|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
" — ...Что нового может сказать разведка?
— Положение к вечеру, товарищ командующий, — заговорил комполка Дергачев тоном, который действительно не обещал ничего обнадеживающего, — на правом фланге белые ввели в бой свежую дивизию, в составе которой до батальона тяжелых танков новой модели "Риккардо Mk V". Кроме того, по показаниям пленного офицера захваченного вчера и по другим данным — в прорыве обороны Плацдарма противник задействует более десятка средних танков "Уиппет Mk С" и столько же лёгких "Рено FT". Он сказал, что удар будет нанесён завтра утром после мощной артподготовки и, мы не силах будем сдержать такого удара.
— Не в силах, — как эхо, повторил за ним начштаба Яценко.
— За танковым прорывом последует рейд. Усиленный корниловцами на автомобилях-грузовиках и 6-й пехотной дивизией, Кавалерийский корпус генерала Барбовича — хоть понес огромные потери и отошел, концентрируется там же. Создается впечатление, товарищ командующий, что Врангель будет наносить главный удар по правому крылу нашей армии.
— Безусловно, ведь здесь кратчайшее расстояние до переправ на Плацдарм. Потеряв их, мы окажемся в окружении.
Сказав это, Бессонов со скрытым интересом поглядел на Яценко, сосредоточив внимание на его тщательно выбритой наголо голове. Этот грузный, всегда внешне опрятный военспец на первый взгляд совсем не производил впечатления толкового и грамотного начштаба, может быть, из-за своей грубоватой внешности, густого "фельдфебельского" баса. Кроме того, раздражал исходивший от Яценко резкий запах трофейного одеколона.
Подавляя настороженность к начальнику штаба, Бессонов сказал:
— Именно поэтому наиболее вероятен удар белых по правому флангу. Если их план удастся — два-три дня боев и, обстановка на всём Южфронте изменится в пользу Врангеля. Что же тогда?
Молчание за столом гнетуще затягивалось. Никто первым не решался нарушить его. Начальник штаба Яценко вопрошающе поглядывал на дверь во вторую половину дома, где гудели зуммеры и, то и дело отвечали по телефонам голоса связистов. Веснин в задумчивости играл на столе коробкой папирос и, поймав на иконе странный текучий взгляд Бессонова, который становился все неприязненнее, все жестче, подумал, мучаясь любопытством, что не пожалел бы ничего, чтобы узнать, о чем думает сейчас командующий. Бессонов в свою очередь, перехватив внимание Веснина, подумал, что этот довольно молодой, приятный на вид член Военного совета чересчур уж заинтересованно-откровенно наблюдает за ним. И спросил не о том, о чем хотел спросить в первую очередь:
— Готова связь со штабом фронта?
— Будет готова через полтора часа. Я имею в виду проводную связь, — заверил Яценко и притронулся ладонью к траншейным часам на руке, — все будет точно, товарищ командующий. Начальник связи у нас человек пунктуальный.
— Мне нужна эта точность, начштаба, — Бессонов встал, — только точность. Только...
Опираясь на палочку, он сделал несколько шагов по комнате и в эти секунды ему вспомнились по-хозяйски медленные, развалистые шаги Фрунзе по красной ковровой дорожке около огромного стола в огромном кабинете, его еле слышное перханье, покашливание и весь тот сорокаминутный разговор в штабе Южного фронта. С испариной на висках Бессонов остановился в углу комнаты, раздражаясь на себя и, некоторое время стоял спиной ко всем, упорно разглядывая вышитые холщовые рушники, висящие под иконой.
— Вот что, — поворачиваясь, произнес Бессонов оттуда, из угла, нащупывая встречный взгляд Яценко и стараясь говорить спокойно, — как только будет готова связь, немедленно передайте распоряжение начальнику артиллерии: все имеющиеся орудия и огнеприпасы к ним, срочно перебросить командиру стрелковой дивизии на правом фланге. Если через два часа артполки с полным боекомплектом не выйдут на заданный рубеж, буду расценивать это как его неспособность справляться со своими обязанностями!
