АННОТАЦИЯ:Двадцатилетняя война — Великая — для одной стороны, Цетагандийская — для другой, — причудливо перекорежила и перемешала судьбы. Гем-лорд и барраярский офицер сами подошли бы к друг другу разве что на пушечный выстрел — была бы пушка! — но им придется уживаться вместе, связанным чужими обязательствами, формальностью закона, политикой, злым недоразумением... и, конечно, глубокой, искренней взаимной неприязнью. Но даже если они найдут компромисс, примут ли его окружающие?
ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ:1) Это фанфикшн.Персонажи оригинальные, однако мир и реалии заимствованы у Буджолд из "Саги о Форкосиганах". 2) Это слэш. В тексте вам встретятся однополые отношения и откровенные эротические сцены; тех, кому это неприятно, прошу не читать."ПОБЕДИВШИЙ ПЛАТИТ"
Авторство: Жоржетта, Mister KeyЧасть 1. "Пленник" ГЛАВА 1. Иллуми
Барраярец кошмарен, мои ожидания оправдались с избытком. Он худ, как щепка, обтянутая обветрившейся кожей, обрит почти налысо; осунувшееся скуластое лицо, практически лишенное мимики, оживляется злым блеском слишком светлых, как у безумца, глаз. Гем-лорду приличествует душевное спокойствие, но кто, видевший мою новую родню, посмеет меня упрекнуть в отсутствии такового?
Представитель победителей. Дикарь. Мой деверь. Мужской брак сам по себе не лучший выбор для юноши благородного рода, это — удел тех, кто, не обладая особыми достоинствами, готов обменять продолжение своей генетической линии на вступление во влиятельный клан; союз не самый почтенный и нечастый, но допустимый, если бы не выбранная Хисокой персона. Какие грехи мне следовало отмолить в святилище, чтобы мой брат остался жив и не женат?
Барраярец неловко застывает в холле, сбитый с толку неизвестностью нужного пути. Терпеливый Кайрел, доставивший его из космопорта, пытается ему помочь и отступает. Что-то такое есть в позе и выражении глаз этого сомнительного семейного приобретения, что напоминает о кусачем животном, перегоняемом из клетки в клетку. Сейчас решетки подняты, и пора вмешаться, иначе кто поручится за последствия?
— Вам не угодно отдохнуть с дороги? — скептически оценивая способность новоявленного Эйри к устойчивому прямохождению. Палка, на которую он опирается, не слишком-то помогает, и я делаю в уме заметку. Гневаться на мертвеца бессмысленно, следует заботиться о живых, а хуже живого барраярца в доме для меня может быть только барраярец мертвый.
Впрочем, этот умирать явно не собирается: сверкнув глазами, произносит так называемое приветствие, включив в него изрядное количество колкостей.
И он прав, я не рад этому знакомству. Война огрубляет вкус, проигранная — заставляет безумствовать от бессильной ярости, но я никогда не думал, что безумие может приобрести такие формы. Веселый красавец Хисока ввел в дом это создание, с видимым омерзением осматривающее роскошь цивилизации, вцепившееся в тяжелую палку, словно в любую секунду придется пустить ее в ход? Помилуйте боги, чем и о чем думал мой младший, выбирая супруга? Как ухитрился найти в этом существе нечто особенное, за исключением поломанной, судя по позе, спины? Страшно подумать, какая кошмарная смесь генов кроется в этом... экземпляре.
Мысль справедлива, но приходится себя одернуть. Боги немилостивы к тем, кто возносит себя лишь дарами судьбы: будь заслуги моих предков менее весомы, и я не мог бы похвастаться безупречностью кровей, а перечить небесной воле глупо и опасно. Дела не поправишь надменностью: бумаги в порядке, юристы прошерстили их вдоль и поперек, он Эйри по закону, интернирован, охраняем законом, единственный экземпляр на всю Империю, и скандала ни в доме, ни вокруг него допускать нельзя. Пусть права вводимого в подобных ситуациях ограничиваются тем, что семья соглашается принять его в лоно — все родственники заслуживают уважения, о чем я и сообщаю, надеясь на то, что ужас, испытываемый юношей, несколько поутихнет.
