Уроки ирокезского 56

После завтрака в воскресенье Николай Александрович привычно уже поднялся в небольшую уставленную тихо гудящими и мигающими огоньками приборами комнату под крышей дома. Уже ожидавшая его там молодая женщина опять таки привычно положила перед ним на стол несколько листов бумаги. Однако написанное в бумагах оказалось очень непохожим на все, что довелось ему читать тут раньше.

— Это что?

— Это то, что вы скажете людям сегодня — на невыразительном лице молодой женщины не мелькнуло ни тени каких-либо эмоций. Женщины, не дамы: она была вроде бы калмычкой... впрочем, Николай Александрович иногда думал, что просто у калмыков эмоции иначе выражаются — настолько равнодушным было ее лицо, причем всегда. С ней Николай Александрович был знаком уже... да, больше пяти лет, она тогда была совсем еще девочкой. И успел уже привыкнуть и к постоянному равнодушию, и отсутствию даже следов какой-либо почтительности. Ну что с нее взять: дикая дикарка. Ну а сам Николай Александрович от прочитанного взволновался:

— Допустим, я это прочту. А что потом?

— Если я не ошибаюсь, у вас по распорядку будет обед. Это если вы не поменяли свой распорядок за последнюю неделю...

Да, вот уже третий год эта странная девица появлялась в доме только во воскресеньям — если ничего неприятного не случалось в семье. А если заболевала какая-нибудь дочь — то она появлялась прежде доктора, и все чаще и чаще доктор после нее вообще не приходил: девица училась в медицинском институте, и — судя по результатам — училась довольно неплохо. Однако по воскресеньям калмычка была не "медицинской сестрой", как ее обозвал в свое время доктор, а... нет, лучше использовать название, которое дал девочке ее хозяин: "куратор семейства". По крайней мере, не так обидно, как "надзиратель"...

— А если я откажусь читать?

— Ну вы же сами знаете, — ответила девушка после небольшой паузы, и в голосе ее послышалась скука вперемешку с укоризной: единственная эмоция, когда-либо замеченная у нее Николаем Александровичем, — если не прочитаете или прочитаете неверно, то вы умрете. Быстро умрете, сразу после того как ваша семья примет смерть долгую и мучительную.

Да, говорилось это уже не в первый раз, и опять Николай Александрович не смог не удивиться, насколько равнодушно-обыденно прозвучала эта угроза:

— Вот ты как нехристь какая...

Девушка опять немного помолчала, как бы выискивая слова для ответа:

— Совершенно верно, мы буддистами будем. Вы готовы читать?

Николай Александрович внутренне даже попенял себе за то, что так глупо позволил проявиться охватившему его неудовольствию. Но — недолго: "куратор" никому о случившемся не расскажет, а на то, что она сама об этом подумает, ему плевать: цивилизованного человека мысли дикарей не волнуют. Тем более, что она всего лишь сама выполняет поручение, и отвертеться от него всяко не получится:

— Да, готов. Заводи свою шарманку...

Девица нажала какие-то кнопки на верхней крышке большого ящика, напоминающего пианино, и на передней стенке его привычно — и, как всегда, бесшумно — закрутились большие прозрачные катушки. Николай Александрович откашлялся, тяжело вздохнул и, повернувшись к большому никелированному яйцу с прорезями, начал читать подготовленный ему текст:

— Божию милостью мы, Николай Вторый, император и самодержец всероссийский...

"Водевиль" выстрелил... то есть бабахнул не по-детски. Его полгода крутили во всех кинотеатрах при полном аншлаге — правда, скорее всего потому, что кинотеатров все же было мало, и народ стекался "на зрелище" со всех окрестностей. Степан же, добравшись до моих "предварительных" записей, выпустил пластинку с песнями к фильму, и — по его словам — продал этих пластинок чуть ли не четверть миллиона. Продал бы и больше, но "электрофонов" в стране больше просто не было. То есть их и пятидесяти тысяч, небось, еще не было, но народ — привыкший, что шеллаковые пластинки для граммофонов быстро портятся, закупался "с запасом".

