Кожеед (18+)

Пролог. Женщина в лесу

Она проснулась от сильнейшего чувства, что он — чужак, страшный человек, пахнущий "белизной" так, что слезились глаза, — рядом. И тут же поняла, что никого рядом нет. Она одна. И даже запах хлорки ей почудился. Она уловила влажный аромат прелой листвы, тонкий запах фекалий от ржавого унитаза в глубине Пещеры, и на мгновение, на вечность, на целых две минуты почувствовала облегчение.

Жива.

Никого нет рядом.

Одиночество сейчас — означает жизнь. В глубине Пещеры — она привыкла называть это пещерой, хотя это было рукотворное помещение, низкий квадратный короб из бетона и сырого выщербленного кирпича, — жило робкое эхо ее движений, шагов, ее дыхания и стонов. Ее призрачный двойник, зеркалящий каждое ее движение. Изображающий ее. Передразнивающий.

Иногда этот двойник, другая она, начинал бегать, кричать, выть и царапать стены ногтями. В такие моменты она словно смотрела на себя стороны.

Как страшно и безнадежно она кричит. Как жалко и смешно.

Как глупо.

Остатки сна ушли. Сон был спасением здесь — лежать и лежать, спать часами, днями и неделями. Но она знала, что не может себе этого позволить. Потому что однажды не проснется. Призрачный двойник, другая она, подберется к ней, спящей, прыгнет на грудь — белесая, корявая, в лохмотьях ночной рубашки — и задушит ее.

Озноб пробежал по плечам, разлился по спине. Она поежилась.

Она открыла глаза и некоторое время лежала, глядя в потолок. Бледный свет мягко покачивался, перебегая от стены к стене. И моргал. Здесь, в Пещере, были сквозняки, иногда они доносили запах внешнего мира — леса, земляники, мокрого дерева, запах дождя — больше всего она любила этот запах, словно пришедший из детства — и, изредка, резкий синюшный запах автомобильного выхлопа.

Она откинула одеяло, села на койке. И едва сдержала стон.

Тело занемело, левая нога совсем затекла. В последние дни из-за сырости и чего-то еще... нехватки витаминов?.. она опухла, опухли руки и ноги. Она привыкла к постоянному холоду, но ломота в суставах стала неприятным сюрпризом. Словно их и так мало, этих неприятностей.

Сколько она уже здесь? На это есть ответ. Сейчас, сейчас... Она соберется с силами и дойдет до него.

Иногда по утрам было так холодно, что зуб на зуб не попадал. Сегодня было еще ничего, видимо, в лесу потеплело. Лето. Подземная сырость вытягивала остатки тепла из ее тонкого тела. Даже одеяло не спасало, она укуталась потеплее. По телу пробежала крупная, жестокая дрожь. Суставы словно ледяные хрупкие шары, которыми кто-то играет в опасную игру в боулинг. И они вот-вот разобьются друг о друга на мелкие стеклянные осколки. Она мучительно закашлялась. Выплюнула мокроту.

Она вдруг вспомнила, как до всего этого — мечтала похудеть, сбросить три-четыре килограмма. Может, даже шесть. Шесть было заветной мечтой — чтобы выглядеть как в телевизоре. А сейчас она настолько исхудала, что трудно спать — во сне ребра словно врезаются в камень. А потом все кости болят. Все кости, без исключения. Она смертельно похудела. Сколько это в килограммах? Десять? Пятнадцать? Бойся своих желаний.

Призрак заплакал в другом углу Пещеры.

Она вздрогнула, правое плечо заледенело так, что повисло тяжелым свинцовым грузом. И поняла, что сама плачет.

Дорожки слез на щеках — теплые, горячие. Хорошо. Приятно все-таки хоть что-то чувствовать, кроме боли и отчаяния...

Пора умываться и завтракать. Она поставила себе задачу — выжить во чтобы то ни стало. Назло страшному человеку с запахом "белизны". Назло сырости, боли и холоду. Назло хнычущему призраку ее самой.

Выжить, чтобы... чтобы...

