Уроки ирокезского 77

Александр Васильевич ненадолго задумался. Конечно, в свете сказанного предложения Роберта Эдуардовича явно приняты не будут, но и сохранение нынешнего положения дел ему казалось совершенно неверным:

— Хорошо, мы, скорее всего, согласимся с тем, что использовать торф как топливо для электростанций оказывается невыгодным. Но почему в Москву надо возить австралийский уголь вместо того, чтобы возить его хотя бы из Кузнецка...

Хотя тоже понятно: если на перевозку двадцати тысяч тонн угля из Брисбена требуется того же угля на пятьсот рублей, а на перевозку этих же двадцати тысяч тонн из Кузнецка нефтяного топлива на две с половиной тысячи, то и вопросов не возникает. Возникает, конечно, но только один: когда выйдет железную дорогу в Кузнецк электрифицировать? Ведь после того, как в Лысьве наладили выпуск генераторов на сто двадцать мегаватт, обеспечить дорогу энергией выйдет просто. Непросто только провода протянуть, подстанции выстроить, да и железнодорожников обучить... хотя медный рудник на Аляске проводом дорогу обеспечит.

А электростанции топливом обеспечить... Александр Васильевич даже ответ на свой вопрос внимательно не выслушал, ведь действительно, все вполне очевидно — однако все равно внутри головы все еще продолжала крутиться мысль о том, что все это как-то неправильно. Мысль-то тоже понятная, а вот как должно быть правильно... Вот уже и пятница к концу подходит, а обсуждение, начавшееся еще в понедельник, так и не заканчивалось. И Классон снова вот пытается свое предложение снова на обсуждение поставить:

— Это все понятно, но ведь тот же торф вообще возить никуда не нужно!

— Нужно, хотя и очень недалеко, но нужно. Проблема в том — причем лишь первая проблема — что это "недалеко" — с учетом затрат на его добычу, переработку, подготовку, многочисленные перегрузки — обходится в пятнадцать процентов выработанной энергии. Я уже не говорю, что если просто исходить из его теплотворной способности, то выгоднее дровами топить, ведь дров у нас тоже немало...

Дверь открылась и в гостиную вошел Станислав Густавович. Который в эту дверь вышел еще в понедельник, после того как выслушал все предложения собравшихся. И, судя по его довольной физиономии, три дня он очень тщательно считал, во что все эти предложения могут вылиться, а — закончив свои подсчеты — счел необходимым результатами поделиться:

— Итак, господа, все эпитеты, которыми вас награждали мои сотрудники, я из жалости опущу — начал он в своей обычной манере, — но результаты, надеюсь, вас порадуют. Не всех, но и нерадость сия будет сугубо временной.

— Слава, а можно без этих твоих шуточек? — Александр Васильевич Винтер все же предпочитал работать с "чистой информацией", оставляя юмор за пределами кабинетов.

— Можно, тем более что нерадовать мне придется только Роберта Эдуардовича. Да и то лишь косвенно. Если опустить все промежуточные вычисления, с коими вы можете, конечно, позже ознакомиться, то выходит следующее. На калорию, получаемую из угля мы сейчас добываем нового угля, из которого выходит до восьмидесяти калорий — а если все шахты закрыть, то и до сотни дойти может, но шахты мы по другим причинам закрывать не будем. Из нефтяной калории мы получаем уже тридцать, из торфяной — от шести до семи, из дровяной — тут, Саша, ты оказался неправ — всего три. Но это всего лишь ничего не значащие пока цифры, поэтому перейдем к сути. Если у нас из одной калории получается три, то государство с трудом будет в состоянии прокормить народ впроголодь, то есть этот народ просто с голоду массово не помрет. Правда, пока погода хорошая. Досыта прокормить работников можно лишь при получении пяти калорий энергии, а чтобы рабочий еще и семью мог содержать, то калорий требуется минимум семь. Так что, Роберт Эдуардович, торф мы оставим лишь на самый крайний случай — ну и на удобрение полей, так что ваш гидроторф развивать все же будем. Но не для энергетики, так как с такой энергетикой у нас не будет ресурсов для содержания даже школ. А для поддержки уже здравоохранения нужно получать минимум четырнадцать калорий на потраченную в добыче топлива одну...

— Слав, ты про гидростанции забыл... — в разговор снова вступил Волков.

— Не забыл, я их на закуску оставил. Потому что с ними выходит все вроде бы проще, но по сути сложнее: даже мелкие гидростанции, до мегаватта, на потраченную калорию дают до пятидесяти, а большие могут и до ста дать — но они у нас работают главным образом во время максимального потребления. Потому что их просто быстро запустить и так же быстро остановить, что не скажешь про станции угольные или нефтяные. Хотя понятно уже, что нефтяные тоже оказываются невыгодными рядом с угольными, посему нефть стоит использовать лишь для выработки моторного топлива.

— И не оспоришь, ну а что с гидростанциями не так?