Правда Степан и тут он широко шагнул в плане внедрения культуры в массы: для выпуска электрофонов он построил еще сразу три фабрики. То есть пока они лишь приступили к выпуску — точнее даже, производство только начали отлаживать, но тем не менее к концу года семьдесят тысяч девайсов Степан выпустить обещал. К концу этого года, а со следующего грозился делать по сто с лишним тысяч. Неплохо: даже сейчас машинка ценой в двадцать два рубля в магазинах раскупалась за то время, которое требовалось продавцам чтобы принести их с грузовика в торговый зал...

Но я, глядя на "план" министерства кинематографии на следующий год, почему-то подумал, что спрос на проигрыватели пластинок может и упасть. А чтобы этого не допустить...

Камилла — настоящее чудо. Николай Николаевич долго объяснял жене, к каким непоправимым последствиям может привести моя просьба, но она, глубоко вздохнув, сказала:

— Раз надо, значит надо. В конце концов, все мы смертны...

А затем все два часа просидела рядом с Маршей, сжимая мою руку. И потихоньку, чтобы я не заметил, плача — но, к счастью, все снова обошлось. То есть я надеялся, что обошлось: все же в этот раз в себя я полностью пришел примерно через двое суток. Но раз надо, значит надо... и два — тоже надо, а Камиллу я попросил третьего раза уже не допускать. Шило в заднице — оно, конечно, колется, но кто как не любимая жена может эту задницу привести в чувство...

Тем более выяснилось, что человек даже под скополамином не может вспомнить то, чего вообще не знал. Да и то, что знал, далеко не все вспоминает. Так что я попросил у Зинаиды Николавены прислать мне "с дюжину профессиональных поэтов, то есть кто рифмы связывать умеет, а талантом обделен" — и сразу девять стихоплетов принялись "восстанавливать пропущенное". Причем каждому я выдал одно и то же задание: пусть пишут, а я потом выберу наиболее подходящее. Того, из чего выбирать, получилось много, так что, надеюсь, результат окажется не самым отстойным.

Коммиссаржевская привела лишь один довод "против":

— Александр Владимирович, мне же сорок пять, а не семнадцать...

— Значит, придется вам помолодеть. У нас осталось две недели, хоть немного похожих на лето — и где я найду за это время семнадцатилетнюю гениальную актрису?

— Спасибо за комплимент, но тем не менее...

— Вера Федоровна, женщине столько лет, на сколько она выглядит, а выглядит она на столько, на сколько себя чувствует. Вы — единственная из тех, кого я знаю, кто может почувствовать себя семнадцатилетней. Я в вас верю, а это значит, что так оно и будет — просто потому, что я не знаю, кто еще в состоянии это сыграть, а времени на поиск уже нет. А если же вы решите, что у вас не получилось... Обещаю, без вашего одобрения фильм на экраны не выйдет.

"Лето" я успел снять в сентябре, а все остальное... Ленин, взятый на "вторую главную роль", с изрядным удивлением поделился:

— Мне кажется, что вы, Александр Владимирович, решили устроить революцию в кинематографии. Мне и в голову придти не могла, что фильму можно снимать столь долго... и столь достоверно!

Ну да, достоверности будет хоть отбавляй, но будет позже — а пока был объявлен перерыв и я занялся более приземленными делами.

"Колхозная" программа начала работать уже с середины октября: во-первых, народ понял, что жрать будет нечего совсем, а во-вторых, пропаганда тоже сделала свое дело. С первого сентября передача "Слово канцлера" превратилась из еженедельной (выпуски по воскресеньям в час дня) в почти ежедневную — я теперь каждый день, кроме воскресенья уже, сообщал людям что творится и что я по этому поводу думаю. Правда теперь я говорил минут по пятнадцать, а не час, как раньше, а оставшиеся сорок пять минут у микрофона сидели уже другие люди — но ведь и ситуация менялась буквально каждый день. Внешне — вроде бы в худшую сторону: народ активно подъедал и без того невеликие запасы.

