Мел очей

Володя Злобин

Вова мелочи собирал.

Он не знал, как их хранить, поэтому брал мелочи в голову, и те гремели в ней, как в детской копилке, каждой данной монеткой.

Вова хорошо запомнил свою первую мелочь. Ему было лет шесть, и мать повела в овощной на углу. Там нежно пахло землёй. На прилавках стояли весы с грозными стрелками, мраморный пол гулко разносил шаги. Пол был мозаичным, камешки его будто вертелись да так и застыли, прихваченные раствором.

Пока мать ходила по отделам, Вова прислонился к прохладной стене и провожал взглядом шедшего к выходу мальчика. В одной руке у него была серьёзная маленькая авоська, а в другой — тёплая гремливая мелочь. Мальчик вдруг споткнулся и проехался по полу. Мелочь вырвалась из кулачка. Вова наступил на подтанцевавшую монетку и не убрал ногу даже тогда, когда мальчик, собрав остальные монетки, догадливо взглянул снизу-вверх.

По дороге домой Вова похвастался маме. Та обернулась, надеясь найти владельца, но пыльную улицу жарко и тяжело заметали тополя. Только за угол прошмыгнула какая-то тень.

— Ты поступил плохо, — строго сказала мать, — это не твои деньги. Ты должен их вернуть.

— Кому?

— Кому угодно!

На следующий день Вова положил монетку в руку нищенки.

Кратко отмолившись, она сунула подаяние в карман. Вову это расстроило. Он с сожалением вспомнил, как прижал вертящуюся монетку к полу, как ребро её продавило подошву, как раздалось сочное дзонк! и монетка влипла в пол, будто ещё одна плиточка. Вове вовсе не хотелось чужого и не хотелось никого обижать, но не наступи он на монетку — движение её, провертевшись, умерло бы, и не раздался бы громкий дзонк. Сам Вова забыл бы тот поход в магазин и то, как качались на улице тополя, а значит, умер бы в памяти и тот магазин, и отшлифованный мраморный пол, и жаркий день, и взглянувший снизу мальчик, и прилавок с жуткими, похожими на судью весами. Остался бы один запах земли и пустая прохлада.

Так Вова решил запоминать мелочи.

Мелочи лежали на виду, о них не подозревали и потому не прятали. Крой одежды, кутья, ботиночки, дубовый лист в тетради, улыбка — мелочи не были ни вещами, ни воспоминаниями. Подойди и спроси — никто не расскажет мелочь. Попроси показать — растеряются. Мелочи жили рядом, в самых знакомых местах, но ими нельзя было владеть, а только обнаруживать, находить.

Сначала Вова обратил в мелочь игрушечную железную дорогу. От неё быстро остались только длинные пластмассовые рельсы, больше не замыкающие круг. Вова натянул резинку и сделал лук. Из клёна получилась стрела. И самое приятное в луке было, что в его древко можно было всунуть пальцы, сжать между шпал и далеко пустить палочку.

Вова взрослел не годами, не чёрточками на косяке, а такими вот мелочами.

Однажды Вова застыл у столба с разлохмаченными объявлениями. Шёл дождь, мокрые оборванные края трепетали, и столб казался Вове таким печальным. Мальчик возвращался из школы, жёсткий ранец прямил спину и столб хотел так же, но пойти никуда не мог. Жаль было столб, жаль объявления и даже то, что на них написано — синее, от руки — тоже было жаль. Столб хотел быть кем-то другим, но у него не вышло, и его медленно клонило к земле.

На даче отыскалось сразу несколько мелочей.

Как-то раз посмотреть мультики пришла соседская девочка. По чёрно-белому изображению пробегала волна, будто за выпуклым экраном крутили плёнку с разрывом. Пока Вова плоскогубцами переключал каналы, гостья поедала нехитрое угощение — бутерброд с маслом. Мультиков почему-то не было, зато нашёлся фильм. Какая-то графиня открыла над кубком перстень с белым порошком. Девочка сказала, что хочет такой же. Только не ядом наполнит его, а сахаром, чтобы всегда было что насыпать на бутерброд.

Так Вова и запомнил: маленький человек хотел чая в сахар, хотел на хлеб и добро жмурился от такого понятного счастья.

На зиму с дачи увозили ценные вещи. Телевизор накрывали тряпками и засовывали под кровать. Он казался Вове человеком, которого заставили играть в прятки. С дачи забирали лопаты, лейки, одеяла, пока ещё металлический чайник, несколько топоров. Всё это распределялось по кухне, ванной и антресолям. Кое-что наоборот не уезжало на дачу. Лопату со сверкающим титановым лезвием по знакомству сделали на местном авиационном заводе. Штык её ни разу не вгрызался в землю, и лопата годами стояла в углу ванной. На черенок её обычно вешали полотенце.

В один из осенних дней квартира вновь заполнилась тюками дачных вещей. Из котовозки выпрыгнул недовольный кот. Порвалась сетка с морковкой, прогремел связанный бечевой инструмент. Квартира показалась суровой и тесной, словно Вова всё ещё жил в те древние времена, когда люди на зиму запирались с животными в одних и тех же жилищах.