— Второе..., — продолжал Бессонов и подошел к столу, глядя на лежащую на нём карту, — всю артиллерию, за исключением корпусной, требую поставить на прямую наводку. В боевые порядки пехоты. И выбивать танки. Главное — выбивать у них танки.
— Нам был придан дивизион пушечных бронеавтомобилей "Гарфорд-Путиловец", — напомнил Яценко.
— Свои бронесилы введем в бой лишь в кризисный момент. А до этого будем беречь их как зеницу ока.
— Понял, товарищ командующий, — сказал Яценко, затем осторожно спросив, — не останемся ли мы таким образом без артиллерии?
— Знаю, чем мы рискуем. Но лучше остаться без единого орудия, товарищи, чем драпать! — он намеренно употребил это жаргонное, особо яркое солдатское слово, — чем драпать вплавь через реку без той же артиллерии. Поэтому повторяю: выбивать всеми средствами, уничтожать танки, основную ударную силу врангелевцев! Не дать ни одному танку прорваться к переправам. Прошу всех это усвоить: в уничтожении танков вижу главную задачу на первом этапе боев. Ещё вопросы?
Вопросов не было.
— Все ясно, Петр Александрович, — сказал Веснин, несколько смягчая накал бессоновского объяснения.
— Белые сейчас не те пошли, — пробормотал Яценко, — не прорвутся, товарищ командующий.
— Белые, к сожалению — до сих пор ещё "те", — возразил Бессонов и поморщился, — прошу Вас, начштаба, забыть про революционно-квасное шапкозакидательство.
* * *
...В третьем часу ночи артиллерийский Н-ской полк комбрига Деева завершив многовёрстный марш, вышел в заданный район и, без отдыха — впотьмах стал занимать оборону сразу за окопами своей пехоты и даже среди них — вгрызаясь в пересохшую за летнюю землю, твердую, как железо. Теперь все уже знали, с какой целью занимался этот рубеж, представлявшийся в воображении последним барьером перед переправами через протекающую за спиной реку.
Тяжкое погромыхивание отдаленного боя, доносившееся спереди, накалилось в четвертом часу ночи. Небо на востоке посветлело — розовый сегмент, прижатый темнотой к горизонту. И в коротких затишьях в той стороне, откуда приближалось невидимое, неизвестное — слышны были на занимаемом рубеже скрежет лопат в звонком каменном грунте, тупые удары кирок, команды, фырканье лошадей. В охватившем всех возбуждении люди, то и дело матерясь — глядели на зарево, потом на западный берег, на пятна домов по бугру, на деревянный мост вдалеке, по которому шли запоздалые орудия.
...Батарея комбата Дроздова, поставленная на прямую наводку непосредственно позади боевого охранения, зарывалась в землю и, спустя три часа изнурительной работы орудия были вкопаны на полтора лопатных штыка и, отрыты неглубокие ровики для людей и ящиков с огнеприпасов.
Комвзвода Кузнецов, горячий, мокрый от пота, сначала испытывал азартное чувство какой-то одержимой поспешности, как испытывали это и все, слушая заглушенные расстоянием обвальные раскаты в стороне светлого сегмента неба. Каждый понимал, что бой приближается, неумолимо идет оттуда и, не успев окопаться, без защиты земли, останешься на заснеженном берегу раздетым. А лопаты не брали прожжённую за лето Солнцем степную почву, сильные удары кирок выдалбливали лунки, клевали землю, брызгая крепкими, как кремень, осколками.
— Кузнецов, твою мать, — раздалось из-за спины знакомым басом комбата, — ты куда свои орудия поставил?
Действительно, как только более-менее рассвело, вчерашний красный курсант понял свою оплошность: прямо перед его двумя трёхдюймовыми пушками находился невысокий пригорочек — мешающий вести огонь прямой наводкой.
— Таащ комбат, — попытался он оправдаться, — темно было — не разглядел.
— Так, не самому рыть окоп надо было — для этого у тебя бойцы есть, а совершить обход диспозиции!
— Расчёты не полные, товарищ комбат, — вытирая горячий пот с лица, норовящий попасть в глаза, — да и времени уже не было.