— А то, что Нестор Платонович сейчас будет плясать: качать реки на юг энергией, которая не востребуется с угольных станций ночами, оказывается весьма выгодным занятием, поскольку делает возможным получать больше электричества с гидростанций при необходимости. Конечно, тогда и угольная калория принесет нам не восемьдесят, а лишь пятьдесят-шестьдесят — а, возможно, и лишь сорок, зато принесет она нам их точно тогда, когда эта калория особенно потребуется.

— Неплохо...

— А ты у меня тоже попляшешь: по самым скромным прикидкам с тебя на обустройство всей системы, которую Глеб Максимилианович тут набросал, потребуется миллиард с небольшим... погоди радоваться, точнее миллиард двести миллионов. Перевел дух, успокоился? Тогда продолжу: каждый год на протяжении следующих пяти лет. Потому что создавать эту систему всяко придется, а у Марии Петровны таких денег свободных нет и скоро не будет. А теперь можешь выдыхать: уже через пять лет у нас появится основа нужной системы и я смогу точно посчитать, сколько еще денег ты будешь на нее тратить потом. Зато — и это я уже могу сейчас гарантировать — твоя доля в общем бюджете, из которой я буду выпрашивать другие внеплановые траты, вырастет куда как больше, чем этот жалкий миллиард. А теперь давайте рассмотрим все это в деталях...

Путешествие в Красноярск убедило меня в том, что "чистая ториевая энергетика" — дело ну очень уж отдаленного будущего. Может быть через сотню лет отходы ториевого цикла и окажутся более полезными, чем урановые — но в процессе работы ториевая "бочка" (между прочим, с десятисантиметровыми железными стенками) просто лучилась самой что ни на есть "жесткой гаммой". Правда, и от этого была определенная польза, инженеры и ученые "подгорного института" — получившие очень яркие впечатления от судьбы "назначенных лаборантов" -придумали множество хитрых механизмов, позволяющих перерабатывать сияющие стержни дистанционно. Лично меня больше всего восхитило окно в химическую лабораторию шириной в два метра и высотой за полметра, через которое ученые смотрели как и куда двигаются управляемые ими манипуляторы. Не размерами окно восхитило, а конструкцией: поскольку гамма-излучение по природе своей неотразимо (то есть от зеркала не отражается), то эти люди придумали такой здоровенный перископ, красиво огибающий почти что метровую свинцовую стенку, эту самую "гамму" и задерживающую. Элегантное решение, а вот сами манипуляторы — решение уже техническое, причем техника тут была уже явно на грани фантастики: конструктор этих манипуляторов на спор разобрал ими в лаборатории свои карманные часы, а потом снова собрал. Правда теперь их приходилось операторам каждый день заводить, так как вытаскивать часы из самой "горячей" комнаты никто не рискнул... И манипуляторов в лаборатории было аж шесть штук: два для "разборки часов", два — ими ворочали столитровые канистры с химикатами, а еще два для хватания и таскания горячих (в буквальном смысле, то есть по температуре) тепловыделяющих сборок.

Но меня восхитили не сами по себе очень непростые технологические решения, а то, насколько слаженно работал комплекс предприятий, решения эти воплощающие в металл (а так же в стекло, керамику и все прочее), ведь только для изготовления манипуляторов был выстроен специальный завод точной механики в Ачинске, а для оснащения всех химлабораторий "горячей зоны" (числом под две дюжины) пришлось задействовать почти сотню предприятий самого разного профиля. На весь проект целиком уже работало почти полтысячи заводов и фабрик и около восьмидесяти тысяч человек, причем людей тщательно обученных и обеспеченных всеми нужными инструментами. Даже страшно представить, в какую копеечку обошелся пуск первого "настоящего реактора", который мог и воду-то нагреть градусов до семидесяти — но оно того стоило. Да и с копеечкой с каждым днем становилось все легче и легче...

Учреждение СССР весьма положительно сказалось на экономике России, что, в общем-то, было и не удивительно. Новые страны Союза могучей промышленностью похвастаться не могли, так что "невостребованные" мощности, созданные в стране для выпуска всякого военного добра, быстро (и, главное, дешево) переориентировались на выпуск добра уже гражданского, активно потребляемого в странах Союза в обмен на производимые там "потребительские товары"(то есть на "зарплатные деньги"). И самым первым заводом, этот "положительный эффект" прочувствовавший, стал Благовещенский моторный. Размещающийся в городе с названием Благовещенский Завод, верстах в сорока от Уфы.

Завод был выстроен еще в пятом году для производства авиационных моторов, причем конкретно для производства трехсотсильных оппозитников воздушного охлаждения. Мотор получился очень хорошим, например его ресурс до капремонта превышал четыре тысячи часов. Но пока на заводе осваивали его выпуск, Костя Забелин придумал уже несколько моторов "еще более хороших" — то есть более мощных, что для военной авиации было важнее какого-то там "ресурса". Так что мотор остался "без потребителя", точнее без военного применения. Правда, в существенно дефорсированном виде и адаптированный под прямогонный шестьдесят шестой бензин (прямо на заводе ставились прокладки между цилиндрами и головками) мотор пошел в судостроение: его ставили на небольшие пассажирские суда, бегающие по Дону и Волге на "местных линиях". Но перед войной Хон приобрел пару сотен этих моторов уже для самолетов, разработанных самими корейцами на основе машины Луцкого — ну а после войны инженеры Хона придумали пассажирский самолет с двумя такими моторами и стали их заказывать уже сотнями.

