Три мертвых бога

— Рр-а-а-а!

Воспоминание детства: ревущая толпа, вывернутые голыми руками камни мостовой. Улицы Скироса, ругань, беготня, крики... Дядька Флавий — огромный, всклокоченный, небритый — с глухим рычанием поднимающий над головой бревно. "Шлюхи!", кричит дядька. Это просто и понятно. Даже мне, восьмилетнему мальчишке. Шлюхи — во дворце, дворец дядька с друзьями возьмет, всем будет радость. Даже мне, Титу, пусть я еще маловат для камня из мостовой... Впрочем, для шлюх я маловат тоже.

Сейчас, набрав сорок лет жизни, став старшим центурионом Титом Волтумием, я понимаю, что дядька был прав: тот, кто ведет за собой, всегда называет сложные вещи простыми словами. Что было горожанам до свободы личности, до права и власти, до легитимности... или как ее там? Сложная вещь становится простой, когда вождь берет слово. Оптиматы — грязные свиньи, трибун — козел, патриции — шлюхи. Это было понятно мне, восьмилетнему...

И тем более понятно всем остальным.

— Рр-а-а-а!

Ревет толпа, бежит толпа. Потоком, мутным, весенним, несущим мусор и щепки... И я, восьмилетний Тит, будущий задница-центурион, как меня называет легионная "зелень", тоже бегу.

...Когда навстречу потоку встал строй щитов, я подхватил с земли камень и швырнул изо всех сил. Эх, отскочил! "Молодец, пацан!", ухмыльнулся кто-то, вслед за мной нагибаясь за камнем. Булыжники застучали по щитам — легионеры выстроились "черепахой" (разболтанной и не слишком умелой, как понимаю я с высоты тридцати лет службы), но вреда каменный дождь нанес немного. Вскрикнул неудачливый легионер, центурион проорал команду: что-то вроде "держать равнение, обезьяны!", строй щитов дрогнул и медленно двинулся на нас.

Это было страшно.

Атака легиона — это всегда страшно. Иногда, проверяя выучку центурий, я встаю перед строем и приказываю младшему: шагом — на меня. Строем, без дротиков, молча... Озноб продирает хребет, скулы сами собой твердеют — кажется, я снова на улицах Скироса, и снова сверкающая змея легиона глотает улицу стадий за стадием...

Я кричу: подтянись, левый край, не говно месишь!

Я говорю: четче шаг, сукины дети!

А после, снимая шлем, чувствую пальцами влагу на подкладке...

— Рр-а-а?!

Толпа не уверена. Толпа помнит: ей были обещаны шлюхи, а здесь, вместо того, чтобы покорно лечь и бесстыдно раскинуть голые ноги... Здесь глотает улицу бронзовая змея, змея легиона... Почему-то кажется: это был вечер, закат — в сумерках бунтовать веселее, легче, факелы — какой бунт без резвого огня? — в нетерпеливых руках. Шкура змеиная плавится бронзой...

Я, тогда черноволосый, ныне наполовину седой, смотрю. Прекрасный ужас наступающего легиона — я замер тогда, голова кружилась — замираю и по сей день, стоя перед строем и командуя: шагом — на меня...

Строем, без дротиков, молча.

Дядька Флавий тоже растерялся в первый момент. Но он был умнее толпы (впрочем, даже восьмилетний мальчишка умнее ее) и он был вождем. Простой гончар, мастер, он не умел превращать воду в вино, как бог христиан, зато он умел другое...

Он делал сложное — простым.

— Менты позорные!

Дядька Флавий, бог толпы.

Спустя тридцать пять лет, вспоминая тот день, я вижу: бронзовая змея упирается толстым лбом в лоб бунтующего потока. Двери, доски, плечи — все пошло в ход, когда дядька Флавий сделал сложное простым. Скрипят кости. Я как наяву слышу тот звук — сминаемые тела, трескающиеся ребра. Давит легион, давит поток, никто не хочет отступать. Бронзовая змея против темного быка...

...Говорят, удав охотится, ударом головы оглушая жертву.

