Звезда пленительного 26

Прохор Аверьянович чувствовал себя очень плохо. И не только от пули, засевшей в ноге. Пуля — она что, ее и вытащить можно, а нога затем скорее всего заживет... Но дальнейшая перспектива существования заставляла пожалеть о том, что пуля попала всего лишь в ногу, а не в голову.

Ведь даже если бы все обошлось, с ранетой ногой в батраки никто не возьмет. Когда нет своей лошадки, то можно у кого и взаймы взять — но для этого всяко отработать нужно, а кто же подранка-то в работы возьмет?

Но об том и думать смыслу нет: не обошлось. На другое же утро в деревню приехали не полицейские и не солдаты, а охранный отряд — и всех подранков враз нашли. Прохор-то ловко спрятался, в захоронке в хлеву — так эти изверги рода человеческого какую-то вонь едучую и в дом, и в хлев запустили — и высочил он из захоронки едва живой, потроха чуть не выкашляв и весь в слезах. И теперь напротив валяющегося на лавке Прохора сидел ихний командир, щеголем одетый и злой донельзя. А домашние, попрятавшись за печкой, тянули шеи — чтобы разобрать получше, какой приговор ожидать...

— Ну что, Прохор, стало быть, Аверьяныч, надоело честно жить, решил смертоубийством развлечься?

— Не убивали мы никого...

— Конечно не убивали, супростив пулемета-то не повоюешь. Но про пулемет вы, поди, и не знали — так зачем ружья взяли, зачем пик из кос понаделали? На мышей поохотиться захотели и сена под снегом накосить?

Прохор угрюмо молчал.

— А ты знаешь, Прохор Аверьяныч, что за дела такие каторга положена бессрочная?

— А лучше и каторга, чем такая жизнь. Так хоть какой-никакой еды дадут...

— Тебе дадут, а семья пусть помирает?

— Проживут небось...

— На что? Имущество твое мы по закону заберем в покрытие убытков, бабу с детьми выгоним к чертовой матери...

Прохора охватила смертельная тоска, но сказать он допросчику ничего не сумел. Да и нечего говорить было.

— Значит так. Сам бы я всех вас солдатам отдал, но велено мне иное. Так что выбирай: или идешь на каторгу, а семья по миру пойдет, или едешь ты в места иные, вольно работать в деревне. Хозяин мой новые деревни ставит, люди там нужны. Поедешь — тебя вылечим, там дом получишь, скотину — но работать будешь на колхоз. Зато всегда сыт, одет и обут, а дети в школу пойдут. Отказываешься — ничего тебе не делаем. Потому как после полудня сюда уже солдаты придут и сделают то, что я сперва говорил. Думать тебе времени пока самовар закипит, потом собраться не успеешь.

У Прохора забрезжила надежда. Хоть вылечат, подкормят опять же... а там и убечь завсегда можно. Главное чтоб сразу в каторгу не определили, а там уж где наша не пропадала!

— Согласный я...

Раньше я как-то не очень интересовался историей. То есть слышал, что был всякий голод в России, довольно регулярно был — но объяснение-то всегда наготове имелось: дремучая дикая страна, плуг считался вершиной хайтека. Так-то оно так, но проблемы случались в странах совсем не дремучих и ни разу не диких: и в засуху девятьсот первого в европах тоже не сладко было, а уж в эту немцы и французы урожай в пять-шесть центнеров с гектара за рекордный считали. Да и у меня самого в "прошлый раз", при наличии не только плугов, но и тракторов что-то больно грустно все вышло. Засуха — она, как оказывается, границы государств злостно игнорирует, и летом одиннадцатого года накрыла практически всю Европу.