Каждый год с дачи навозили так много кабачков, что они в два ряда устилали подоконник. Мать в шутку говорила, что выдаёт их в порядке очереди. Очерёдность кабачка зависела от его состояния: вялые и подпахивающие шли первыми, твёрдые могли дожить до весны. Научившись считать, Вова вооружился фломастером и облазил всю квартиру, нанося кабачкам, как солдатским мундирам, порядковые номера. Он пронумеровал их все, и при осмотре кабачки прогибались под пальцами, как на приёме врача.

Поиск мелочей располагал к чтению, но книги Вова не полюбил. Родители заволновались. Отец — начитанный, благородный — завёл обстоятельный разговор, вспомнил себя и то, 'как он любил', а затем ненавязчиво подсунул несколько, по его мнению, ценных книг. Вова прочитал их и даже нашёл подобия мелочей. Это разочаровывало. Мелочами не получалось делиться. На мелочь можно было лишь указать, но ухватить её не представлялось возможным, а значит, о ней нельзя было написать. Поэтому Вова никому о своих мелочах не рассказывал.

Со временем ему стало казаться, что за ним кто-то следит.

На улице всё чаще попадались странные люди. Женщина с всклокоченными волосами катила пустую коляску. В подворотне человек раз за разом бросался на стену, будто там был проход. Особенно пугали заглядывающие — так их прозвал Вова — ничем не приметные люди, которые вдруг впивались взглядом в лицо. Обычно заглядывающие шли с остановки, магазина, и пел в их руках пакет, но вдруг они вцеплялись глазами, смотрели пристально, из глубины, и не сковырнуть было. Однажды Вова увидел целую компанию заглядывающих — они сидели во дворе и клацали домино. Вова шёл мимо, и мужички поворачивались следом, как подсолнухи. Когда парень прошёл, сзади раздалось громкое: 'Рыба!'.

С удивлением Вова заметил, что его стали волновать девушки. Ещё совсем недавно он пережил первое гордое чувство — меня пригласили! — а теперь уже волочился за школьной красавицей. Та властно смеялась, не понимая, что ухажёра волнует совсем другое. Красавица едва заметно прихрамывала на правую ногу, и её тяжелая большая грудь чуть вздрагивала от ходьбы. Вова хотел взглянуть на неё, ибо догадывался, что правая грудь смотрит чуть в сторону и немного вниз, непризнанно и одиноко. Это был изъян, который давал красоту. Он был прекрасен и незаметен, как пустяк, позволяющий различить две одинаковые песчинки. Об этом хотелось сказать, утешить, ведь Вова знал, как долго красавица вертелась перед зеркалом и что разочарованно ему говорила.

Но с женщиной получилось гораздо позже. Вова приметил одну, тоже красивую. Она была из угла, но не забитая, а так, независимая от всего. Вова долго смотрел на неё, иногда встречая отпор. Затем решил подойти и ещё на полпути поймал взгляд, но не насмешливый, а растерянный, даже готовый. Взгляд смялся, в нём был трепет пред большим, и ясно было, что да — разденется, повлажнеет. И будет ночь, большой по сроку живот и сморщенные к старости руки. Всё сократилось до мига, и это было невыносимо, так как мелочи таились меж расстояний. Их нельзя было сокращать. Нельзя. И Вова не дошёл. Так, свернул в сторонку. Теперь уже навсегда.

Постаревшие родители затеяли второй обстоятельный разговор. На сей раз о продолжении рода. 'Владимир', — говорили они. Он же думал о том, насколько человек беззащитен пред временем. Особенно жаль было не писавших стихи и не совершавших подвигов. Такие исчезали с памятью о них. Мысль была не нова, но Вова чувствовал, что рядом с ней таится важная мелочь. Он не мог ухватить её и потому думал о напрасности костылей — о творчестве, о поэзии. Озвучить тайну... это казалось смешным. За этим не стояло ничего, кроме — я нашёл! Нужно было что-то другое, великий какой-то пустяк, но Вова пока что не знал его.

С возрастом мелочи замечались всё реже. Так, если кот урчал, его нужно было чуть сдавить, и тогда из кота, как из надувного матраца, выдавливался запас урчания. А конец света — это не красные пылающие закаты, но бледный летний рассвет, когда птицы кричат так тревожно и страшно, будто надвигающийся день сожжёт всё живое... Чтобы заметить мелочь приходилось тужиться, хотя прежде мелочи замечались сами собой, достаточно было взглянуть.

