Тетрадь 69

ТЕТРАДЬ ШЕСТЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ

* * *

Холодный ветер рябил лужи, сыпал мелкий дождь. Пустынные улицы, ненужные огни в витринах закрытых магазинов. Рождество. Семейный праздник. Чак поднял воротник куртки, спасаясь от ветра, засунул руки в карманы, зажав пальцами изнутри прорези. Сволочи, перчатки так и не вернули. Правда, они и не для тепла, но без них совсем хреново. А купить... деньги надо беречь. Чёрт его знает, этого Трейси, когда приедет. И ботинки эти... только и добра, что не промокают.

Конечно, глупо было даже надеяться, что вот так, блуждая по как вымершему городу он наткнётся на Трейси, но дома было уж совсем невыносимо. И одиноко. С квартирой ему, в принципе, повезло. Отдельная комната с входом через кухню, он может держать в комнате электроплитку, пользоваться утром и вечером раковиной в кухне для умывания и часть оплаты работой по дому. И квартал не цветной, так что... так что всё хорошо, но погано. Опять молчи, улыбайся, держи глаза книзу и делай, что велят.

Чак сплюнул, ловко потопив плевком плавающую в луже обёртку от сигаретной пачки. Чёрт, курить хочется, а всё закрыто, празднуют, сволочи. Он знал, что сам себя этим обманывает. Получив три тысячи "комитетских", он сам себя жёстко посадил на экономию. Чтоб денег на подольше хватило. Никакой выпивки, баб, никаких баб, сигарета в день и не больше. И уж, конечно, без массажа. И с жратвой не шиковать. И так пришлось купить себе две смены белья, ещё одну рубашку, две пары носков, бритвенный прибор... хорошо ещё, что на рождественские распродажи успел, по дешёвке удалось прибарахлиться. Но после госпиталя сесть на рабское кофе с хлебом и самодельную кашу оказалось тяжело. Ложку, миску и кружку тоже пришлось купить: ему разрешили пользоваться плиткой, но не посудой. А мыло с полотенцем, а нитки с иголкой... мелочь всё, дешёвка, но сотни как не бывало. Он уже даже подумывал сходить на старую квартиру и вытребовать с хозяйки — суки черномазой — свои вещи, но не рискнул. Чёрт их знает, что там теперь, если пойдёт на стычку, то ему накостыляют, и тогда придётся бежать из Колумбии — битым жить нельзя, а его сейчас и шакалы затопчут. Да и где тогда Трейси искать?

Незаметно для себя он забрёл в Цветной квартал, к блестевшей свежей покраской церкви, откуда доносилось не очень стройное, но громкое пение. Беляцкого бога благодарят, вот идиоты, что народиться соизволил белякам на радость. И чего стараются? Чёрного всё равно в рай не пустят, чёрному в аду место, а чтоб ему там попривычней было, так ад и на земле устроили. Будь они все прокляты.

Дверь прикрыта, но на улице уж слишком паршиво, и Чак решил всё-таки войти.

В церкви было светло и тепло, даже жарко, и многолюдно. Все самозабвенно пели и на Чака внимания не обратили. Он протолкался к стене и уже оттуда, прикрыв спину, огляделся. Просто так, на всякий случай.

Слайдеров он выглядел почти сразу. Ишь, вырядились поганцы. Во всём новом, старший аж в галстуке, под беляков подстраиваются, морды холёные. Ладно, проглотим-переступим. Даже удачно получилось: на выходе в таком месте легче подойти и заговорить.

Что там болтал поп и что пели завороженно глядевшие на него люди, Чак не слушал. Всё это он знал и знал, что любые белые придумки всегда цветному во вред. Ну вот, так оно есть! Пели-голосили до хрипоты, а теперь гони денежки. Чёрт, и смыться сейчас — это Слайдеров упустить. И когда перед ним остановилась молоденькая мулатка — совсем девчонка — в новеньком топорщащемся платье из белой дешёвой материи с подносом в руках, Чак нехотя достал из кармана кредитку и бросил её в кучу бумажек.

— Бог да благословит тебя, брат, — улыбнулась мулатка.

— Чтоб он подавился моими деньгами, — беззвучно ответил Чак, вежливо улыбаясь.

