Уроки ирокезского 20

Господин Бах с волнением смотрел на приближающийся Гамбург. Все же полгода за океаном — это много для простого бюргера, и возвращение на Родину обычно человека равнодушным не оставляет. Но это — обычного человека, а господин Бах все же человеком был не совсем обычным, и, положа руку на сердце, он и сам признавал, что волновался столь же сильно всего два раза в жизни — очень напряженной жизни. Этот раз оказался третьим...

Первый раз он так же волновался, когда его — после принятия предложения военного министра — поздравил следующим званием лично Император. Заметив при этом, как бы вскользь, что отныне о нем будут помнить лишь сам Император и военный министр...

Второй — когда после ухода военного министра в отставку ему показалось, что работа его стала более не востребованной. И чувства переросли в уверенность, когда он получил очередное свое письмо обратно с пометкой "адресат выбыл"...

Ну, выбыл, так прибудет — господин Бах переплетал в своей мастерской очень разные документы и понимал, что в Европе нарастает напряженность. Вспомнят о нем... Вот только он и предположить не мог, кто вспомнит и как.

В одно прекрасное утро к нему в мастерскую зашел странный молодой человек в сопровождении совсем юной девушки, практически девочки. Под мышкой визитер держал толстую папку с какими-то бумагами, но на вопрос "что ему угодно" как-то замялся и сказал, что у него к герру Баху дело несколько конфиденциального характера. Однако странной эта парочка показалась переплетчику не этим: довольно многие посетители конторы желали конфиденциальности. Но с этой парочкой дело было в другом: Бах впервые не смог определить откуда этот господин. Не немец — говорит с легким, но заметным акцентом. Не француз, коих в Берлине была как бы не треть. Не скандинав, и на русского тоже не похож. А когда они остались в кабинете хозяина мастерской втроем, юноша вдруг сказал — по-русски сказал, но все равно с тем же странным акцентом:

— Герр Бах, мне кажется, что хотя Родина вас несколько подзабыла, вы ее прекрасно помните. И готовы вновь поработать к ее благополучию, только не знаете как. А я знаю...

Время нынче жестокое, да и работа у Людвига Баха была нервная, так что к подобным шуткам судьбы он успел подготовиться. Но когда его рука лишь двинулась в направлении спрятанного под столешницей револьвера, в руке у девочки возник пистолет, причем направленный точно между глаз хозяина кабинета — и владелец переплетной мастерской осознал, что она не играет...

— Господин подполковник, — продолжил гость, — я хоть и не похож на покойного императора, но тоже о вас помню. Не будем создавать друг другу сложности, тем более что и предложение мое вы можете просто проигнорировать. Я же завтра с утра убываю из страны, причем ранее чем через несколько лет возвращаться не планирую. И если вы предложение мое не примете, я много не потеряю. И Родина наша много не потеряет... но все же кое-чего не получит. Вот вам бумаги, которые следует переплести. Все, кроме пятого сверху листа. Его вы прочитайте и, если вам понравится, делайте что там написано. Если нет — не делайте. Здесь — он протянул подполковнику тугой рулончик — тысяча фунтов. Британских — по плану предстоят некоторые расходы. Без плана — можете их пропить.

— А если вкратце, на что так много может понадобиться?

— Съездить в Америку, запатентовать вот эту штуку — гость открыл папку и показал на очень странный механизм, скрепляющий лежащие в папке листы бумаги. — Затем вы продадите патент кому указано, получите много денег и дальнейшие инструкции. Ну и пройдете курс обучения кое-чему... Да, независимо от вашего решения прошу пятый лист уничтожить. В печке сжечь то есть. Можете считать, что это личная просьба Петра Семеновича Ванновского. А бумаги... после того как бумаги переплетете, можете их выкинуть. Впрочем, можете и сразу выкинуть... — и с этими словами странная парочка удалилась.