Самолет у них получился очень "корейским": и набор, и фюзеляж с крыльями тщательно выклеивались из бамбуковых щепочек (то есть из шпона толщиной на вид в четверть миллиметра), на фенолформальдегидном клее конечно, и они его даже не красили, так что выглядел он как плетеная корзина. Очень необычно — однако обшивка толщиной миллиметра в полтора в результате оказывалась прочнее, чем из обычной "авиационной" фанеры трехмиллиметровая — и самолет получился очень легким и прочным. Из алюминия (то есть из "русского" сплава, называемого "авиал"), были только установленные на крыле гондолы моторов — и этот "бамбуковый" самолет перевозил десять пассажиров на семьсот километров со скоростью под двести пятьдесят километров в час. Очень Корее нужная машина: она обеспечивала быстрый и надежный доступ ко всем "новым" островам страны.

Кстати, этот "авиал" стал основным сплавом и для нынешних отечественных самолетов: в отличие от всем известного дюраля он корродировал довольно слабо, а специальная (хотя довольно длительная и сложная) термообработка делала его весьма стойким к переменным нагрузкам (то есть он внезапно не трескался). Как в ВИАМе его придумали, я не разбирался, но, очевидно, заповедь электрика "алюминий-медь — неконтактная пара" и там кого-то натолкнула на верную мысль, так что сплав алюминия с цинком и магнием (и кучей других присадок по мелочи) несмотря на повышенные цену и сложность обработки быстро отвоевал свое место в авиастроении. Да и не только в нем...

Хотя в области всякой "новой техники" делалось уже столько, что я даже серьезные изобретения отслеживать не успевал. Да и не очень-то и хотелось: все, что знал, я уже народу рассказал, а у самого "изобреталка" так и не выросла. И вообще другими вещами занимался.

К столетию Некрасова в Малом театре была поставлена пьеса "Петербургский ростовщик", и мы с Камиллой сходили на представление. Ну сходили и сходили, если бы не сходили, то и потеряли бы немного. Однако дома я вдруг вспомнил песню про денежки, которые слаще пряника и милее девушки. Песню я на всякий случай записал на бумажке, после чего поделился с женой оформившейся мыслью. Мудрая жена мысль слегка покритиковала:

— Саш, у тебя, мне кажется, времени не будет. То есть фильм-то ты сделаешь, и сделаешь хорошо — но после этого от переутомления заболеешь. Неужели не найдется другого человека, которому это дело поручить можно?

Найти можно кого угодно — если знать, кого искать. Мне для задумки нужен был талантливый режиссер, так что на поиски у меня ушло пара часов: Вера Федоровна, набравшись опыта в съемках под руководством Алексеева и все же выгнавшая (по моему, данному в сердцах, "совету") Мейерхольда с должности режиссера в своем театре, сама занялась этим непростым делом. И довольно успешно: и театр у нее не разорился, и несколько поставленный ею фильмов — экранизаций театральных пьес — народу понравились. Что же до Мейерхольда — у этого тевтона понимание культуры было настолько "сумрачное тевтонское", что в России — с некоторой помощью Юсуповой — работы ему не нашлось и он отбыл творить культуру в Германию. Без особого успеха, впрочем, но мне это было неважно. Важно было то, что Вера Федоровна находилась сейчас в Москве (заканчивая съемки "Женитьбы Бальзаминова") и на мое предложение откликнулась с радостью.

С некоторой радостью: у меня же идей сразу море рождается. Так что сильно спорить насчет того, кто будет играть Лизу Лоскуткову, она не стала. Хотя бы потому, что про исполнительницу она ничего и не слышала... да я и сам с трудом представлял, где ее искать. То есть вообще не представлял, но повезло: за обедом Камилла решила что-то уточнить насчет планируемого "произведения искусства", и я, пребывая в расстроенных чувствах, ответил:

— Мне кто-то рассказывал о молодой, но весьма талантливой девушке, которую зовут Любовь Петровна Орлова. А я имя помню, но где ее искать — понятия не имею.

— Так это я и рассказала, наверное — вдруг порадовала меня ценной информацией Зоя: вся семья новой "канцелярин" перебралась в Москву и, естественно, разместилась в нашей "канцлерской" квартире. — Любочка в нашей школе стала Председателем совета дружины, когда они из Звенигорода в Можайск переехали, мы еще с ней к тебе приезжали магазин цветочный выпрашивать, а теперь она в Консерватории учится на пианистку. Если хочешь, я позвоню в Можайск ее родителям, ее московский адрес узнаю...

— Давай тогда ты все сразу сделаешь: позвонишь, узнаешь адрес, с ней встретишься и скажешь, что Любовь Петровну очень ждет Вера Федоровна чтобы предложить ей роль в новом фильме.

— А она мне поверит?

— Отвезешь ее на киностудию и отведешь прямо к Вере Федоровне. Маш, напиши записку начальству Консерватории с просьбой отпустить Любовь Петровну на съемки...