О приятности беседы говорить, разумеется, не приходится: парень говорит, как кусает.
— Забота от це... от вас? — интересуется он в ответ на предложение отдохнуть и вызвать врача. У меня такое чувство, словно барраярец сейчас рухнет, но перед этим успеет натворить дел, а подвергать его опасности нельзя, от его благополучия зависят выводы комиссии, от выводов — реакция двора, от реакции — положение клана, простая цепь зависимостей держит крепко. — Я уже давно взрослый, и в состоянии позаботиться о себе сам. Так что покажите, где вы намерены меня держать, и хватит.
Взрослый в тридцать лет? Хотя они стареют раньше. Но странно, что он мыслит теми же категориями, что и я: словно осознает свою опасность и требует предоставить ему новую клетку взамен утерянной. Лагерь для пленных, его самая большая житейская удача, больше не отгораживает его от барраярских лесов, плен дал возможность вырваться из дикости, но особенного удовлетворения на пострадавшем от ветра лице я не вижу — родич кусает тонкие, побелевшие губы, старательно не замечая контраста между собственным жалким видом и совершенством интерьера, где каждая чашка и каждая деталь узора, в отличие от него, совершенно гармонична. Что это, злоба, питающаяся смущением, или стыд, заставляющий злиться?
Переданный на попечение слуги, вдовец Хисоки дохрамывает до лестницы, пытается управиться со своими пожитками, весьма скудного вида, роняет и трость, и защитного цвета мешок, шипит сквозь зубы в ответ на попытку помощи, мне это нравится. Не то, как он кривится при каждом шаге, разумеется, это требует исправления, равно как и манеры, едва заметным слоем прикрывающие дикость, но в этой гордости есть что-то, что заставляет вспомнить о множестве поколений, боровшихся за жизнь и рассудок до того, как силы науки смогли переломить древние инстинкты и поставить их на службу разуму. Я не знаю, много ли разума в этом конкретном существе; остается только проводить хромающего родственника взглядом, молча порадоваться тому, что дети и супруга отдыхают за городом и понадеяться на благополучный исход затеи.
Бумаги, счета и обычная рутина, это всегда успокаивает нервы, помогает и сейчас: ровно до того момента, как чуть более напряженный, чем обычно, Кайрел докладывает мне о состоянии дел.Барраярец спит на полу, переодеваться считает излишней роскошью, рычит сквозь зубы на нарушителей личного пространства и отказывается от еды. В ветеринарии это называют адаптационным синдромом, и можно было бы на время оставить парня в покое, пусть успокоится и поймет, что не сможет сидеть в норе вечно, но лучше приучать к порядку сразу, чем переделывать привычки потом.
Так что я поднимаюсь, невольно раздражаясь собственному любопытству. Ситуация настолько абсурдная, что меня разбирает нервное веселье. Особенно упорствовать он не должен, не та ситуация, и безумия в нем, разумеется, меньше, чем кажется, когда видишь светло-серую, стального отлива ярость, делающую его лицо живым, но задача достаточно сложна. Эйри не могут быть дикими, это недопустимо и вредит семейному реноме.
На стук он не откликается, а я чувствую себя гостем в собственном доме. Привык к тому, что уж в своем-то особняке для меня нет запертых дверей.
Впрочем, и эта открыта, так что я вхожу, проигнорировав прозвучавшее из-за резной створки "я занят!". Если это "занят" означает отдых на полу вместо кровати, то, вероятно, придется заказать другую кровать.