Она остановилась. И вдруг с отстраненным, и от того еще более безжалостным ужасом поняла, что не знает, зачем. Чтобы — вернуться к нормальной жизни? К мужу? К теплу?

Муж... и что? Нормальная жизнь? Она с трудом удержала себя в руках. Она уже не помнила, как выглядит нормальная жизнь. К теплу?!

Да, тепло бы ей не помешало. Вот, отличная цель. Что будет, когда лето закончится и наступит осень? В Пещере обогревателей нет. Или человек-белизна и это предусмотрел? А там и зима... Что, если она так не сумеет отсюда выбраться?

Острый укол паники парализовал ее на мгновение. Но она собралась и усилием воли (нет! не-ет! не-е-е-е-ет!) отбросила эту мысль. Ее найдут. Муж найдет. Что-что, а искать людей он умеет.

Или другие.

Страшного человека с запахом белизны поймают. Не вечно же ему скрываться?.. Она вспомнила тот момент, когда это случилось. Когда ее похитили.

Он оказался за спиной. Она почувствовала холодный жар его тела, едкий тонкий запах хлора — и страх. Страх был еще маленький, неловкий, смущенный.

Она вдруг вспомнила один из рассказов мужа. Он редко что-то рассказывал ей, поэтому она запомнила. Муж сказал, что большинство жертв серийных убийц могли бы спастись, если бы закричали или отказались что-то сделать, о чем их просили убийцы. Так просто — скажи "нет", закричи, беги. Но жертвам было... неловко. Они смущались. Вот так. Вот что ее тогда поразило до такой степени, что накатила тошнота. Чувство неловкости, боязнь показаться невоспитанной, ой, простите — и вот ты уже свисаешь с мясного крюка, а тебя трахают сзади, прежде чем пытать, освежевать, убить и, может даже, съесть.

Она вспомнила все это в секунду — и вдохнула, чтобы закричать. Чтобы выкричать на хуй всю эту неловкость. Она — не воспитанная девочка с белыми бантиками. Она — жена полицейского. Она — человек, а не кусок мяса!..

Но в следующее мгновение человек прижался к ней сзади — почти интимно, хотя ничего плотского в его объятиях не было. Его ладонь скользнула по шелку ее ночной рубашки и легла между ног. И даже это не было интимным или сексуальным посягательством... вообще, даже человеческим жестом. Это было жутким актом присвоения. Не человека даже. Вещи.

И почувствовав на себе эту холодную ладонь, она онемела. Язык отнялся, колени подкосились. Она не могла кричать. Ее маленький страх стал большим и черным, как Марианская впадина.

Ее маленький робкий страх превратился в огромного кровавого зверя. И проглотил ее без остатка. Ам.

А теперь она здесь. "Зато я буду знать, что в моей смерти виновато мое воспитание". Нина сухо, безжалостно засмеялась. Удивительно, но спустя столько времени взаперти ее чувство юмора не исчезло, а, наоборот, обострилось. Теперь им можно было резать колючую проволоку и вскрывать вены.

Она спустила левую ногу вниз, поставила на каменный пол. Ступню обожгло, она поджала пальцы.

Холод — неумолимый, жестокий — пронизывал ступню до колена. Словно ледяной стальной штырь. Заполнял плоть изнутри.

Она застонала, стиснула зубы. И сбросила вниз вторую ногу. Боль в растрескавшейся пятке заставила ее выгнуться. Она вскрикнула и одернула себя.

Нет, больше никаких слез. Ничего. Ничего.

Она усилием воли поднялась, от колкой боли на глаза навернулись слезы.

В тот день она гладила белье. Рубашки мужские, растянутые, но любимые. Футболки. Все огромное — ее муж высок и широк в плечах.

* * *

"Он найдет меня". Она хотела в это верить и верила — даже сейчас, после сотни белых царапин на стене, эта вера жила в ней, как... как болезнь. Как раковая опухоль.

Она чувствовала, как метастазы этой надежды пронизывают ее тело насквозь, парализуют, ослабляют волю.