Дядька Флавий — в первых рядах, подпирает плечом огромную дверь. Вырванные с мясом бронзовые петли видны мне даже отсюда, со второго этажа, куда меня забросила чья-то заботливая рука. Подо мной — сплошной поток, без просвета. Кажется, спрыгнув вниз, я встану и пойду, как по усыпанному камнями стратуму, оглядываясь и примечая: вот Квинт, скобарь, в перекошенном рту не хватает половины зубов, вот Сцевола, наш сосед, рыжий, как...

Вот дядька Флавий, весь из жил и костей, плечом — в дверь, словно за ней — счастливая жизнь, в которую не пускают. Но дядька сильный, он пробьется...

— Рр-а-а-а! А-а-а!

Из задних рядов легионеров летят дротики.

...Он всегда был силен, мой дядька — даже когда лег под градом дротиков, то умер не сразу. Центуриону пришлось дважды вонзать в него меч, и дважды пережидать конвульсии умирающего... Центурион, плотный и краснолицый, казался мне жутко старым, хотя, думаю, он тогда был моложе, чем я сейчас...

Так умер бог толпы.

...— Я хочу стать солдатом.

— У тебя белое лицо, мальчишка. Еще великий Цезарь говорил: испугайте человека. Если его лицо покраснеет — он храбр, если же побледнеет... Ты — трус, а мне не нужны трусы. Пошел прочь, недоросль!

Трибун цедит слова, гордясь высокомерной, нахватанной — не своей, ученостью. Он молод, лет на семь старше меня, тринадцатилетнего, и ему есть чем похвастаться. Он читал "Записки о Галльской войне", он помнит Цицерона и, наверное, процитирует по памяти "Природу вещей". Мое образование проще: мятеж, дядька Флавий, короткий меч, входящий между ребер, долгие скитания, одиночество, голод и боль... Зато я знаю то, чего не знает кичливый трибун второй когорты семнадцатого легиона.

Я знаю: сложное можно сделать простым.

Я ухожу.

...— Я хочу стать солдатом.

В повадках центуриона есть что-то волчье, хищное, словно бы обладатель повадок недавно вышел из леса и завернулся в человеческую шкуру: кряжистую, с крепкой шеей. Седой ежик венчает круглую лобастую голову. Глаза смотрят задумчиво.

— Дурак, — говорит центурион, широкая ладонь почти ласково прикасается к моему затылку, сбивает с ног. — Ты молод и глуп.

Центурион уходит.

— А ты — старый козел! — кричу вдогонку. — Я достаточно храбр, чтобы сказать это?

Центурион оборачивается, с усмешкой смотрит на меня, сидящего в пыли.

— Достаточно глуп, чтобы крикнуть.

Я ненавижу эту ухмылку так же, как ненавидел бронзовую змею, пожравшую улицу моего родного города...

— Встать, зелень! Подойдешь к Квинту из пятой палатки, получишь пять палок по заднице и одеяло. Скажешь: я приказал. Потом пойдешь на поварню чистить котлы. Все. Проваливай, чтобы я больше тебя не видел...

Я чувствую: он знает.

Сложное сделать — простым.

— Барр-а-а-а!

Воспоминание юности: ревущая центурия, бежит, пытаясь держать строй; крик разъяренного слона "Барра!" в нашем исполнении больше похож на вопль перепуганного слоненка. Перед нами темнеет фигура центуриона Фурия, белеет его лицо; выражения с такого расстояния не разобрать, но я уверен — все мы уверены — что центурион Фурий Лупус, Фурий-Волк, сейчас ухмыляется. Думаю, ненависть нашу он тоже прекрасно чувствует, даже не видя выражений глаз...

— Держать равнение! — его голос легко перекрывает наши вопли. — Левый край, подтянуться!

— Барр-а-а-а!

— Твою мать! — бегущий передо мной споткнулся, выронил деревянный меч, пробежал несколько шагов, заваливаясь вперед и высоко взмахивая руками... Ударил переднего под колени плечом — они упали вместе, ругаясь на чем свет стоит. Я пробежался по упавшему щиту...

— Делай как я! — кричу. Перепрыгнуть барахтающуюся кучу — со щитом в одной руке и здоровенной деревяшкой в другой, в доспехах — не так-то просто. Левой ногой — на спину лежащему — раз! правой ногой — уже на землю — два! Бегу.