Комбат огляделся по сторонам и:
— Немедленно переустановить орудия ближе к взводу Давлатяна!
— Не успеем окопаться, товарищ комбат.
Со злостью оглядев его с ног до головы:
— После боя под трибунал пойдёшь! А сейчас немедленно перекатить орудие Уханова в расположении комвзвода Давлатяна.
— Слушаюсь, таащ...!
Матерясь, комбат убежал дальше.
Кузнецов подошёл к командиру орудия Уханову — бывалому бойцу из балтийских моряков:
— Слышал?
— Как не слышать, комвзвод.
Уханов артиллерист был опытный, но крайне недисциплинированный. Кузнецов с ним вдоволь намучался: тот совершал все мыслимые и немыслимые дисциплинарные проступки, а отдуваться приходилось ему. Но, что поделаешь — личный знакомый командира полка Деева, начинавший воевать с ним ещё в Германскую. По слухам, тот его уже несколько раз поднимал вплоть до командира батареи и каждый раз Уханов вновь оказывался в "нижних чинах", говоря по-старорежимному.
— Приступить к выполнению приказа командира батареи!
Тот, усевшись на невысокий валик за щитом орудия и, вытащив кисет:
— И не подумаю.
Рука сама потянулась к кобуре с "наганом", но прежде Кузнецов спросил:
— Почему?
Не торопясь сворачивая самокрутку, тот ответил:
— На прямой наводке нас раскатают в блин после первого же выстрела...
— ТРУС!!!
Ярость застила глаза и выхватив револьвер, Кузнецов наставил его на своего подчинённого.
Тот, посмотрев с прищуром, мол — "кишка у тебя тонка", также не спеша прикурив от самодельной зажигалки, с достоинством ответил:
— Никак нет, товарищ... Я не трус.
Подошёл командир второго орудия Чубариков, с которым Кузнецов учился в реальном училище и, с которым же они добровольцами вступили и закончили "Курсы красных командиров". Вообще-то, это ему все прочили должность командира артвзвода — но в штабе, видать про "пророчество" не знали и сделали по-своему.
Странно, но Володька как-то нашёл общий язык с его командиром орудия и, не раз намекал — что не против был им "махнуться не глядя". Вот и сейчас он буквально двумя словами погасил конфликт:
— Нашли время собачиться! Давай, раз комбату Это так надо — я своё орудие откачу к Давлатяну. Оно и как раз поближе к нему будет.
Подумав и несколько остыв, Кузнецов согласно кивнул:
— Действуй! Уханов, не хочешь сам воевать — дай ему своих людей, чтоб побыстрей.
— А кто хочет воевать? Только какой-нибудь...
Впрочем, Уханов не уточнил — какой именно "какой-нибудь".
Когда остались вдвоём, Уханов смотря на удаляющееся орудие — толкаемое матерящимися двумя расчётами, вполголоса сказал:
— Зря ты так.
— Обоснуй?
— Отсюда нам ловчее было бы танки крушить. Он же, танка — СЛЕПОШАРЫЙ!!! Нас не видит, выползает на этот пригорок — вообще пулемёты и пушки вверх. Тут и бей его в брюхо — где броня тоньше. А если обходить будет, борт подставляя — тоже хорошо получится.
Кузнецов был поражён:
— Откуда ты всё это знаешь?
— А ты повоюй с моё, командир — ещё не то узнаешь.
Потушив самокрутку и бережно высыпав остатки табака в кисет, он раздосадовано вздохнул:
— Будь у нас здесь вся батарея, мы бы этих танков накрошили — вагон и маленькую тележку.
Кузнецов хотел было побежать и вернуть орудие Чубарикова, но тут прибежал связист Святов с размотанной катушкой и сунул ему в руку телефонную трубку, из которой знакомым голосом спросили:
— Кузнецов! Ты выполнил мой приказ?
— Так точно, товарищ комбат!
— Тобой уже из дивизии интересовались: мол что за му...
Минут пять выслушивая про себя не самое лицеприятное, молодой командир взвода краснел и бледнел. Наконец, он услышал:
— ...После боя — если жив останешься, сниму тебя со взводных и отправлю в бригаду, в резерв.