Однажды перед выходом Вова забыл посмотреть на кота. Это было неправильно, словно кот был вещью, которая может и так, а кот не мог, ему было обидно, и Вова, возвращаясь домой, в спешке запрыгнул в автобус. Там он понял, что у него не хватает рубля. Как и все оправдания, нехватка одного рубля казалась стыдливее, чем полное отсутствие денег. Кондукторша, учуяв скандал, свирепо проталкивалась сквозь толпу. Вова обмяк и покорно ссыпал мелочь, надеясь, что её не пересчитают. Как колоду карт, неуловимым движением кондукторша рассыпала по ладони монетки. Взгляд Вовы в ужасе заметался по автобусу. К счастью, на полу лежал оброненный кем-то рублик. Вова нагнулся, сунулся за ноги и нащупал что-то плоское, ломкое. Он с удивлением поднял обрезанный берёзовый листок, кругленький, как монетка. Вова добавил листик к мелочи и уже приготовился к крику, но кондукторша вдруг уставилась прямо в глаза. 'Заглядывающая!', — обездвижил Вову взгляд толстой обрюзгшей женщины. Взгляд был угрюм, торжествующ: заплатишь иначе. Кондукторша взяла листок, молча оторвала билет и вернулась на трон.

Кота же дома не оказалось.

Постепенно мелочи уходили. Первым забылось про дачу: что-то про то, с каким звуком лопается бешеный огурец и на что похожа подсушенная на земле тина. С овощного на углу исчезло кружево прописи. Стали ниже прилавки. На них не было тех страшных весов с чашами, как для грехов. Только пол остался тем же — тусклым, сероватым и приглушённым. Вова прислонился к стене и, закрыв глаза, стоял так, пока его осторожно не попросили уйти.

Вова прибрёл в квартиру и лишь в пустоте её понял, что живёт один. У настенного зеркала, перед которым в детстве приходилось подпрыгивать, теперь нужно было склоняться. Холодный шкаф был пуст от закруток. Неоткуда было привезти кабачки. Котовозка давно пылилась на антресолях. Вещи в квартире с трудом говорили о прошлом, но Вове удалось вспомнить, что в детстве он под общий смех называл одуванчик сдуванчиком. Вова дул на него, и седая былинка уносила семечко к новой весне. Хрупкостью своей семя было похоже на человека: оторви былинку и семечко упадёт, удали семечко и былинке незачем улетать. Так было и с мелочами: они оставались прикосновением жизни, тем, что не может длиться, ибо длится лишь человек. Мелочи нельзя было удержать, можно было лишь радоваться их красоте, пока не подует со стороны.

Вова заболел. Ночами его знобило. Как в детстве, Вова рисовал на спине решётку из йода и долго стоял у зеркала. Клеточки растворялись, и Вова думал, что так должны таять все решётки на свете. Иногда он садился за стол и что-то писал.

Вышел на улицу он только весной. В луже мок воробей. Раньше травы вылезли одуванчики. Солнечно было. В кармане пальто лежал подробный список всех Вовиных мелочей. Он намеревался отнести его в редакцию, чтобы сказать: 'Это надо запомнить'. А если не примут, он пойдёт проситься в больницу: 'Полечите меня, чтобы я всё забыл'.

Жить, зная о мелочах, было невозможно.

Первый заглядывающий ждал Вову у подворотни. При виде его складывалось ощущение, что он появился из тёмной кирпичной складки. От крыльца овощного отбежал грузчик. Ладони у него были грязно-жёлтые, прикасучие. Покатив пустую коляску, в хвост пристроилась женщина. Из скверика вышла компания доминошников. В руках их нехорошо перещёлкивались костяшки.

Заглядывающие увели Вову глубоко во дворы, к чёрным скрипучим баракам. Там, среди развешенного белья, его усадили за стол. Вытянули из кармана листок, ткнули в ладони чай. Сказали, что подворотня — это щель между воротами и землёй, откуда лает собака. И Боли́вар правильно, не Боливáр. Седая женщина стала нежно дуть Вове на голову. Волосы зашевелились, словно вспомнили руку матери. Тихо и незаметно, как переходя к другому хозяину, голову покидали мелочи.

Вовин список отдали бабке в платке. Та ловко накрутила из бумаги кульков и положила в тележку с семечками. Чёрные и мелкие, они были похожи на бабкины слёзки. Заглядывающие сказали, что мелочи нельзя удержать. Их время — старость и юность, а что может быть быстротечней? Слово 'мелочи' заглядывающие произносили раздельно. Взгляд их белел. 'Записать что-нибудь — это только семечко, без былинки', — говорили они. Нужно не пытаться навсегда всё запомнить, а подуть на себя и лететь к краю, как летит пух и звёзды с галактиками. И вот тогда кто-нибудь заметит конечную мелочь, вселенский простой пустяк, настолько бесхитростный, что тайна его лишь рассмешит — вот тогда не будет ни смерти, ни горести.

Заглядывающие отпустили Вову лишь к вечеру. Он шёл домой полностью освобождённым.

В ближайшей школе кончилась вторая смена. После работы усталые возвращались люди. Садилось за крыши солнце.

Вова хлопал себя по карманам и лишь иногда, чувствуя великолепную пустоту, поднимал взор и заглядывал в спешащие навстречу лица.

[Наверх]