— С-сука! — орет сзади обиженный голос. — И ты с-су... И ты! И ты тоже!

По стопам моим, так сказать.

...В тот же день, вечером, Фурий подозвал меня. Все ушли в палатки, на другом конце лагеря кто-то громко требовал "Арторикс!", а волк-центурион — непокрытая голова; седой ежик и глубоко сидящие глаза — улыбался и молчал. И я молчал, только вот не улыбался...

Ненавидел.

— Дурак, — сказал Лупус неожиданно. — Ты правильно поступил сегодня, ты не сломал строй... в настоящем бою ты спас бы этим множество жизней... Но я уверен: сегодня ты ляжешь спать с разбитым ртом. Я не буду вмешиваться. И еще: ты вряд ли станешь центурионом. Все. Проваливай...

— Я стану центурионом, — шептал я, ложась спать. Распухшие губы болели, щека кровоточила изнутри. Из четверых, что напали на меня ночью, трое выполнили команду "делай как я". И среди них не было никого из лежавших тогда на земле...

— Я стану старшим центурионом.

...Мне потребовалось на это двенадцать лет...

— Когда вы толпа, вас легко уничтожить, — говорит центурион, расхаживая перед нами. — Но строй... строй разбить гораздо сложнее... Тит, Комус, ко мне! Защищайтесь!

В следующее мгновение удар в голову валит меня с ног. В ухе — звон, в глазах — темень. Глухой гул.

— Встать!

Привычка взяла свое. Встаю. Даже не встаю — вскакиваю. Кое-как — сквозь туман — углядел Комуса, на его лице — ошеломление. Спорим, у меня такое же?

— Это было просто, — говорит Лупус, потирая здоровенный мозолистый кулак. — Я напал на них неожиданно: раз. И два: они были сами по себе. А ну-ка!

В этот раз я успел поднять щит и придвинуться к Комусу. Кулак центуриона бухнул в щит — я даже слегка подался назад. Потом...

— Делай, как я!

Качнулся вперед, плечом — в щит. Комус повторил за мной. Слитным ударом Лупуса сшибло на землю.

— Делай, как я!

Я занес ногу, целя в ненавистный бок... Я стану центурионом!

Колено опорной ноги пронзила страшная боль, казалось: кипятком плеснуло изнутри... Падаю!

— Врагу что-то кажется простым — сделайте это сложным, — заговорил Фурий, стоя надо мной, обхватившим пылающее колено. Я рычал, стиснув зубы, на глазах выступили слезы. — Скорее всего, в следующий раз он десять раз подумает, прежде чем нанести удар.

— Ненавижу, — хрипел я, — Убью! Сука... Ненавижу.

...Двадцать восемь лет прошло, но я помню, как было легко и просто: ненавидеть тебя, старший центурион Фурий Лупус, Фурий-Волк. И как стало сложнее, когда по навету мальчишки-трибуна — того самого, который был на семь лет меня старше — был отдан под трибунал и казнен волк-центурион...

...— По приказу старшего центуриона Квинта Гарса!

Я вошел в палатку, минуя двух стражей, вооруженных пилумами. Арестованный поднял взгляд, узнал и по-волчьи ухмыльнулся. Ненавижу, привычно подумал я... затем с удивлением обнаружил, что ненависти как таковой больше нет. Есть привычка.

— Этого и следовало ожидать, — сказал Лупус обыденно, словно только меня и ждал, сидя под арестом. — Ты вечно лезешь в неприятности, Тит.

— Я принес меч.

Легкий клинок — даже с ножнами он легче той деревяшки, с помощью которой нас учили владеть оружием — лег перед центурионом.

— И что с того? — усмехнулся Фурий. — Думаешь, я брошусь на меч, как делали опозоренные военачальники? Спасу свою честь?

— Так думает старший центурион Квинт Гарс. Он послал меня.

Я умолчал, что сам пришел к приору с этой просьбой.

— Так думает не старина Гарс, — сказал Фурий, глядя мне в глаза, — так думает трибун второй когорты.

— Но...

