Звезда пленительного 38

Когда до Гёнхо дошла весть о тяжелом ранении этого странного русского "друга", молодой корейский вождь расстроился. Не то, чтобы он был как-то привязан к этому человеку... но ведь только он на самом деле оказал Корее помощь. Да еще какую помощь!

А теперь был серьезный шанс этой помощи лишиться. Япония, конечно, больше уж Корею никогда не завоюет, но воевать будет труднее, и жертв придется принести больше. Чего очень не хотелось бы — а потому по всей Корее народ ("по совету вождя нации") неистово молился за здоровье "русского друга". Не то чтобы сам Гёнхо верил в действенность этих молитв — образование и приобретенный за годы войны цинизм отметали такую возможность, но ведь не навредят же они? Поэтому (и в надежде, что "русский друг" оценит старания) "правитель Хон" делал всё, чтобы о молитвах в России было известно.

И вот в этой части молитвы все же, видимо, помогли: поток снарядов и прочих полезных грузов из России не иссякал. Да и отношения с русским наместником стали уже почти приятельскими. Так что когда Гёнхо поделился с ним своим замыслом, тот в помощи не отказал. Хотя и помощь-то была по виду незначительной: поставка в страну нескольких сотен рыболовных суденышек. И даже не поставка...

В Корее (да и в Китае) и без русских кораблики для рыбаков делать умели. Даже, пожалуй, и получше чем русские — но это если под парусом ходить. А если имеется в виду кораблик с мотором, то большая русская лодка, именуемая "бот", и обходится много дешевле, и в пользовании удобнее. Только в Корее их никто строить не умеет — в а Порт-Артуре умельцев хватает. Забавная традиция русских моряков все горящее перед боем выкидывать с палубы, а после боя горючим хламом обратно палубу заваливать привела к тому, что на каждом корабле хоть дюжина, да найдется умельцев, за неделю способных бот построить из любых подручных материалов. И если командование не возражает, то выстроить три сотни десятиметровых ботов за четыре месяца оказалось несложно, благо дерево Корея предоставляла свое, причем отборного качества. Да и строили-то суденышки сами корейцы — но под управлением русских военных лодкоробов.

А моторы... На заводе в Анджу моторы, работающие на масле, делать научились. Не сложные, как русские, а попроще — уворованные с конструкции британского инженера Акройда-Стюарта. Правда не очень хорошие, без поломок мотор мог проработать хорошо если часов пятьдесят. Но этого для задуманного должно хватить — зато об этих моторах никто не знает.

Поэтому когда три сотни ботов, каждый со взводом солдат на борту, пересекли Цусимский пролив, для японцев случившееся стало неприятной неожиданностью. А то, что за полтора суток лодки повторили это путешествие пять раз, стало для них неприятностью уже фатальной...

Открыв глаза, первым делом я увидел белый потолок с красивой лепниной вдоль стен и большую хрустальную люстру. Незнакомую — и такой же незнакомой оказалась сидящая неподалеку от кровати за маленьким белым столом девушка, которую я увидел попытавшись встать. Попытка оказалась очень неудачной, но девушка отреагировала на мой стон. Странно отреагировала — вскочила и выбежала из комнаты. А через несколько минут в комнате появились и знакомые лица: Оленька и Машка.

— Ну что, папочка, очнулся наконец? — поинтересовалась Машка. — Нет, что ты чокнутый, мы все и раньше знали, но надеялись на лучшее. И все равно мы все тебя очень-очень любим...

— И тебе здравствуй, дочь наша. А... где это я?

— У Оли в госпитале, где же еще. И скажи спасибо летчикам из четвертой эскадрильи "Шмелей", которые успели тебя сюда перевезти, а то бы валялся где-нибудь в солдатском полевом госпитале в Лодзе или Варшаве. В морге... ну ты и дурак, прости господи.

— Ну я-то ладно, а ты что тут делаешь? — до меня дошло, что дочь наша вообще-то должна быть по другую сторону Атлантики и вообще в Южном полушарии.