Зато по другую сторону Атлантики с пшеницей получилось неплохо, и особого роста цен в Европе неурожай не вызвал. Вызвал кое-что совершенно неожиданное: жрать стало нечего вовсе даже в Китае. И англичане (для прокорма собственной скотины), и американцы (чтобы продать в Европу побольше пшеницы) закупили в Китае рис. Ну и начали его вывозить — чуть больше пяти миллионов тонн предстояло переместить к белым людям. Примерно двухмесячный рацион китайского крестьянина заменился мелкой монеткой: пуд риса у китайских "отповиков" шел в порту хорошо если по двадцать пять центов, а сколько из этой суммы крестьянину доставалось — одному богу известно.

Впрочем, это дело вовсе не мое — я просто отметил такой момент в плане того, что "голод был неизбежен". Недобор зерна в России по сравнению с "нормальным" годом составил как раз ожидаемые двадцать пять миллионов тонн, но если говорить только о спасении людей от голодной смерти, то хватило бы и семи-восьми миллионов, поскольку экспортировать хлеб в это время вовсе не обязательно было. Да его и не экспортировали — нечего было, но и ввезти столько было просто не на чем. Поэтому-то я в основном и не ввозил...

Ну а "не в основном" того же "сарацинского пшена" — как называли на Руси рис — за последние три года только из Уругвая и Венесуэлы было перевезено в приволжские элеваторы без малого два миллиона тонн. Но это так, на всякий случай — а вот на случай этой самой засухи одиннадцатого года в них было запасено почти двадцать миллионов тонн пшеницы. Недаром меня так сильно возненавидели хлеботорговцы: простой крестьянин предпочитал зерно продать именно мне — даже если они цену поднимали аж на гривенник с пуда. Оно-то и понятно: гривенник — он гривенник и есть, гривенником сыт не будешь. А вот если этот самый гривенник от меня был получен, то его покупательная способность внезапно резко возрастала.

К гривенникам, полтинникам и рублям мои заготовители добавляли ничего не стоящие бумажки. То есть они конечно стоили мне чего-то, примерно с четверть копейки каждая, но ламинированная бумажка использовалась многократно, так что особого ущерба мне от нее не было. А пользу — была, поскольку обладатель такой бумажки мог в "колхозных" магазинах многое купить с изрядной скидкой, и крестьянин быстро соображал, что сданный мне пуд зерна легким движением руки превращается в два пуда комбикорма. Ну а сельхозинструмент всякий там вообще втрое против рыночных цен дешевле был, мануфактура — раза в полтора. А многое вообще больше нигде не продавалось — например, угольные брикеты. Где-нибудь на севере, в деревушке, затерявшейся в лесах, это было, конечно, не актуально, а вот в Черноземье именно дешевое топливо пользовалось наибольшим спросом. Понятно, что никакой зерноторговец ничего подобного крестьянину предложить не мог — а потому и покидал деревню в глубокой печали.

То есть они думали, что в глубокой. Однако истинную глубину им пришлось познать лишь осенью одиннадцатого года, когда я, наконец, "распечатал" свои элеваторы. Собственно, сами по себе элеваторы ожидаемой хлеботорговцами "неприятности" им не принесли, зерно на рынок я выбрасывать не стал. Дело обстояло гораздо хуже: в магазинах (моих магазинах) не выросла цена на хлеб и муку...

Торговая сеть моей корпорации была не то, чтобы проста — она была скорее даже примитивна — с моей точки зрения. А вот с точки зрения современников она выглядела "торговой империей" — ведь хоть один магазинчик сети располагался в каждом городе европейской части России. И в большинстве азиатских — тоже. Забавно, но в большинстве русских городов "магазин Волкова" вообще становился "центром цивилизации": как правило в заштатных — да и в большинстве уездных — городов магазин становился первым зданием с электрическим освещением, и уже от него тянулись провода к домам состоятельных горожан. Приходилось тянуть: электростанции ставились "стандартные", по шестьсот пятьдесят киловатт — так надо же куда-то "избыток электричества" девать, с выгодой конечно. Ну а раз электричества избыток, то можно и холодильники поставить, выстроить "предприятие быстрого питания" — и почти каждая "пончиковая" становилась местным "дамским клубом", ну а обычная забегаловка с гамбургерами — уже клубом мужским.