— Трибун считает, что победа за ним. Возможно. Но я не дам ему победы так просто... Броситься на меч — сдаться без боя. А на суде я скажу о нашем доблестном трибуне пару слов...

Готов поспорить, ему это не понравится.

— Я рад, что ты пришел, Тит, — сказал центурион. — Хоть ты и поступил по-дурацки... Смирно!

Я выпрямился.

— Возьми меч, вернешь Квинту Гарсу. Пусть отдаст трибуну с пожеланием броситься на меч самому. Скажешь: я приказал. Потом ступай к себе, завтра — марш в полной выкладке, двойная норма... И еще: ты станешь хорошим центурионом. Старшим центурионом... Все. Проваливай, чтобы я больше тебя не видел...

Так умер бог солдат.

Простое для врага — должно стать сложным.

Трудно быть стариком в теле юноши.

Когда смотришь в зеркало и видишь вместо привычного дубленого лица с насмешливыми морщинами в уголках губ...

Впрочем, я не так уж часто видел свое лицо в зеркале. В озере, в реке, в луже, в поилке для скота, в чечевичной похлебке — да. Зеркало для меня диковинка. Это же как надо начистить бронзу...

Впрочем, это не бронза. Серебро? Видел я однажды быстрое серебро, ртуть... Так и хочется взять его в руки и катать лучистые шарики по ладони, любуясь игрой света... Отражение!

Зеркало — это застывшая ртуть. Я понял. Надо же, молодец Тит Волтумий, старший центурион — в седой голове мысли до сих пор шевелятся.

Но главное все же не это.

Лицо — не мое.

Совсем. Даже не римлянин. И не грек. Италиец, может быть... Галл? Фракиец? Гепид? Гот? Герул? Те больше рыжие...

Светло-русые волосы. Мягкий овал лица, небольшая челюсть — вместо моей тяжелой, уши — слегка оттопыренные, явно непривычные к шлему. Шрамов нет. Совсем. Кожа белая, нежная...

И он — тот, что в зеркале — молод.

Даже в пятнадцать лет я не выглядел таким мальчишкой.

— Дим! — зовут за дверью. Мягкий женский голос — так и представляется ладная девушка, с широкими бедрами, рыжеволосая... Эх, было время!

— Дим, — голос становится неуверенным, — с тобой все в порядке?

— Да, — отвечает тот, что в зеркале. — Сейчас выхожу.

Не латынь и не фракийский, даже на германский не очень... Впрочем, на германский похож. Готский? С каких это пор, интересно, я понимаю по-готски? И даже говорю?

— Да не расстраивайся ты так, — утешает голос за дверью. Точно рыжая! Чую, можно сказать... Красивая. Рыжие — они все красивые. — Не каждый же день в астрал ходить. Буря магнитная помешала, еще что-нибудь...

Буря? Магнитная?

...А ведь ее Надей зовут. И она действительно красивая. Вот, набедренная повязка как натянулась — знаю я Надю, хорошо знаю...

Впрочем, не я.

Мальчишка в зеркале знает. И давно он из детского возраста вышел: лет ему двадцать четыре, и родился он в августе... Родителей его... моих... зовут Александра Павловна и Валерий Степанович. А фамилия... родовое имя его... мое...

Атака легиона — это всегда страшно.

— Дима, ты что замолчал?

— Да, — говорю. — Да.

Мой отец Марк, мать Луцилия... А меня уже двадцать лет называют Тит Волтумий. Старший, клянусь задницей Волчицы, центурион!

Сложное сделать — простым.

— Дима!

...Надя говорит, что "после спиритического сеанса" у меня изменился взгляд. Возможно. Мужчина от мальчишки отличается в первую очередь тем, как он смотрит на женщину. Еще Надя говорит, что мой отказ от мистицизма ее радует, потому что — как она слышала — дух мертвеца может вселиться в тело того, кто его вызвал.

Ерунда, говорю я, все это ерунда. Ерунда, соглашается Лисичка. При этом взгляд ее становятся очень странным, застывшим... словно она что-то ищет и — надеется не найти. Я замираю, потому что если однажды Надя найдет... Я, оказывается, уже не могу без нее жить.