— Видишь ли, дорогой папочка, пока ты тут валялся и ничего не делал, мы успели и в Россию вернуться, и в Москве поскучать... ты же три недели нас всех пугал. Но, слава Богу, судя по речам ты точно на поправку пошел.

А чем я болел-то? И тут в памяти всплыло...

Вертолет грохнулся об землю довольно сильно, но вроде все остались живы и даже здоровы — по крайней мере Сережа ругался вполне здоровым голосом. Это было хорошо — а вот остальное было плохо. Германцы из своей зенитки машину зацепили очень конкретно и шансов поднять ее в воздух не было — а ведь мы были километрах в пяти от фронта (причем с германской стороны оного) и в полукилометре от окраины Опельна. Вот германцу и подарочек: если не сам вертолет, то уж рецептуру алюминиевой брони на блюдечке я им и доставил. Стало очень обидно — а еще больше обидно стало, когда я вдруг понял что из кабины мне не вылезти: дверь заклинило намертво.

Сережа из своей будки уже выскочил и попытался мою дверь открыть снаружи, но тоже успеха не достиг. Был еще вариант — высадить лобовое стекло. Оно конечно бронированное, но если изнутри повернуть замки, то снаружи его можно будет снять — ведь пуля стекло не пробивала, но портила изрядно и была предусмотрена быстрая его замена...

Тут мне стало на самом деле страшно — и очень больно. Потому что попытавшись поднять правую руку я наконец осознал, что она в лучшем случае просто сломана. Просто поначалу от шока боль куда-то спряталась, а теперь вылезла наружу. Затем я кричал, чтобы гаубичная батарея немедленно смешала вертолет с дерьмом, приказывал Саше Архангельскому забрать Сергея и валить отсюда чтобы не попасть под наши же снаряды...

Следующее, что я помнил — это как Саша зачем-то отстреливает из своей пушки лопасти на моей "Акуле", затем — вроде как брюхо нависшей надо мной "Стрекозы". Смутно доносившиеся крики Сережи, пропихивающего какой-то трос через форточки кабины, затем плавные покачивания почему-то наклонившегося на хвост вертолета — и краткий миг невесомости. Ну а затем — вот этот потолок.

— Рука болит — пожаловался я Машке, и вдруг она разрыдалась. Горько так...

— Сашенька, главное что ты жив остался. А рука... пока научишься левой ложку держать, а не научишься, так я тебя кормить буду. И Васька, и Таня с Настей, и Оля... Главное, что ты жив!

Когда я открыл глаза, то увидел сидящую рядом с кроватью Олю. Она читала какую-то книгу, но как-то почувствовала, что я уже не сплю.

— Ну и хорошо, снова очнулся. Ты уж постарайся больше кисейной барышней не прикидываться, а то Василиса совсем с ума сойдет. Она пришла, а ты опять сознание потерял...

— И где она сейчас?

— В моей комнате, то есть в ординаторской. Я ей капель доктора Зеленина накапала и спать уложила, а то у нее истерика началась. Считает почему-то, что ты из-за нее воевать отправился...

— Из-за себя отправился... там просто случилось так, что некому было больше. Хотя... ты-то знаешь, что произошло? А то я своим воспоминаниям не верю: мне "Стрекоза" вроде как привиделась...

— Ничего тебе не привиделось. Александр Архангельский нам все рассказал: как в твой вертолет снаряды попадали, как тебя вытаскивали. Тоже себя ругает, что не пошел в казармы при аэродроме, где эти офицеры-пилоты от генерала, приятеля твоего, прятались. А другой генерал приезжал, Ульянин, так он говорил что те бы офицеры так армии помочь не сумели бы как вы с Архангельским. И рассказывал, что летчик, который тебя вытащил, от счастья плакал, что тебя спасти получилось, потому как вы всей армии так сильно помогли, что на тебя солдаты только что не молятся.. А еще просил передать, чтобы ты, когда выздоровеешь, ничего из рапортов его и Иванова не отрицал...

— А что, наврали в рапортах сильно?

— Не знаю, Архангельский говорит что не сильно, но правильно. Ульянин-то тоже тебя спасать летал, а генералам это не положено. А что еще наврали, так я не знаю, кто мне-то рапорты военные покажет? А рука сейчас болит?

