роману настороженно. До 1934-го она не понимала, можно ли такое кусать, всё же о революции, да от заслуженного трудового человека с ревпрошлым, но после 1934 года поняла, что 'можно', и 'Вавич' мгновенно собрал ряд очевидных идеологических упрёков: не описана руководящая роль большевиков, нет роста рабочей сознательности, революция показана из окон полицейского участка, письмо – формалистское, образы 'импрессионистические', попахивает антисемитизмом, это обывательский поклёп на революцию... Как удивились бы критики, если б узнали, что сам Житков во время работы над романом говорил: 'Пишу я, собственно, о власти Князя Мира Сего'. Закончил ленивую травлю Фадеев. Он объявил, что Борис Житков не понимает роль социал-демократов, а: 'эсерствующих и анархиствующих – идеализирует'. Собственно, весь большевизм в романе – одна листовка и дёрганое выступление рабочего насчёт Конституции. Но ведь с эсерами и анархистами Житков обошёлся точно также. Писатель вновь прибёг к контрабанде: под видом романа о революции он попытался провезти роман об обывателях; именем своим, прошлым, детской литературой предъявить поддельный цензуре паспорт; использовал набор разрешённых оппозиций (народ – интеллигенция, революционеры – охранка, рабочие – эксплуататоры), но тайком перепутал полярность – ищи теперь где плюс, а где минус. Житков был тщеславным человеком, он мечтал создать великий роман, и в письмах торопил себя, понимая, что с каждым годом опубликовать то, что задумано, всё сложнее. Вероятно, речь можно вести не о написании романа, а действительно об обстряпывании контрабанды: Борис Степанович, не успев в ещё возможные двадцатые (занят был маршаковскими обезьянками), хотел ввести в костенеющую советскую литературу русскую эпопею, написанную модернистским языком. План смелый, требующий подготовки, и при том план неудавшийся. Цензура – и этого, вроде бы, никто не отметил – сработала чётко, ещё издали разобрав намерения Житкова, и поставила лодку с его романом на прикол. Достаточно сказать, что единственный значимый отзыв, посвящённый художественным, а не идеологическим свойствам романа, был написан Всеволодом Лебедевым, ещё одним тайным и забытым русским писателем.

'Виктору Вавичу' не повезло с самого начала, но не повезло весьма странным образом. Роман был зарублен цензурой как-то нехотя, без особого внимания, с длинными, по несколько лет, зевотами. 'Вавич' не стал тем козлом отпущения, из-за которого до смерти затравили того же Леонида Добычина, показательно уничтожив его 'Город Эн'. Не вышло как и с 'Повестью непогашенной Луны' Бориса Пильняка, расстрелянного в 1938-м. Можно предположить, что если бы 'Вавич' стал объектом всесоюзной порки, его ждала бы другая судьба – переоткрытие в восьмидесятых, осанна, память, цитирование... А так роман стал просто довеском эпохи: было вот написано ещё и такое. Совсем как биографические справки о Житкове: детский писатель, путешественник, написал роман о 1905 годе...

Удивительным образом 'Виктор Вавич' сохранил какую-то неуместность. Парадоксальную, вневременную. 'Дореволюционный' авантюрный роман с элементами романа-хроники на тридцать авторских листов попросту не подходил тридцатым же годам с их понятными героями, безличными глаголами, чёткими истинами, уже обозначенными идеалами, отсутствием сомнения – не рефлексии время, не думы, а простого подоходного дела. Нужна была короткость, резкость, прямолинейность, а не длинный, как XIX век, роман. Его нельзя прочитать на одном дыхании, заразиться чем-нибудь и спуститься в забой на подвиги – это долгое предподушечное чтение, та самая русская классика, которую следует принимать по тридцать-сорок страниц перед сном. Это было не нужно тогда и уж тем более совсем не нужно теперь.