"Что я могу сделать?!" Что она могла сделать?

"Я могу только ждать". Он рано или поздно ее найдет.

Что-то, а это он умел. Находить людей. И делать им больно.

Она вдруг представила, как он находит человека-белизну — и что из этого выйдет. И на короткое мгновение у нее потеплело на душе.

Ненависть — хорошая штука. Ненависть дает много тепла. Ненависть согревает.

О, чтобы он сделал с Человеком-белизной... Как бы тут пригодились его бешеные вспышки ярости!

Она всегда чувствовала в муже некий изъян. Недостачу, словно украденный и тайком вынесенный из магазина кусок мыла, пара помидоров, бутылка дешевого, три звездочки, дагестан, запах клопов, коньяка.

Вот такой он. Сильный снаружи. Но слабый. Словно внутри медной башни, железобетонной конструкции установлены прогнившие деревянные перекрытия. Однажды она увидела в его бумагах фотографию, вырезанную из газеты. Старое здание за красным кирпичным забором, заросшее крапивой и репейником. От здания веяло чем-то старым — и неприятным, словно запах нашатырного спирта, зеленки и старого гноя на желтоватом кусочке старой ваты.

"Нина", — услышала она голос мужа. Вздрогнула — и даже оглянулась, насколько этот голос был реальным.

Но нет... В Пещере только она.

Нина не знала, откуда взялось это ощущение. Этот запах. Но муж ее тогда здорово напугал.

Зачем он хранил эту пожелтевшую вырезку? Что это значило для него?

И что это означало для нее самой?

Она так ничего и не сказала мужу.

А через несколько дней пришел Человек-Белизна.

* * *

На снимке было четверо.

Троих она хорошо знала и двоих из них не любила. Особенно начальника мужа — этого громогласного насмешливого фанатика охоты. Начальник всегда обожал охоту точно напоказ. Вот смотрите, это моя слабость. Он казался пародией на стереотипного начальника полиции — но при этом не был тупым или бестолковым, а был умным и жестким под этой маской. Вторым — был муж. Да, она не любила его, давно уже не любила...

Скорее боялась.

И только красивая светловолосая женщина вызывала у нее нечто похожее на симпатию. На снимке она была моложе и далеко не такая... стильная, что ли? Странно, по идее, она должна была не переносить друзей мужа — друга-женщину точно, но наоборот, только с ней у Нины возникло что-то вроде настоящей приязни. И даже дружбы.

Однажды, подвыпив, муж рассказал, что они все были знакомы задолго до службы в милиции... тогда еще милиции. "Святые девяностые", сказал он. Он говорил с жуткой кривой усмешкой, без выражения — и она снова почувствовала смутный, беспричинный страх.

Конечно, тот страх был совсем еще не страх. В сравнении с нынешним, тогда была легкая нервозность. Ха-ха. Смешно.

Однажды, на одном из совместных вечеров, когда мужчины допили уже третью или четвертую бутылку, спорили и кричали на кухне, а потом порывались петь идиотские песни, Нина вместе со светловолосой переглянулись и ушли в гостиную. С бутылкой текилы и парой ярко-зеленых лаймов. Они слизывали соль и пили прозрачную мексиканскую водку, а лайм разливал на языке кисло-сладкую горечь. Они болтали и смеялись, как две подружки. Потом включили музыку и танцевали в полутьме. Глаза светловолосой мерцали странно и завораживающе. Пошел медляк, и они, дурачась, прижались друг к другу. А потом Нина почувствовала, как ее рука огладила ее бедра. А потом светловолосая притянула ее к себе и прижалась губами к губам.

Это был... странный вечер. Да.

Она провела пальцем по губам. Рассохшиеся, растрескавшиеся. Нижняя лопнула. Выступила капля крови.

Нина потом часто вспоминала его — этот вечер. Вот бы вернуться обратно, отмотать время назад, как в фантастических фильмах. И снова танцевать под тот медляк.

Чтобы ничего этого не было.