Герр Бах открыл лежащую на столе папку. А через час, покинув нотариуса, заверившего факт продажи мастерской старшему приказчику — причем в рассрочку, он, захватив всего лишь саквояж со сменой белья, отправился на вокзал. Откуда поезд доставил его в Гамбург...

И вот сейчас, возвращаясь после полугодового путешествия, Людвиг Бах чувствовал сильное волнение. Но совсем иного, нежели раньше, рода. За время пребывания за океаном он успел многое изучить, и теперь волновался лишь о том, получится ли у него повторить успех заокеанского учителя здесь. Впрочем, если уж почти шестидесятилетний армейский капитан-отставник справился, то ему, сорокалетнему действующему подполковнику российской жандармерии, справиться сам Бог велел...

Камилла была очень занята с Владимиром Александровичем, но мозги выключать не желала, и за завтраком на следующий после моего прибытия день я снова погрузился в столь любимую атмосферу обсуждения текущих проблем. Ненадолго погрузился, поскольку в столовую с небольшим опозданием зашла Анна Петровна. Я, конечно, вежливо поздоровался, затем начал задавать жене какой-то вопрос — и остановился на полуслове, даже не закрыв до конца рот. Анна Петровна смущенно улыбнулась — немного кривовато, как-то почти половинкой рта. А коварная жена и не менее коварная дочь расхохотались, да и мелкие девочки хихикали не скрываясь. Госпожа Ремизова села за стол, Дарья ей налила чаю, положила несколько своих пирожков — и проделала все это тоже хитренько так улыбаясь.

— Я хочу высказать вам, Александр Владимирович, мою огромную благодарность и заодно передать благодарность Александра Александровича за вашу швейную машинку. Господин Ястребцев мне сообщил, что без нее он не смог бы столь незаметные швы наложить. Скажу честно, я и сама их могу рассмотреть только вблизи в зеркале...

Ястребцев — после почти двух лет "тренировок на кроликах", которыми в основном служили слишком самоуверенные работяги с заводов — снова достиг того же уровня мастерства, которое в прошлый раз получил лет так на десять, если не двенадцать, позднее. Машинка же была вовсе не моя, ее же Батенков придумал, а я лишь повторил — но результат был налицо. Точнее, на лице — очень красивом лице Анны Петровны Ремизовой. Ну а то что улыбалась она криво, то это либо въевшаяся за много лет привычка, либо в том пожаре какие-то нервы были повреждены — но по сравнению с тем, что я видел раньше, кривизна улыбки эта и не замечалась почти, а даже придавала какой-то дополнительный легкий шарм. В конце-то концов, Сталлоне вон вообще половинкой рта улыбался — и кто это замечал?

— Вашу благодарность я все же верну Александру Александровичу — операцию-то он делал, а я даже рядом не стоял. И, конечно, Камилле: ведь благодаря ее лекарствам пересадка вышла столь хорошо: я и раньше знал, что вы красивы, а теперь вы и сами в этом убедились

— Спасибо... мне такого никто уже много лет не говорил... даже не ожидала сколь приятно слышать подобные комплименты. Но все же пришлось и какие-то ваши особые пилюли использовать...

— Пенициллин — подсказала Камилла, — его только сейчас потихоньку выделывать начали, уже после операции Анне Петровне.

— Главное — все получилось правильно — подвел я черту под обменом комплиментами. — Камилла, я вот чего спросить-то хотел: а удалось тебе получить совсем бесцветный поликарбонат?

— А тебе зачем? То есть я знаю как его делать, я даже могу тебе грамм пятьдесят выдать...

— Мне надо чуть побольше...

— Хорошо, я скажу чтобы сделали.

— Мне примерно тонн пять нужно, причем желательно вчера.

Камилла склонила голову на плечо, вытянула губы трубочкой, поморгала:

— Тысяч примерно сто двадцать и полтора месяца. Но если тебя устроит полиэтилентерефталат, то можешь сегодня уже забрать: новая установка дает по восемь тонн в сутки и он теперь совсем прозрачный.

