Ваше благородие. Книга 2

Ваше благородие. Книга 2

Глава 1

Осознавать себя я начал в четыре года. Шестого сентября 1964 года, как раз в день моего рождения.

День рождения ребёнка — это ещё один повод выпить. Была бы выпивка, а повод всегда найдётся.

— Ну что, за именинника, — провозгласил средний брат моего отца и поднял рюмку, к которой сразу потянулись ещё четыре рюмки.

— А мне? — остановил я их детским, но достаточно резким голосом. Я уже знал, что я не какой-то там ребёнок-сосунок, а человек с богатой биографией и заслугами, которые позволяли моему отцу, рабочему механического завода жить достаточно обеспеченно. Благодаря мне родственники моего отца были живыми и не были перемолоты молохом новой мировой войны.

— Чего тебе? — удивлённо спросил мой отец.

— Как чего? — переспросил я. — Как и всем водки!

— Какой водки? — ещё больше удивился отец.

— Обыкновенной, — сказал я, — белой.

— Так, — сказал отец, — ну-ка марш из-за стола. Для тебя вон в сторонке есть маленький столик и не дело тебе сидеть со взрослыми, слушать, что они говорят и видеть, что они пьют.

В моей прежней жизни отец был фронтовиком, прошедшим по фронтам с первого до последнего дня войны, и он был очень резким в принятии решений и их реализации. На будущий год была бы четвертьвековая годовщина победы в той войне, но не было никакой войны и многие граждане, имевшие работу и профессию, жили зажиточно и благообразно.

Я встал из-за стола и вышел в коридор комнаты, где мы жили. Я неоднократно видел нашу коммунальную квартиру, но в моей памяти постоянно вертелась коммуналка из двух комнат в восьмиквартирном двухэтажном доме с фонарями, построенном немецкими военнопленными после великой войны. Сейчас не было никакого коридорчика, а был длинный коридор, увешанный детскими ваннами и велосипедами всех типов и с дверями по обе стороны коридора.

Я вышел во двор, и он мне показался чужим вместо уютного дворика, огороженного металлическим забором, отделявшим палисадник от тротуара и обязательной водоотводной канавы, называемой кюветом.

На скамейке у входа не было никого. Кумушки, которые строем обсуждают каждого, кто мимо них проходят, разлетелись по квартирам кормить домочадцев обедом, пенсионеров обеденный дух сдунул всех до единого, некоторых даже застал врасплох, не дав спокойно почитать газету, которая так и осталась на лавочке помятой, но всё равно целой.

Я взял газету и прочитал её название, напечатанное большими чёрными буквами. "Вятский вестник". Чуть пониже было написано, что газета является новостным отделом газеты "Вятские губернские ведомости".

То, что я читаю газеты, меня немало озадачило. Я никогда не умел читать, и моя мама читала мне детские книжки и рассказывала сказки. Она пыталась меня научить чтению, купила букварь, но мне это было как-то не интересно, а здесь я сижу на лавочке и читаю кем-то оставленную газету.

На первой странице был размещён портрет Его императорского Величества государя Романова Николая Второго Александровича, почившего преждевременно в бозе сентября месяца пятого числа на девяносто шестом году жизни.

В этот же день российским парламентом был приведён к императорской присяге цесаревич Романов Алексей Николаевич, Алексей Второй (а мог бы быть и Третьим, если бы царь Пётр Первый не казнил сына своего цесаревича Алексея), которому исполнилось шестьдесят лет и который заявил, что во время его правления в России не будет ни бедных, ни несчастных граждан.

— Господи, — машинально пролетело в моих мыслях, — упокой душу отца его и дай сыну его сил реализовать всё задуманное, — и я машинально перекрестился.

— Стоять! — дал я приказ себе. Я прекрасно понимал, что ребёнок в четыре года не в состоянии анализировать политическую ситуацию в стране и разбираться, кто был хорошим императором, а кто будет императором ещё лучше. Потом, откуда я умею креститься? Крещёный ли я вообще? В той жизни я был крещёным, но меня крестили тайно, и я никогда не носил крестик. Я потрогал себя за шею и увидел нитяную верёвочку, на которой поблёскивал отсвечивающий серебром православный крестик. — Крестили в бессознательном состоянии, и никто не спрашивал, хочу я креститься или нет.