Ну а где-то изнутри все выглядело гораздо иначее: янки, после некоторой торговли, согласились, что "продуктовое эмбарго" со стороны России стоит чуть больше двенадцати миллионов долларов, но если я немножко добавлю (денег, в смысле) то "любой товар за ваши деньги" в сумме до пятидесяти миллионов долларов я могу грузить в американских портах хоть завтра — и "никто не узнает, где..." то есть, что я увожу. На чем возить — у меня было, а "хотелки" Второва, все же согласившегося "попробовать упорядочить отечественную текстильную промышленность", уложились в сумму менее десяти миллионов. Ну ладно, еще столько же и даже немного больше ушло на оборудование для заводов прецизионного машиностроения — которое так же в Россию обычным образом не поставлялось, но остаток оговоренной суммы тратить на то, что можно купить в других местах и дешевле, я счел не очень умным делом — и закупил кукурузу и то, что янки именуют "бобами" — то есть черную фасоль. Много.

Кукуруза — она дешевая, а так как я ее закупал не в мешках а "навалом", то выходило чуть ли не даром. Фасоль — она вообще "товар не биржевой", вдобавок при ограниченном спросе имелось практически неограниченное предложение: выращивали ее в южных штатах для еды, причем для еды "долговременного хранения", и запасы ее — частью урожаев чуть ли не прошлого века — были очень немаленькими. Вдобавок в соседней Мексике ее было вообще сколько угодно, чем американские зерноторговцы воспользоваться не преминули. Конечно, перевезти более миллиона тонн зерна было не очень просто, но при наличии балкеров на двадцать пять тысяч тонн задача вполне подъемная: прошлой зимой я только из Аргентины ими перетащил почти шесть миллионов тонн. Причем я и здесь у зернотрейдеров выторговал скидку: образовавшийся небольшой дефицит той же кукурузы помог им поднять цену для европейцев ещё на несколько процентов.

На самом деле уже имеющиеся запасы зерна в государственных элеваторах вполне могли обеспечить относительно сытую зиму во всей стране, но такой закупкой я как бы показывал крестьянам, что "канцлер о своих колхозниках так заботится, что аж из Америки хлеб везет" — стимулируя "запись в колхозники". А во-вторых, помогал американцам перекачивать золото из Европы за океан, что для меня тоже было крайне выгодно: из-за океана я к себе перетаскивал почти столько же, сколько они тащили из Европы и никто пока этого не замечал.

То есть на самом деле все и так знали, что бритвы, допустим, как механические так и "безопасные", в США были исключительно российской выделки. И кофе растворимый — ну так это же мелочи! Но вот сколько было таких "мелочей", американцы пока догадаться не могли. Взять хотя бы чемоданы...

Хороший фибровый чемодан германского производства стоил в той же Америке долларов десять. А такой же — только из пропитанного карболитовой смолой картона — русский обходился долларов в шесть-семь. Но у "русского" была и выдвижная (причем запатентованная) ручка, и колесики (тоже запатентованные), а в США народ "обладал повышенной мобильностью", так что миллион-другой чемоданов в год там легко находили благодарного потребителя. Еще этот самый благодарный потребитель радостно потреблял кастрюли и сковородки из нержавейки, одноименные ложки и вилки — да и та же "бытовая техника", которую "пока не успели придумать хронотуземцы". Точнее, успели, но не успели именно "массово внедрить".

Те же телефоны... Изяслав Михайлович торговый-то бизнес Роджерсу передал, а "про телефоны мы не договаривались". Но ежегодно только аппаратов продавалась за миллион штук — я уже не говорю про практически "монопольную" плату за сами разговоры. Небольшую, так что даже американские "антимонополисты" сюда не лезли, но американские граждане за дистанционное сотрясение воздуха радостно отваливали мне больше сотни миллионов долларов в год. Я уже не говорю про "консервного монополиста" Абеля, так что мне — дабы не настораживать "вероятного противника" исчезновением золота в обороте — приходилось заботиться о пополнении "золотого запаса" США. Ну, еще некоторое время заботиться...