"Но, хоть не в трибунал, — с некоторым облегчением подумал Кузнецов, отдав трубку связисту, — и на том спасибо".
* * *
...Не успел вернуться к орудию расчёт Уханова, как там — среди зарева на востоке, что-то засверкало розово и густо, какая-то туча в небе.
Балтиец тут же снял видавшую виды бескозырку с выцветшим названием корабля и убрав её в вещевой мешок, нахлобучил стальной шлем Андриана:
— В сухопутье, да ещё и в окопной войне — первейшее дело, коль собственная голова дорога. Сверху то летят шрапнели да осколки — уже на излёте... Да и камнем или комом земли — подкинутым к верху взрывом, бывает так приложит — мозги в разные стороны!
Судя по отметинам на "Андриане", шлем уже не раз спасал хозяину голову и её содержимое.
"Откуда он всё это знает?".
Как бы прочитав мысли, Уханов ответил:
— Я эту науку ещё в "Ревельском морском батальоне смерти " постиг.
Кузнецов стоял слева от орудия, в отдельном ровике, вместе с Ухановым и пожилым ездовым орудия Чибисовым. Они ощущали ногами дрожание земли, осыпались твердые комья с бруствера от слитного гула взрывов артиллерийских снарядов, сотрясающего воздух. Совсем близко видел Кузнецов разверстые ужасом черные, как влажный графит, глаза Чибисова на поднятом к небу треугольном лице с придавленным, ошеломленным выражением, видел рядом задранный подбородок, светлые, в движении, упорно, зло считающие глаза Уханова. Все тело туго сжималось, подбиралось, точно в тяжком сне, когда не можешь сдвинуться с места, а тебя настигает неотвратимое, огромное.
— Ты что, папаша, дрожишь как лист осиновый? Страшнее смерти ничего не будет. Дрожи не дрожи — не поможет...
— Да разве не сознаю я..., — сделал судорожную попытку улыбнуться Чибисов и показал на горло, — да вот... Само собой лезет... Кабы мог я... Не могу совладать, горло давит...
— А ты думай о том, что ни хрена не будет. А если будет, то ничего не будет. Даже боли, — сказал Уханов и, уже не глядя на небо, достал кисет, — насыпай. Успокаивает. Сам успокоюсь. Давай и ты, командир. Легче станет.
— Не хочу, — Кузнецов отстранил кисет, — котелок бы воды... Пить хочу.
Тот, понимающе:
— Бывает. Когда страшно всегда так — или пить или...
— ...Облегчиться хочется, — закончил за него Чибисов.
— Ложи-ись!
Кузнецов не услышал в настигающем визге приближающегося снаряда голос, скорее почувствовал его. Ровик был слишком мал для троих. Он упал на Чибисова, Уханов, упав на него, загородив небо.
И тотчас их накрыло черным ураганом, ударило жаром сверху. Ровик тряхнуло, подкинуло, сдвинуло в сторону, почудилось, он вставал на дыбы. Тяжесть тела Уханова сбросило с Кузнецова и рядом оказалось серое, землистое, до отдельных волосков видимое, с застывшими глазами лицо Чибисова... Его, вроде отставшая от серой кожи щетина на щеках, его хрипящий рот:
— Хоть бы не сюда, не сюда, господи!
Чибисов обеими руками упирался в грудь Кузнецова и, вжимаясь плечом, спиной в некое узкое несуществующее пространство между Кузнецовым и ускользающей стеной ровика, вскрикивал молитвенно:
— Дети мои! Дети ведь... Нету мне права умирать. Нету! Дети мои...!
— Замолчите!
Крикнув это, Кузнецов задохнувшись чесночной гарью от химического толового яда, закашлялся с режущей болью в горле. Он с трудом отцепил руки Чибисова, сбросил их с груди. Ровик забило удушающим густым дымом — и не стало видно неба. Оно кипело чернотой и грохотом, смутно и нереально и, в обвалах снарядных разрывов ровик изгибало, корежило и, везде разнотонными, ласковыми и грубыми голосами смерти прорезали воздух осколки, обрушивалась пластами земля...
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