"Я, наверное, сейчас совсем страшная", подумала она. "Может быть, даже хорошо, что я этого не вижу". В Пещере нет зеркал. "И хорошо, что светловолосая меня не увидит".

И вдруг ей страшно захотелось найти зеркало.

* * *

Записка от человека-Белизны:

Здесь есть все необходимое. Лейкопластырь, если вдруг порежешься открывашкой. Запас открывашек...

Она бросила взгляд на ржавое ведро, полное ржавых открывашек — и засмеялась. Кажется, с каждым днем ее чувство юмора становится все тоньше. Раньше это не казалось ей смешным. Ха-ха.

Она стала читать дальше — словно не знала это письмо наизусть:

...еще я приготовил для тебя одеяло. Даже два — здесь бывает холодно.

Заботливый, сука. Только о подушке он не подумал. Второе одеяло Нина складывала под голову. Иначе от сырых кирпичей шел могильный холод, жесткий и пронизывающий — прямо в мозг. Как болит голова. Как болит.

Как болит вообще все.

Пора сделать отметку. Или... Нина вдруг замерла, от мгновенного испуга заледенел затылок. ...или я ее уже сделала?

Она заставила себя успокоиться. Надо же, наконец пригодилась дыхательная гимнастика, которую она осваивала на занятиях йоги.

Вдох, задержать дыхание. Медленный выдох. На счет.

Еще раз.

Пять, семь, пять.

Она начала мысленно отматывать время назад, вспоминая свои шаги.

Нет, кажется, она даже не подходила к стене. Нет, точно не подходила.

Нина вздохнула с облегчением.

Ей раньше казалось логичным, что в фильмах про тюрьму или необитаемый остров герой всегда делает зарубки. Отметины на стене, на дереве, на камне... на собственной руке. Неважно. То есть, это было логично и просто — отмечать дни, которые ты провел в заключении. Потому что иначе как ориентироваться во времени, если у тебя нет календаря? Время, проведенное в одиночестве, "тюремное время", как она назвала это для себя, — тянется бесконечно и аморфно. Логично ввести точку отсчета и спокойно отмечать прошедшие дни. Это порядок. Это спокойствие. Это проявление собственной воли, сопротивление обстоятельствам. Вот пять дней, что я провел в вашей сраной камере — и осознание этого, это мое проявление свободы. Я свободен внутри себя, даже в тюрьме.

Тогда это казалось логичным. Она усмехнулась с горечью. Все просто — один день, одна отметка. Семь отметок — неделя. Что может быть проще, черт побери?

На самом деле все оказалось непросто.

Память в замкнутом помещении работала не так, как обычно. Все в тумане. Размыто, как акварельный рисунок после дождя. Ты проснулась, пошла, выцарапала черточку — день. А через пять минут ты вернулась, смотришь на стену — и черт, черт, черт, жопа, жопа, жопа — уже не понимаешь, отмечала сегодня день или это было вчера. Как узнать?!

Память словно отсырела в этом подвале и крошилась, как старая отсыревшая штукатурка. Нет ничего постоянного. Только разрушение. Энтропия. Погружение в хаос.

Да, это слово она еще помнила. Она снова бросила взгляд на стену. Еще одна черточка... или это было вчера?!

Она попыталась отмотать время мысленно назад, двигаясь по шагам — мелко-мелко. Вот она подходит к стене, царапает... вот движется назад к кровати... Вот садится — ноги колют тысячи булавок, стон, и она снова ложится. Все болит, все тело.

Тысячи иголок. Она застонала снова.

И вот эта расслабленность, зыбкость памяти, восприятия — то, что вчера еще казалось таким прочным — заставляла ее чувствовать себя бессильной. "Шторы в доме больного разума всегда задернуты"... Кажется, так писал один из древних философов? "Сенека Младший? Не помню, не помню. Весь мой филологический к чертям". Действительно, зачем домохозяйке филологический?

Стоп. Она вдруг с возрастающей паникой поняла, что ее беспокоит.

"Разве у древних греков были шторы?" Мысль пронзила ее насквозь, как разряд молнии, пробежала дрожью по телу и ушла в пол.