Собрали деньги, ещё попели, ещё чего-то беляк потрепал, ещё спели... Когда-нибудь это кончится? Хотя... в тепле, сверху не льёт, можно и потерпеть. А терпеть и ждать он умеет. Выучили.

Наконец служба закончилась. Все шумно вставали, кто пробивался к выходу, кто проталкивался к священнику, разговоры, смех... Чак, сохраняя на лице приличествующее обстановке выражение, зорко следил за Слайдерами. Так... старший о чём-то говорит со священником, а двое... ждут у дверей? Поймать их, что ли, сейчас? Ладно... Нет, старшего беляк отпустил, идёт к ним... Пора.

В общей толпе Чак пошёл к выходу, , стараясь, чтобы между ним и Слайдерами было человек пять, не больше, но и не меньше трёх.

На улице было ветрено, сыпал мелкий дождь пополам с ледяной крупой. Женщины поправляли шали и платки, кутая головы и плечи. Мужчины надевали шапки, застёгивали старые куртки и новенькие плащи. Чак вытащил из-под воротника тонкий вшитый капюшон, накинул на голову и в несколько шагов догнал идущих в ряд Слайдеров.

— Привет, — поздоровался он, как можно, дружелюбнее. — Весёлого Рождества вам.

— Привет, — сдержанно кивнул Роберт. — И тебе весёлого Рождества.

Так же, с отчуждённой вежливостью, с ним поздоровались и Метьюз с Найджелом. Чак прикусил изнутри губу. Ах, поганцы, строят из себя... на лёгком трёпе как с Битым не проскочишь. Тому он поставил выпивку и сэндвич с мясом, так Битый час перед ним выворачивался, и спрашивать не пришлось, сам всё выложил. Здесь так не получится, и Чак пошёл напролом.

— Хозяин ваш, как его, Бредли, что ли, здесь?

Лица Слайдеров невозмутимо вежливы, и только в голосе Роберта еле заметная насмешка.

— Свободе год уже, а ты всё о хозяевах толкуешь.

Чак сжал спрятанные в карманах куртки кулаки.

— Не цепляйся к словам, Роб, не стоит, — сказал он, так же только намечая угрозу. — Я спросил о Бредли. Он здесь?

— А мы откуда знаем? — пожал плечами Метьюз.

А Найджел улыбнулся.

— Он нам не отчитывается, — его улыбка стала шире и насмешливей. — Как и мы ему.

Роберт удовлетворённо кивнул и тронул пальцами край своей шляпы. Чак ничего не мог ни сделать, ни сказать. С ним прощались вежливо, но бесповоротно. А затевать драку он не мог и не хотел: против троих непросто, против спальников, из которых один наверняка просроченный, — ещё хуже, а уж ему-то... Ему оставалось столь же вежливо попрощаться и пойти в другую сторону.

Отойдя на несколько шагов, Чак вполголоса выругался. Вот поганцы, ну, нет им другого имени. Убудет у них, что Бредли ему заложат? Да и не заклад это, не подставка, всего-то и спросил... Хотя... Их тоже можно понять, с Бредли связываться опасно...

...Битый шумно отхлёбывает из стакана, задумчиво рыгает и продолжает:

— Жить можно. Крыша только нужна хорошая, а так-то...

Он понимающе хмыкает в ответ, но Битый в поощрении и не нуждается.

— Кто крышей обзавёлся, тому сам чёрт не брат, вон этот, Бельмастый, отстёгивает кому надо и на полицию плюёт, спиртным без лицензии торгует. Во, что такое крыша! Да ты кого ни возьми. А без крыши... — Битый замысловато ругается.

— Крыша нужна, чтоб от полиции прикрыться, — рассудительно говорит подсевший к ним мулат с перебитым носом. — А ежели у тебя дело законное...

Битый с удовольствием ржёт и сразу стервенеет.

— А ну вали отсюда, халявщик, ишь на чужую выпивку пасть разевает...!

Мулат послушно исчезает, а Битый пренебрежительно плюёт ему вслед.