Сам магазин и два заведения общепита были вполне стандартными, одинаковыми во всех городах — и очень "демократичными". С учетом фактора русской социальной структуры — то есть в забегаловках принимали любых посетителей, однако для "чистой публики" делались огороженные "загончики". Поэтому "зайти перекусить" в нее было и дворянам незазорно, что при теперешней ситуации вышибало с рынка очень значительную часть более традиционных "заведений общепита". Конечно, разгульные "элитные" рестораны особого "давления" не испытывали, а вот что-то попроще...

И в результате у тех же крупных хлеботорговцев вдруг не стало покупателей.

Можно, конечно, купить в пекарне двухфунтовую буханку за двенадцать или даже четырнадцать копеек — а в моем магазине можно купить такую же за пять. Можно жрать один хлеб и запивать его водой — а можно зайти в "закусочную" и за гривенник получить приличный обед (а за пятиалтынный — даже с мясом, точнее, с курицей). В маленьких городах завсегдатаев ресторанов очень немного, и парой-тройкой или даже пятью постоянными клиентами ресторан уже не прокормить — и русская провинция полностью отринула "третьих поставщиков".

И, понятно, они очень захотели "отринуть" уже меня...

Терпеть ненавижу дурацкую привычку отечественных купцов в деловых отношениях все время переходить на личности. Да и не отечественных — тоже ненавижу, но дома-то вдвойне обиднее, когда какой-то торгаш, вместо того, чтобы подумать о лучшем применении своих талантов начинает буйствовать, мебель ломать и прочее имущество... моё имущество. В провинции-то еще поспокойнее было, а вот в городах покрупнее нехорошие люди начали стекла в магазинах и забегаловках бить, в Минске вообще за ночь три магазина подпалили...

Нехорошие, оказывается, в Отечестве нашем некоторые люди, завистливые! И — глупые.

Когда наступаешь на любимую мозоль сразу целому сословию, трудно ожидать, что представители оного тут же подставят щёку для получения вразумляющей оплеухи. И я ожидал, естественно, нечто совершенно противоположное смирению и любви к ближнему мне, то есть даже уверен был, что начнутся силовые акции. А посему — заранее подготовил несколько "ассиметричных ответов", причем настолько ассиметричных, что они оказались совершенно неожиданными для зарвавшегося купечества.

Хотя "неожиданными" мои меры показались действительно самым зарвавшимся: те, кто поумнее могли бы сообразить что сидеть и ждать, пока мне гадостей наделают, я не буду. На наглядных, так сказать, примерах — ведь "наступать на мозоли" я давно уже начал, и попытки напакостить уже случались. И уже пресекались, довольно жестко. В Воронеже-то было еще "мягкое" пресечение, но ведь одним Воронежем сфера моих интересов не ограничилась. Так что пакостили мне и в небольших городках, и в крупных, да и в селах подобные попытки "имели место быть". Так что волей-неволей пришлось организовать и соответствующую случаю службу охраны. Которая как раз и была заточена на "эффективное пресечение" — понятно, лишь "невменяемых".

Ну торговал ты себе мукой по рублю за пуд, с прибылью торговал — так и торговал бы себе дальше. И не зверствуй из-за того, что не дали тебе эту же муку продавать за два с полтиной. А если тебе жадность разум отняла, то ты уже не человек разумный, а неведомая фигня. С коей и поступать нужно соответственно.

В мелких заведениях провинциальных городов определенные меры безопасности были приняты уже давно. Ночные сторожа наняты (отставных солдат, повоевать успевших, в России всегда хватало), резинострелы им были розданы. И народу их продемонстрировали, чтобы избежать кривотолков разных. А вот в "зонах повышенного риска" меры эти были посущественнее. Так что обычно "стеклобоев" охрана магазина отлавливала за пару минут — правда, все же в относительной целости и определенной сохранности. А вот поджигателей из Минска взяли не всех — зачем брать угрюмые и очень молчаливые тушки? Охране, конечно, строго предписывалось "брать живыми" — ну, хотя бы одного, если группой вороги на дело идут. Однако в законодательстве Империи в случае явного "разбоя" такого понятия, как "предел необходимой самообороны", не было: а вдруг у подранка револьвер за пазухой заныкан?