Перевернув газету на последнюю страницу, я стал читать рамочки объявлений. В толстых чёрных рамочках — сообщения о смерти, в тонких — сообщения о свадьбах или именинах.

Сентября пятого дня в Петербурге на девяносто пятом году жизни преждевременно почил постоянный духовник ЕИВ и воспитатель цесаревича Алексея иеромонах Распутин Григорий Ефимович. Вечная ему память!

Сентября пятого дня в Петербурге на восемьдесят восьмом году жизни преждевременно почил поручик в отставке Терентьев Христофор Иванович. Вечная ему память!

Сентября пятого дня в Петербурге на девяносто втором году жизни преждевременно почила профессор медицины, потомственная дворянка, вдова полковника и флигель-адъютанта свиты ЕИВ Туманова-Веселова Марфа Никаноровна. Светлая ей память!

Я сидел на лавочке и слезы большими каплями капали на пористую бумагу газеты, растекаясь по ней и исчезая. Я вырвал листок с объявлениями о дорогих мне людях и положил в карман матроски. Нужно будет запомнить указанные там адреса, а ещё лучше записать, когда я научусь писать.

Я встал со скамейки и пошёл вокруг двухэтажного барака, в котором мы жили. Барак был построен на крутом склоне холма. В верхней части он был одноэтажным, в средней части — двухэтажным, а в самой нижней его части был продовольственный магазин, где можно было купить продукты на все случаи жизни.

Недалеко от магазина меня остановил сосед по кличке Шмоня, года на два постарше, но за которым шла молва, что он бандит и по нему тюрьма плачет. Отца у него не было, вот он и шмонал малолеток, сделав это своим бизнесом и приработком.

Шмоня был сильнее меня и легко бы победил в схватке, поэтому я продолжал идти, как бы не слыша его слов. На нас интересом смотрели мужики, пившие пиво возле магазина. Шмоня подбежал ко мне, схватил за плечо и повернул к себе. Вот тут-то я ему и стукнул по челюсти изо всех сил так, что перестал чувствовать свой кулак. Шмоня упал на землю, а я напрыгнул на него, чтобы закрепить победу.

— Эй, пацан, врежь ему кирпичом по роже, — над нами стоял какой-то мужик с бутылкой пива и протягивал мне обломок красного обожжённого кирпича.

Я встал и взял кирпич, взвешивая его в руке и глядя на того, кто мне его дал. Это был парень лет тридцати, не больше. Фуражка с цветочком, завитый в парикмахерской чубчик, пиджак нараспашку, вышиванка с воротником на пиджак и брюки, заправленные в хромовые сапоги. Мама называла таких красавцев шпаной.

Я подкинул кирпич в руке один раз, кивнув Шмоне, подкинул в руке второй раз, пока Шмоня опускался на корточки позади красавчика, а потом подкинул в третий раз, увидев, что все мужики перестали пить пиво, ожидая развязки, быстро размахнулся и сымитировал бросок кирпича в красавчика. Он инстинктивно отступил назад и упал в пыль, споткнувшись о моего соперника.

Все мужики заржали, а мы со Шмоней бросились в сторону дома.

— Погоди, сука, — кричал красавчик, — я до тебя ещё доберусь.

У входа в барак Шмоня подал мне руку и сказал:

— Здорово ты меня, я и не ожидал. А парню мы врезали как надо.

Глава 2

Вечером имениннику, то есть мне, делали родительское внушение.

— Отец, ты в курсе, что твой любимчик избил Шмоню и напал с куском кирпича на шпану и у пивного закутка у нашего магазина? — доложила на семейном совете моя мама. — Если так пойдёт, то у нас в семье появится своя шпана и завсегдатай тюрем и каторги. Сосед из шестой комнаты говорит, что он видел, как я смотрел его газету, а потом порвал её на самом интересном месте, где сообщают об умерших, родившихся и женившихся. Хотел посмаковать после обеда, а самый лучший кусок в газете отхвачен нашим сорванцом. Наверное, в туалет захотел, вот и рванул кусок газеты на эти самые дела. Ты-то чего скажешь?