— Дурак! Законно-о-о! Да беляки на любой закон наложат и этим же тебя придавят, ежели без крыши, — и, заговорщицки понизив голос: — Вот слушай сюда. Есть тут такие, братцы-красавцы, мялка у них, ну, массажное заведение, слышал небось? — он осторожно кивает. — Живут сволочи... лучше иного беляка, всюду им, понимаешь, почёт и уважение, денег навалом, а щипнуть их ни один не рискнёт. А почему? Кры-ша! За ними, — и совсем тихо: — такой, Бредли. Тот чуть карманом шевельнёт, так всё его будет. А в подручных у него тип один, тоже беляк, но стрелок, говорят, у мухи на лету яйца отстреливает. Ему чуть поперёк — и жить не будешь. Кто ему хоть слово пикнул, того уж больше никто не видел. Понял, нет?

Он кивает. Чего уж тут не понять...

... Чак вздохнул. Битый трепал долго, натрепал много, и больше с Битым никаких дел иметь нельзя. Начнут Битому язык укорачивать, так и тех, кто рядом, прихватят. Так что... в Колумбии Бредли наездами, птица высокого полёта, так что говорить надо с Трейси. А он лопухнулся тогда, дал себе волю, и вот... если Трейси беляков за слово отстреливает, то что за ту оплеуху устроит... Чак передёрнул плечами, как от озноба. Но и другого варианта, как ни крути, нет.

Рождество в госпитале праздновали широко. В столовой возвышалась увешанная игрушками — самодельными и покупными — ёлка, под ёлкой лежали и прямо на ветках висели кульки и пакетики с подарками. И все подписанные. Ищешь свой и снимаешь. Тихий "святой", как объяснила парням тётя Паша, вечер и отпраздновали тихо: степенно поужинали, кто хотел, пошёл в госпитальную "русскую" церковь, а вот с утра и началось веселье. Конечно, работа работой, и кому выпало дежурить, тому выпало, но плановых операций нет, процедуры — только "жизненно необходимые", а массаж к таким не относится. Два дня парни отчищали, отмывали и надраивали всё, до чего смогли дотянуться, и теперь гуляли, как никогда в жизни. Многие пошли в город: людей посмотреть и себя показать. А что, почему и нет, "ёлочные" деньги все получили, ну, и потратили, конечно, так что есть чем похвастаться.

Андрей тоже собирался в город и уже оделся на выход, но всё же решил сначала забежать в пару палат. Он, как и остальные, часто дежурил в реанимации, у тяжёлых, и со многими у него сохранялись, ну... ну, скажем так, сердечные отношения, хотя лежали эти "ранбольные" уже в обычных палатах. Сейчас таких было двое. И хотя все раненые получили ещё вчера кулёчки с рождественскими подарками, Андрей сделал ещё два от себя, сам склеил, надписал, раскрасил. Кулёчки маленькие: по три конфеты и мандаринке в каждом, но на большее у него денег нет. Он ещё за пуловер не расплатился, а купил непромокаемую куртку с капюшоном, блестящую, с цветными молниями, и книги купил, да и остальным тоже подарки делал, так что... ладно. Тётя Паша им всё повторяла, что дорог не подарок, а любовь.

В госпитальных коридорах просторно и чуть заметно пахнет хвоей. Почти во всех палатах маленькие ёлочки, а для ходячих в игровом зале — большая. Народу немного: на Рождество остались только те, кому никак не встать, и у них почти у всех посетители. Но это местные, а ему на этаж к раненым. Халата он не надел: он ведь сегодня тоже... посетитель.

— Здравствуйте, с Рождеством вас.

Седой мужчина отложил книгу и приподнялся на локте.

— Здравствуй, Андрей, и тебя с Рождеством. Ты что без халата сегодня?

— А я к вам так, — Андрей широко улыбнулся, не зная, как точно назвать себя.

— В гости, значит, — пришли ему на помощь. — Ну, спасибо садись. Раз так, то гостем и будешь.

Андрей сел на стул у кровати и протянул свой кулёк.

— Вот. От меня вам с Рождеством.

— Спасибо, — седой взял кулёк. — А у меня и отдарка нет, хотя...

— Нет-нет, — замотал Андрей головой.

— Нет уж, — улыбался седой. — Давай уж, как положено.

Он взял с тумбочки казённый кулёк, открыл и протянул Андрею.

— Бери что хочешь.

Андрей взял маленькую карамельку в золотой обёртке, и седой, удовлетворённо кивнув, убрал кулёк на прежнее место. Встретившись глазами с Андреем, улыбнулся:

— Бриться ещё не могу, а с остальным справляюсь.