— Наверное и он пригодится, но мне и поликарбонат потребуется все равно. Так что деньги найдутся, но пару тонн ты мне через месяц выдай.

— Сам говоришь, девять женщин не родят ребенка за месяц. Полтора.

— Ладно, а нынешнего, желтоватого, килограмм триста найдется?

— Очки снова стеклянные делать?

— А я с отдачей. Через полтора месяца... и мне еще нужна будет Оля Миронова.

— А все, нету больше Оли Мироновой — грустно вздохнула Машка. И, не выдержав, рассмеялась: — Она теперь Иванова, ее Африканыч сосватал. Но она теперь живет в Симбирске.

— Что же, придется попробовать обойтись без нее...

Обходиться пришлось не только без Оли, но и почти без денег. Потому что небольшие денежки (относительно небольшие) из Штатов просвистели совсем уж мимо меня: ведь и в Германии денег у народа был явный избыток, и во Франции. Так что снова был — правда, дороже, чем в первый раз — выкуплен "Торговый банк Фрайберга", директором которого стал урожденный германец Людвиг Бах. Вернувшийся на родину из Америки, где успел "изрядно разбогатеть" и решивший кое-какие американские методы богатения применить и дома. Андрей де Фонтане поехал на родину предков, но тоже не "просто так", а с шестью миллионами франков. Не рублей, что уже легче, но все же тоже не совсем копейки... Но это были инвестиции в будущее, и с такой "непрофильной" тратой пришлось примириться, тем более дома тратил-то я в основном "свои материалы" и свои же силы.

А вот обходиться без Оли оказалось сложно. И следующие полтора месяца пронеслись в тяжких трудах, а затем еще полтора... А затем — спустя еще месяц — строго по расписанию наступил октябрь. Который лично я встретил снова вдали от жены, вдали от семьи — примерно в двадцати километрах от них. Пятый день не находя времени, чтобы быстренько сгонять домой на мотоцикле — хотя звонил Камилле по несколько раз в день. Она мне тоже очень много чего интересного рассказала, но самое интересное было именно тут — в новом арочном ангаре, выстроенном в паре километров от диодного заводика.

Причем интересного была сразу две штуки, а с интересом на интересные штуки смотрели кроме меня еще всего восемь человек — но только я знал, что же мы видим. Штука вроде уже казалось бы до слез знакомая: По-2 в моем понимании этого слова. Но выглядели эти машинки совершенно иначе, чем "раньше": они были сделаны из поликарбоната (каркас), обтянутого полиэтилентерефталатными пластинами. Вдобавок кабина и мотор были прикрыты с боков и снизу плоскими сегментными (и тоже поликарбонатными) линзами — так что самолетики получились почти прозрачными.

— Ну что, мальчики, машины готовы. А теперь я вам покажу, для чего они нужны...

Вообще-то "Хиусы" с пропеллерами они видели и скорее всего решили, что это что-то вроде сухопутного кораблика делается. Однако все шесть парней твердо знали, что им "доверено работать на самом секретном заводе" и вопросов никто не задавал. Пока не задавал. А два экс-мичмана особо за этим следили, так что у ангара было тихо. До тех пор, пока я не завел мотор, разогнался на заранее подготовленной площадке и не потянул ручку на себя...

В общем, предположения мои оправдались: так как звук до земли доходил с опозданием, заметить самолет в небе оказалось почти невозможно. Но он для этого и не предназначался — однако обучать этих парней стало сильно труднее. То есть поначалу не труднее, пока они сидели в передней кабине и аккуратно учились двигать педалями и ручкой, все было обычно... для меня. Но потом-то пришлось их выпускать в самостоятельные полеты — и даже при наличии раций много ли я полезного смогу им сказать не видя, что они в небе вытворяют?