Сюжетно 'Виктор Вавич' не просчитывается, поведение многочисленных героев его подчинено не директиве, а жизни, знатоком которой был сам Житков. Совершенно неясно чем кончится история с городским обывателем Башкиным, волей случая завербованного охранкой. Как сложится любовь нежной Таиньки. Что произойдёт с самим Виктором Вавичем. Роман словно закрывает Серебряный век, возможно, закрывает даже прежний русский роман, потому что вот так, перед самой Войной, писать о провинциальных героях не мог больше никто, и даже у Пастернака вышло как-то иначе. Лидия Чуковская свидетельствовала, что однажды, когда Борис Леонидович читал ей первые главы 'Доктора Живаго', она ответила, что это напоминает ей о Житкове. Пастернак был очень удивлён:

'Житков? Это что – детский писатель?', – перепросил он с неудовольствием. 'Нет, это не детский и не недетский, а просто замечательный русский писатель', – ответила я. Через несколько лет Борис Леонидович внезапно позвонил мне по телефону: он прочел 'Вавича'. 'Это лучшее, что написано когда-либо о 905 годе, – сказал он. – Какой стыд, что никто не знает эту книгу. Я разыскал вдову Житкова и поцеловал ее руку'.

В ноябре 1941 году судьбу полного издания 'Виктора Вавича' определил Фадеев. Опять же, какое время – ноябрь 1941-го, и всё же нашлась минутка для 'Вавича'. Фадеев забраковал книгу следующим доводом:

Ее основной персонаж Виктор Вавич, жизнеописание которого сильно окрашивает всю книгу, – глупый карьерист и жалкая и страшная душонка, а это, в соединении с описаниями полицейских управлений, охранки, предательства, делает всю книгу по тону очень не импонирующей переживаемым нами событиям. Такая книга просто не полезна в наши дни.

Далее часто воспроизводят легенду, дескать, после рецензии Фадеева роман 'полностью пустили под нож', а спасся он благодаря одному-единственному экземпляру, выкраденному (или утаённому) Лидией Чуковской. Как показала литературовед Галина Василькова, это не совсем так: Главлит роман Житкова не запретил. Стоял ноябрь, самое опасное для Москвы время, и было, как говорится, не до того. Немногие уцелевшие экземпляры остались в свободном доступе, они были в библиотеках, но при этом романа не существовало – ни в критике, ни в периодике, ни даже в литературном сообществе. Какая-то фигура умолчания. Тотальное стечение обстоятельств. Рецензия Фадеева обрекла 'Вавича' не на смерть, из которой он, вполне вероятно, триумфально возродился бы, а в непонятное и беспримерное прозябание, на полочное бытие. И хотя Фадеев в своей рецензии предсказуем, он, в общем-то, уловил всё верно: 'Виктор Вавич' действительно был 'не полезен' устоявшемуся уже соцреализму.

Так, одна из линий 'Вавича' повествует о талантливом токаре Филиппе Васильеве, поначалу только и думающем о том, как завоевать внимание заводского мастера. Не получив желаемого, он затаивает жуткую обиду: 'И верно говорят – все они сволочи, мастера эти'. Васильев посещает революционный кружок, проявляет к грамоте то же старание, что и к вытачиванию деталей, оставаясь носителем стихийной рабочей справедливости. В ходе городских беспорядков Васильеву разбивают голову, он мучается болями, сидит 'без делов', начинает пить и третировать Настеньку, интеллигентку, которая учила Филиппа наукам, а после сошлась с ним. Соцреализм потребовал бы от Васильева подняться, молча утереть кровь и уйти в революцию, явив в частном примере рост сознательности трудовых масс (под чутким большевистским руководством), но у Житкова рабочий разлагается и даже пьянствует по-особенному, не до чернухи, а наполовину, как беспокойный шатун:

Филипп не допил, а еще полбутылки, даже меньше, осовеет, будет только плеваться по углам и харкать. Мычать и харкать. А потом сразу повалится спать и папироски не потушит.