Я стоял и мучительно думал о том, чего же мне сказать родителям. Сказать правду — не поверят, скажут, что умом тронулся. Про газету ничего говорить не буду, пусть чего хотят, то и думают. Про Шмоню тоже нечего напраслину возводить, мы с ним вроде бы как помирились и стали сообщниками в нападении на шпану. Это опасное дело, могут отомстить. Свалю всё на шпану.

— Мы с Шмоней были около магазина, — начал я свой рассказ. — К нам подошёл мужик с кирпичом в руке, дал мне кирпич в руку и сказал, чтобы я ударил им Шмоню. Все мужики это видели. Я замахнулся кирпичом на мужика, он отпрыгнул назад и тут ему Шмоня под ноги попался. Мужик упал, а мы убежали. Разве это хулиганство?

Родители смотрели на меня и верили и не верили ни единственному моему слову. Это надо же, четырёхлетка так здорово умеет врать. А по мне, так в создавшейся ситуации мне лучше поменьше говорить, чтобы не создать противоречий в том, что я скажу и что есть на самом деле. Сначала нужно узнать, что происходит вокруг, а потом уже действовать по ситуации. Главное, что моё осознание пришло ко мне внезапно. Примерно так же, как включают электрическое освещение в комнате. Или, другой пример, вам семьдесят лет, а на велосипеде вы катались в возрасте семи лет. И даже в семидесятилетнем возрасте вы садитесь на велосипед и сразу едете на нём, как будто ежедневно пользовались им.

Вы обратитесь сами к себе и вспомните, что вы помните в четыре года и как вы оценивали происходящее с вами. Большинство из вас покрутит пальцем у виска и будет прав. Дети мыслят фрагментарно, точно так же они и говорят отдельными фразами и короткими предложениями. Это аксиома овладения иностранными и родным языком. Я же мыслю масштабно, говорю и думаю сложными предложениями, сопоставляя то, что происходит вокруг, с той жизнью в детстве, которую я уже прожил раньше.

— Смотри у меня, — отец погрозил мне пальцем и вернулся к своей газовой горелке, которая была отечественного производства, но сделанная по иностранному образцу. Страна наша копировала всё, но копировала так плохо, что лучше было купить иностранную горелку подороже, но пользоваться ею чуть ли не бесконечно, изредка прочищая сопло. В прошлой жизни у моего отца была немецкая трофейная газовая горелка, с которой он два года после окончания войны восстанавливал разрушенную Германию, а потом привёз домой в СССР. Здесь войны не было, и трофейной горелки тоже не предвиделось, и никакого СССР никто не знал. Не без моего вмешательства страна моя избежала революции, кровопролитной гражданской войны, репрессий, мировой войны под номером два и строительства коммунизма.

Вечером мы собирались в нашей комнате и коротали время до сна. Телевидение уже было, но оно было доступно для зажиточного класса, а рабочий класс и мещанство пробавлялись радиоточками и чтением книг. Зато надо сказать, что качество книг было великолепным, а ассортимент книг удовлетворял любым вкусам.

Мы как раз читали всей семьёй книгу французского писателя Жюля Верна "Таинственный остров".

А можно я сегодня почитаю книгу для всех? — спросил я.

Мой вопрос вызвал смех. Особенно весело смеялся мой брат, который учился в первом классе.

— Давай, почитай нам книгу, — смеялся он, — смотри только книгу не переверни вниз головой.

Он взял книгу из рук матери и подал мне. Родители сдержанно улыбались и ждали, чем кончится посрамление самого младшего в семье.

Я взял книгу, открыл на странице, заложенной бумажкой и начал читать:

— Итак, всех ожидала гибель!

Внизу был не материк, не остров, а ширь морская.

Нигде не было хотя бы клочка суши, полоски твёрдой земли, за которую мог бы зацепиться якорь аэростата.

Кругом только море, все ещё с непостижимой яростью перекатывавшее волны. Куда ни кинешь взгляд — везде только беспредельный океан; несчастные аэронавты, хотя и смотрели с большой высоты и могли охватить взором пространство на сорок миль вокруг, не видели берега. Перед глазами у них простиралась только водная пустыня, безжалостно исхлёстанная ураганом, изрытая волнами, они неслись, словно дикие кони с разметавшейся гривой; мелькавшие гребни свирепых валов казались сверху огромной белой сеткой. Не было в виду ни земли, ни единого судна!