— Немножко...

— Тогда я тебе укол с морфием поставлю и ты тоже поспи. Утром и Василиса проснется уже...

— Утром? а сейчас что?

— Ночь, половина третьего уже.

— А ты чего не спишь?

— А я нынешней ночью дежурю, потому как доктор. Докторов-то не хватает, а мне ведь совсем недолго учиться-то осталось... Сиделкам сказала, чтобы меня в твоей палате искали если что... вот, сейчас уже не больно будет.

Укола я не почувствовал.

— Оля... а мне докуда руку оттяпали? а то я чего-то смотреть боюсь... да и шевелить ей не получается.

— Тьфу ты, господи! Не оттяпали ее, цела твоя рука... ну, почти цела. Там осколком кости сильно раздробило, так что просто будет у тебя рука на пару дюймов покороче... и кривая. А не чувствуешь ты ее так как морфий ставим каждые два часа — потому как больно должно быть очень без морфия-то. Я-то испугалась, что ты от боли в обморок упал, а вот оно что... будет у тебя рука, а что кривая да короткая...

— Кривую да короткую можно выправить и удлинить, неприятно, но зато надежно — повеселел я.

— Как это?

— Да аппаратом Или... в общем, я знаю как все поправить! Завтра расскажу, а сейчас действительно спать нужно.

Из госпиталя я вышел только в мае — кроме руки у меня оказался еще и компрессионный перелом позвоночника, полученный при падении вертолета — к счастью, не очень сильный. Петр Савельев, который меня вытаскивал "Стрекозой", чтобы поднять полторы тонны "Акулы", вылетел почти без топлива. Не полторы — без моторов и с пустыми баками было даже чуть меньше девятисот килограмм, и в этом случае грузоподъемности почти хватало — но не хватило прочности подвески, вообще-то рассчитанной максимум на полтонны. Трос оторвался уже на подлете к аэродрому, и хорошо что во второй раз падал вертолет всего лишь метров с десяти...

За полгода на фронте ничего существенного не произошло, разве что в апреле германцы отбили Опельн обратно. Причем скорее из ностальгических соображений, потому что все пути и стрелки на станции и с четырех примыкающих дорог были разобраны и вывезены в Россию. Да и вообще всё, что было не прибито, из города вывезли, так как население покинуло его еще в ноябре — после того, как в попытках отбить Опельн германцы начали его обстреливать из гаубиц. Так что русская армия покинула все же руины бывшего города...

Это на фронте ничего не произошло, а в тылу много разного случалось. О происходящем мне обычно рассказывали дежурный врач или сиделка, и в их компетенции лично у меня не было ни малейших сомнений. Потому что сиделкой работала Даница, а дежурным врачом — ее муж, тот самый полноватый доктор, который террористов обихаживал. Николай Николаевич Батенков, бывший, между прочим, и замечательным хирургом и слесарем-любителем. Правда, слесарное любительство у него заключалось в изготовлении различных медицинских инструментов (он и аппарат Илизарова для меня лично изготовил), а некоторые его инструменты одним своим видом побуждали захваченных террористов к откровенным разговорам...

Но доктор был по натуре исключительно добрым человеком, и не его вина, что какие-нибудь акушерские щипцы напоминали орудия пытки. Так что должно было произойти что-то исключительное, чтобы он поделился со мной странным предложением:

— Александр Владимирович, а давайте мы их всех просто убьем, как вы на это смотрите?

— Николай Николаевич, я вас просто не узнаю, честное слово. Убить кого-то вдруг захотели, причем всех... Вы, часом, с Даницей не поругались?

— Что вы, Александр Владимирович! Если бы я с супругой поругался, то лежал бы радом с вами — засмеялся добрый доктор. — Просто смотреть на это безобразие и ничего не делать уже невозможно! Вы вот послушайте: "Превращение империалистической войны в гражданскую войну есть единственно правильный пролетарский лозунг". Это Ульянов пишет, а вот далее: "...превращение войны правительств в гражданскую войну, с одной стороны, облегчается военными неудачами (поражением) правительств, а с другой стороны,— невозможно на деле стремиться к такому превращению, не содействуя тем самым поражению. Революционный класс в реакционной войне не может не желать поражения своему правительству" — это же предательство! Он же явно призывает русских людей воевать против своих же!