Для простого мужика — ну, или для простого солдата, а пусть даже и унтера — человек-поджигатель однозначно был "татем", то есть — уголовником. Стекла бить — это и своего брата-мужичка подговорить можно, а вот поджег — дело другое. Осознанное — и полиция (тоже, как и все люди, не очень радующаяся всяким подорожаниям продуктов первой необходимости) особых возражений не имела. Как и большая часть населения. А меньшая часть резко осознавала степень своего падения...

За неделю после пожаров в магазинах несколько крупных купцов города Минска внезапно распродали все имущество, отправили семьи за границу, а затем, как сговорившись, повесились — оставив, понятное дело, предсмертные записки. В которых они сообщали, что всю жизнь они крали, обманывали и теперь горько в этом раскаиваются, но стыд не позволят им далее оставаться среди людей и смотреть им в глаза.

А до Рождества еще и с дюжину хлеботорговцев раскаялась аналогичным образом — но тут уж народу полегло больше, поскольку охрана мельниц и элеваторов при попытках захватов не стеснялась и пулеметы применить. Полиция, конечно, недоумевала, не обнаруживая "подранков" — но в общем-то ясно было: забоялись практически доказанных обвинений в бунтах и куда-то скрылись. Непонятно только куда...

На этом "безобразия" и прекратились, с начала тысяча девятьсот двенадцатого больше нападений на мою собственность не было — но неприятностей я огреб более чем достаточно. Думаю, Петр Николаевич (а, возможно, и сам Николай Александрович) долго раздумывали о том, что же со мной делать. С одной стороны, уж как-то слишком нагло все выглядело, с другой — никаких улик против меня не было. А с третьей — самой выпирающей из ряда вон — моя торговая сеть работала на "спокойствие и умиротворение подданных"...

Петр Николаевич Дурново в конечном итоге попросил (именно попросил!) приехать в Петербург "для обсуждения вопросов, касающихся известных событий". Ну и я прибыл — и "обсуждать" их пришлось несколько дней, причем не подряд:

— Александр Владимирович, — начал министр внутренних дел, — мне весьма неудобно об этом говорить, но полиция имеет существенные подозрения в том, что за странными самоубийствами ряда крупных промышленников стоите вы. Полиция, не я лично — быстро уточнил он, увидев мою довольно злобную (или рассерженную — как посмотреть) ухмылку. — Я-то как бы не лучше всех знаю, что любые дела, связанные с нарушением законов вы как раз полиции и передаете, собрав вдобавок доказательства воистину неопровержимые. Посему-то я и пригласил вас, чтобы обсудить, кто по вашему мнению способен действовать подобным образом...

— Повеситься в парке? Я думаю, что только сумасшедший какой-то. Либо человек, доведенный до отчаяния — но, насколько мне известно, самоубийцы эти были далеко не обездолены. Но чужая душа — потемки, вот у нас в Царицыне вполне достойный господин...

— Видите ли, Александр Владимирович, расследователи однозначно установили, что почти все они, самоубийцы сии, перед смертью дело свое вам продали, и недвижимость большей частью тоже вам...

— Сам теперь не знаю, что с недвижимостью этой делать. Петр Николаевич, давайте я сам с расследователями поговорю... а лучше отправьте их прямиком в юридическую службу моего предприятия. Вы же сами знаете — дело мое растет быстро, строю много чего — но не успеваю сам все нужное выстроить, а посему много чего покупаю. Всем господам этим — и, пожалуй, раз в десять большему числу не самоубившихся — давно уже были посланы предложения о продаже предприятий их, недвижимости той же. Выгодные, прошу заметить, предложения — вот, вероятно, когда им средства срочно понадобились, они этими предложениями и воспользовались.