В комнате воцарилась тишина. Особенно поражённым выглядел мой брат, который читал по слогам и то с трудом.

Моя мама подошла ко мне и села рядом.

— Читай дальше, — сказала она и стала сама смотреть в книгу.

Я продолжал чтение под контролем матери.

— Остановить, во что бы то ни стало, остановить падение аэростата, иначе его поглотит пучина! Люди, находившиеся в гондоле, употребляли все усилия, чтобы поскорее добиться этого. Но старания их оставались бесплодными — шар опускался все ниже, вместе с тем ветер нёс его с чрезвычайной быстротой в направлении с северо-востока на юго-запад.

Путники оказались в ужасном положении. Сомнений не было — они утратили всякую власть над аэростатом. Все их попытки ни к чему не приводили. Оболочка воздушного шара съёживалась все больше. Газ выходил из неё, и не было никакой возможности удержать его. Спуск заметно ускорялся, к часу дня гондолу отделяло от поверхности океана расстояние только в шестьсот футов. А газа становилось все меньше. Он свободно улетучивался сквозь разрыв, появившийся в оболочке шара.

— Так, на сегодня хватит, — сказала мама и закрыла книгу. — А вы никому не говорите, что Олежка умеет читать, а то затаскают по всяким клиникам-поликлиникам и опыты на нём ставить будут. И ты язык держи за зубами, — сказала она мне.

— А ты научишь меня писать? — спросил я её, хотя я уже пробовал писать и у меня всё получалось, и почерк у меня был приличный.

Ночью отец и мать о чём-то долго шушукались в своём углу, а я заснул рядом с братом у стенки с рисованным ковром, на котором около пруда с белыми лебедями кучерявый принц на белом коне обнимает кудрявую во всю голову принцессу.

Я спал и мне виделось, что я пишу и читаю стиху на тему той картинки, что уже не первый год висит перед моими глазами.

К девушке с красивыми глазами

Мчится Принц на розовом коне,

И портрет его закатными лучами

Солнышко рисует на окне.

Может, он прискачет рано утром,

Или ждёт какой-то добрый знак,

Или он весёлым каламбуром

Созывает нищих и зевак.

Станет на минуту трубадуром,

Чтобы прочь прогнать печаль,

Не сверкнёшь улыбки перламутром,

Он опять один ускачет вдаль.

Говорят, что если то, что приснилось во сне, не записать сразу после пробуждения, то человек это забывает навсегда и никогда не вспомнит. Истина правильная, но я встал утром и на старом листочке бумаги записал это стихотворение. Вероятно, моя память была слишком остра, чтобы забывать всё, что было. Нет, не так. Моя память слишком сильна, чтобы вызывать картины того, что уже было. И я понимал, что так можно свихнуться, потому что у меня возникали картины из двух жизней, то есть из одного времени и из другого времени. В одном времени были две великие войны и кровавая революция, в другом была одна великая война, легонько задевшая нас крылом, но не было второй великой войны и кровавой революции.

Я старался жить жизнью маленького человечка, постоянно говоря себе:

— Пацан, не гони лошадей, твоё время ещё не пришло.

Я штудировал учебники своего брата и помогал ему с арифметикой, особенно с устным счётом и чтением. Два ребёнка быстрее найдут общий язык и через месяц мой брат читал не менее легко, чем я, а познаниями в арифметике он удивлял своего первого учителя, который учит первые четыре класса.

Отец и мать решили не отдавать меня в детский садик, потому что я там буду белой вороной среди ползунков и развитых по своему возрасту детей. Маме пришлось стать домохозяйкой и заниматься нашим воспитанием. Она имела довольно хорошее образование для того времени, семь классов и изучала даже логику. Со мной она разучивала песни и стихи и это были совсем другие песни и стихи, которые она учила со мной в той жизни.

Одну из песен я напомнил матери и оказалось, что она абсолютно не знает её и слышит в первый раз.