— Возможно, человек погорячился, не подумал толком. Не нужно его убивать, пусть еще подумает...

— Мне кажется вы неправы — не насчет "не убивать", а что погорячился. Эти большевики свою линию давно гнут, и никаких изменений мы не наблюдаем.

— Ну хорошо, раз уж мне все равно делать нечего, принесите мне их писанину, сколько найдете, столько и принесите. Я сам почитаю. И не только большевиков, а всех этих доморощенных социалистов: интересно же, чем их Иван Иваныч Янжул не устраивает.

Времени на чтение было более чем достаточно — и на обдумывание прочитанного. Которое мне нравилось все меньше — после того, как мне принесли письмо Ильича, в котором он открытым текстом писал "Для нас, русских, с точки зрения интересов трудящихся масс и рабочего класса России, не может подлежать ни малейшему, абсолютно никакому сомнению, что наименьшим злом было бы теперь и тотчас — поражение царизма в данной войне. Ибо царизм во сто раз хуже кайзеризма", вдруг захотелось пригласить Батенкова и попросить все же большевиков отстрелять. Не всех, а "зарубежцев" — наши-то пахали на Отечество как проклятые... Однако мысль о том, что я уже один раз их ликвидировал (не физически, а, можно сказать, политически) и в результате все стало совсем плохо, меня остановила. Ведь у них-то все же получилось сделать страну великой! А жертвы... сколько их было? А сейчас ежегодно умирает по три миллиона маленьких детей...

Хотя уже меньше, много меньше. Сколь ни странно, но начавшаяся на два года раньше война сильно помогла России в борьбе с голодом. Ну ладно, в двенадцатом году голодных смертей почти не было из-за моих запасов и поставок из Южной Америки. Зато в тринадцатом, самом урожайном, полей было распахано процентов на двадцать больше чем в "прошлой истории", и урожай получился за сотню миллионов тонн. Который целиком в стране и остался, так как вывозить было некуда. Вокруг война, а цены на хлеб упали в стране на четверть — и следующие пару лет так и держались низкими. Ну хорошо, я все еще держал их низкими, заполнив в тринадцатом году все мои элеваторы под крышу...

Тем не менее до изобилия было все же далеко, а "программа" большевиков, исходящая из необходимости "создать невыносимые трудности для трудящихся", чтобы те начали гражданскую войну, у меня позитивного отклика не находила. Впрочем, вряд ли они эту программу запустят, добравшись до власти. Ильич-то пока на управление государством смотрит очень абстрактно, а вот дойдет до конкретики... Абстрактно-то и я вон уже дважды Россию "спасал" — и что толку?

Сейчас нужно было спасать вполне конкретных людей — тех, которые в шинелях грудью защищают свою — и мою — страну. А тут тоже возникли проблемы, причем начались они совсем не у меня.

Вот взять, к примеру, Путиловский завод — который наш мудрый император продал французам за пару тысяч рублей. На этом заводе пушки для русской армии делали немцы — и вот уже три года войны неплохо делали. Рабочим, по большому счету, плевать кто там и с кем воюет: зарплату вовремя платят — и хорошо. На заводе немцев было тысяч пять, еще пара тысяч разных французов, бельгийцев и прочих шведов героически (то есть как положено) тоже работали на славу России. Еще там было тысяч двенадцать русских рабочих, но в основном на должностях "принеси-подай". Три года приносили и подавали — и вдруг на заводе поднялась волна "патриотизма". С весны буквально каждый день отечественные путиловцы чистили морды "импортным", причем если поначалу дело ограничивалось легким мордобоем, то уже в мае многие "немцы" попадали в больницы после этих "инцидентов". Результат не замедлил сказаться: к моменту моего выхода из госпиталя "немцев" на заводе стало уже на полторы тысячи меньше.