Хорошо еще, что "вытворять" они пока и не думали: аккуратно выполняли взлет-посадку, проход по кругу... и я дома ночевал каждый день. Спокойно спал, спокойно ел и пил. И домашние тоже были спокойны: ну, занимался я каким-то очередным своим секретным делом — так в первый раз что ли?

Про прозрачный самолет я читал в каком-то старом журнале, из числа валявшихся на чердаке бабушкиной дачи. Правда там говорилось, что самолет становился невидимым уже на взлетной полосе — но у меня такой не получился, и я довольно быстро все же приноровился замечать, где он и как парни отрабатывают упражнения. Ладно, за зиму научатся летать уверенно, а там можно будет и посерьезнее задачки им ставить — сейчас просто некогда. Так что в конце ноября я оставил ребят развлекаться самостоятельно (ну, относительно самостоятельно) и занялся иными делами.

Вообще-то "иными делами" по хорошему следовало начинать заниматься еще пару лет назад, но руки не доходили. То понос, то золотуха... то есть то суховей, то саранча — и каждый раз приходилось "все бросать и спасать ситуацию". Теперь пусть сами спасают — у меня отпуск. По уходу за ребенком... матерью ребенка, сестрами и братьями ребенка, а так же друзьями. Знакомыми — близкими и не очень. Каждый день с полудня до часа я сидел перед микрофоном в своей "домашней студии" и рассказывал всем, что у нас делается, что не делается и как сделать не сделанное лучше и куда применить сделанное. Язык у меня тренированный, да и горло закалилось, так что час трепаться без перерывов у меня получалось без проблем.

После очередного "Часа с Александром Волковым" — именно так называлась передача — когда я сидел и пил чай, "размачивая" горло (с кагором завязал, чтобы не спиться), Камилла, положив Вовку в стоящую уже третий год в кабинете люльку, задумчиво поглядела в окно, и, повернувшись ко мне, как бы продолжила начавшийся пару лет назад разговор:

— А ты знаешь, я, пока тебя тут не было, вдруг поняла зачем ты выстроил этот город в пустыне и почему мы стали жить именно тут. Не смейся, это было на самом деле непросто, и если бы ты не уехал, то я бы и не разобралась. Но когда тебя рядом не оказалось, я увидела, что люди вокруг здесь — они совсем не такие, как за периметром. Причем все, и инженеры, и врачи с учителями, и мужики, и дети — все они другие. Они чувствуют по другому, они живут по другому. Они — все они — просто знают, что и зачем они делают. Не для кого, а зачем.

— И каждый точно знает, что он за это получит — продолжил я.

— Ты не прав. Люди тут что-то делают вовсе не за деньги... не только за деньги. Маша вон, когда дорогу железную строила, просто позвала всех кто сам захочет. Так захотели почти все — а она никаких денег и вовсе не платила...

— А я не про деньги... Какую такую железную дорогу строила Машка?!

— До Капустина Яра. То есть она только насыпь сделала, рельсов-то нет еще. Но рабочие на заводе Мюллера сами решили, что отработают дополнительно по тридцать часов без оплаты, чтобы цемент для шпал и мостов выработать.

— Чтобы печи быстрее крутились, что ли?

— Нет, почти все на карьерах работали. Печи — это Генрих Алоизович посчитал — можно чуть полнее загружать, если ремонт быстрее делать, а вот карьеры не справлялись...

— Интересно, я думал, что Машка шутит насчет дороги...

— Какие уж шутки! Илья Архангельский договорился чтобы Царицынские дороги старые рельсы нам отдавали.

— Вот только старыми рельсами дорогу и класть! — недовольно пробурчал я, но Камилла услышала.

— Новыми. Евгений Иванович пообещал стан рельсопрокатный сделать, и уже почти сделал, а старые рельсы просто на лом металлический пойдут. Кузьмин специально печь новую поставил сталь переплавлять, но печка электрическая, так Гаврилов с Ивановым на своих заводах сделали еще один генератор на двадцать мегаватт, ставят уже...