Околхоживание шло по четким — хотя, возможно, и не самым лучшим — правилам: колхоз признавался учрежденным, если в него записывалось минимум сто дворов — неважно, в одной или нескольких смежных деревнях. При непременном условии, что земли всех колхозников получалось "консолидировать", то есть после передела собрать в единый массив. Если народу записывалось меньше или же по разным причинам землю в один кусок собрать не выходило, то записавшиеся переселялись в другие места, ну а их землю "объединяли" в пределах прежней их общины и переводили в казенную. Собственно процесс земельного передела был назначен на февраль, так что особой спешки не было — у новых колхозников не было: прокорм они получали сразу. И, конечно же, сразу получали и работу: я постоянно напоминало в своих передачах о том, что бесплатно никто никого кормить не будет, но работы, чтобы себя прокормить, всем хватит.

Если где-то на колхоз народу не хватало, а переезжать крестьяне не возжелали — то получался "ТОЗ" — не совсем колхоз, но и такому объединению некоторое количество плюшек от меня обламывалось. И, кроме собственно техпомощи, ТОЗ тоже имел безусловное право землю всех своих членов консолидировать, причем невзирая на хотелки прочих селян. Право это веско подкреплялось "уездными войсками" (то есть милицией, в обязательном порядке создаваемой "новыми уездными начальниками" из отставленных офицеров), и ТОЗовцы чувствовали себя более-менее уверенно. Но работой на зимний период обеспечивались в первую очередь все же именно колхозники, хотя ТОЗовцам тоже изрядно ее перепадало.

И работы хватало: это только кажется, что зимой в деревне заняться нечем. То есть на самом-то деле там действительно делать нечего, но если запастись сырьем и оборудованием... Вязать — на спицах или крючком вязать — умела, вероятно, каждая русская баба. Так что если привезти из той же Австралии балкер с шерстью, спрясть — на фабрике — нитки, покрасить их разнообразно — бабской половине деревни работы хватит. Народу ведь нужны шарфы, варежки, свитера...

С мужиками было несколько хуже, ведь мало кто из них вязать умеет, и еще меньше согласится этим заниматься: бабское же ведь дело-то. Но в России отхожие промыслы были не в диковинку, так что тех мужиков, кто записывался в колхозы, направляли на привычную селянам работу: копать. Копать придорожные канавы, оросительные каналы, водохранилища опять же...

Дочь наша этому богоугодному делу дала очень неплохой почин. Занявшись после переезда в Можайск "облагораживанием" уезда, она придумала и весьма забавный способ повышения урожайности полей. Дороги-то ведь крестьяне не только в Подмосковье прокладывали — и Машка направляла можайцев "оказывать братскую помощь" дорогостроителям Черноземья. Чернозем же — это сплошная грязь в дождливую погоду, а дороги требовались "всесезонные", вот можайцы со строящихся дорог этот чернозем и убирали. Аккуратно складывали его в кучки, а затем грузили эти кучки в вагоны...

У дочери нашей уже выработалось четкое убеждение "все хорошее делай себе сама" — и она научилась этот тезис внедрять в головы "подчиненных". Не пинками — убеждениями. Еще году так в седьмом она "убедила" довольно много крестьян в Можайском и соседних уездах, что "совместный труд для общей пользы облагораживает" — и, пользуясь, правда, как "админресурсом" (в части "добычи" главным образом отходов коксового производства) так и "личным обаянием" (в плане уговаривания инженеров придумать что-то ей нужное) выстроила узкоколейную дорогу сначала от Можайска до Калуги, затем продлила ее до Ельца и Старого Оскола, а в девятом году рельсы дотянулись уже до Харькова и начали продвигаться к Полтаве. Рельсы — вообще восьмифунтовые — и крепеж она брала со своего "плавучего" заводика, куда еще раньше проложила дорогу от Старого Оскола, саму дорогу клали мужики практически "за прокорм": ведь из-под Калуги в уезды везли "почти бесплатный" уголь для отопления, а из "подальше" — "наверняка Мария Петровна знает что там нужного взять можно".