В его голосе прозвучала хвастливая нотка. Вместо правой руки у седого культя, кончавшаяся двумя выростами-пальцами, сделанными ему врачами, а левой руки нет по самое плечо. И обе ноги выше колен ампутированы, и... И Андрей знает, что там ещё много чего было. И седым мужчина стал уже здесь, а так-то он ещё молодой.

— Как снаружи, Андрей?

— То льёт, то моросит.

— Не зима, а паскудство. Чёрт-те что, чтоб на Рождество и снега не было.

Андрей согласился. Снег и ему нравился. Они поговорили о погоде, ещё о пустяках, и Андрей попрощался.

В коридоре он довольно улыбнулся. Ну вот, а то яду просил, жить не хотел... А если ещё и родные найдутся, так будет совсем хорошо. А теперь надо к Колюне зайти. Того только-только из реанимации перевели. Но не в общую, а в интенсивную терапию.

Сокращая дорогу, Андрей пошёл через этаж, где лежали "местные". И он уже подходил к лестнице, когда его окликнули по-английски.

— Эй, парень, — и совсем неожиданное: — Красавчик!

Андрей остановился и медленно, полуобернувшись, посмотрел через плечо.

— Не узнаёшь?

Белый, высокий, на костылях, в госпитальной пижаме... Но... Но он знает этого беляка... Да, знает. Страшным усилием Андрей подавил поднимающуюся к горлу холодную волну страха и кивнул.

— Да. Узнал.

— Я тоже тебя узнал, ещё вчера, — улыбался белый. — Зайди.

И, не ожидая его согласия, повернул к маленькой одноместной палате-боксу. Помедлив, Андрей пошёл за ним.

В палате белый сел на кровать, а Андрей остался стоять у двери.

— Я рад, что ты выжил, — белый улыбается искренне, в его голосе нет ни насмешки, ни злобы, и смотрит он, явно и тоже искренне любуясь Андреем. — Я как увидел тебя, сначала даже не поверил. Думаю, быть не может, а потом пригляделс и узнал. Ты давно здесь?

— С февраля, — разжал губы Андрей и почувствовал облегчение: он уже дважды смог обойтись без положенного обращения "сэр".

— О! — удивился и даже будто восхитился белый. — Да чего ты у двери, подойди.

И похлопал ладонью по кровати рядом с собой. Как когда-то. Андрей судорожно сглотнул и заставил себя не подчиниться. Вслепую за спиной нашарил ручку двери и вышел из бокса.

И перевёл дыхание только возле палаты, где лежал Колюня. Николай Авдеев, подорвавшийся на мине сапёр, чудом доживший до госпиталя и буквально собранный по кусочкам Аристовым и остальными хирургами. Андрей несколько раз вдохнул и выдохнул, вытер рукавом лицо и заставил себя забыть того беляка, своего последнего хозяина, что купил его на торгах и держал у себя до зимы, и отдал той банде, откупился им, спасая свою жизнь. Андрей ещё раз вытер лицо, уже ладонью и открыл дверь палаты.

— Здравствуй, Колюня, с Рождеством тебя.

— Андрей? — по подушке катнулась наглухо забинтованная с щелью для рта круглая голова. — Здравствуй, и тебя с Рождеством.

Андрей подошёл и сел рядом, подставив своё колено под щупающую воздух ладонь. Тоже забинтованную в культю, с узкой полоской голой кожи у запястья. А дальше опять бинты, до плеча, а там, у основания шеи, ещё полоска тела. Колюня запястьем провёл по колену Андрея.

— Ты не в халате, что ли?

— Нет, в джинсах, — улыбнулся Андрей. — Я не работаю сегодня. Праздник же.

— Ага, понял.

— Вот, это тебе подарок от меня.

Андрей вложил кулёк в ладонь Колюни и осторожно, мягкими прикосновениями, помог открыть и ощупать конфеты и мандаринку. Мандаринку Колюня поднёс к лицу, вдохнул её запах и негромко засмеялся.

— Пахнет как хорошо. Спасибо, Андрей.

— Очистить тебе?

— Давай. И напополам.

Андрей взял у Колюни мандаринку, очистил её, раскладывая корки на его груди, чтобы Колюня чувствовал запах.