Полупустой вещмешок и ободранная куртка военного образца со следами споротых нашивок небрежно брошены поверх ковра, пустая комната пахнет неприятно — что-то дисгармоничное и болезненное, напоминающее тот дух, что издает пустая бутылка из-под крепкого алкоголя, если постоит пару дней. Надо полагать, за свою жизнь парень выпил столько отвратительной барраярской браги, что насквозь ею пропитался, но в ванной плещется вода, и есть шанс, что парфюмерия поможет делу.
Мне стоило бы развернуться и уйти, предоставив родичу возможность привести себя в вид, не шокирующий зрение и обоняние, но случай слишком хорош. Я слышал, что дикие племена нервно относятся к собственной наготе, по-видимому, стыдясь ее несовершенства — и, значит, глупо упускать возможность использовать смущение дикаря, чтобы напомнить юноше о том, кто хозяин дома, и кого он должен слушаться.
Блеск голубоватой воды не скрывает ничего, не смягчает резкости очертаний: кожа да кости, все это угловатое и длинное, впечатление такое, что вода безуспешно пытается обточить этот камешек. Странное чувство накрывает меня на тот краткий миг, что требуется сердцу для одного удара: словно заглянул в распахнутую ветром храмовую дверь, краем глаза увидал скрытое таинство, не запомнил, едва ли заметил, но наказание неизбежно, и сердце сжимает страхом.
Я с ним намучаюсь. Ничего не будет просто.
Конечно, это глупость. Он приложил немало усилий, чтобы выбраться со своей чудовищной планеты; многие пленные мечтают оказаться в стане победителей, пусть даже победили они. Империя ошеломляет и на расстоянии, и было что-то, что подтолкнуло его к Хисоке, не могло не быть. Пусть всего лишь простое желание жить, как живут достойные люди, вызванное соприкосновением с цивилизацией — хватит ли этого стремления для того, чтобы переломить, пережить старую дикую кровь, вытравить беспричинную ярость, принять новые правила и имена вещей, долог ли будет порыв?И справлюсь ли я с бешеным норовом этого конкретного дикаря, если нет?
Это абсурд, но понимание мало помогает: в этом, откисающем в горячей воде, необразованном и выпирающем углами наружу парне — что-то в нем есть пугающее. Комплект диких генов, вероятно. Или это очередное интеллектуальное построение в попытках объяснить полыхнувший на секунду страх, а на деле мое тело просто боится зверя в собственном доме?
Вслед за страхом приходит злоба. Сторожкая, ровная, тлеющая изнутри. Меня поддерживает моя земля, землю — небесные ладони, чужаку здесь не устоять на ногах, если только он не склонит покорно голову, если он способен к такой разумной вещи.А не способен, так я помогу. Славная задача.
— У вас плохо со слухом, дражайший родственник? — почувствовав, наконец, мой взгляд, огрызается новообретенный родич. Воде его не обточить, а я — я сумею. Выхода другого нет, опекунский взгляд зорок. А серый из голубой, пахнущей жасмином воды, остер, как бритва — и как его язык.
Он продолжает орать, хотя и шепотом, что-то по поводу его апартаментов — его, скажите на милость! — и того, что он примется считать их тюремной камерой, раз каждый цет способен потревожить его уединение... словно право побыть одному не несет в себе обязательств быть одному, когда другим это не мешает.И, кроме того, я, выражаясь его словами, цет. Но не каждый.
— Я прошу вас поторопиться, — действительно вежливо прошу. Он очень худой, даже костлявый, еще один кирпичик в грядущие выводы опекунов. — Ужинать без вас невежливо, — объясняю в ответ на явное непонимание. Откуда парню знать, что в доме принято и что нет, хотя странно, как это Хисока мог сосуществовать с ним рядом, не объяснив супругу элементарных вещей. — И прошу вас в будущем соизмерять степень своей свободы с порядками, принятыми в этом доме. Получаса хватит, чтобы вы привели себя в порядок?
Он ухмыляется, демонстрируя неполный набор зубов. Медикам придется поработать не только над его спиной, юноша весь сложен из дефектов: кожа, волосы, зубной ряд, отвести взгляд от этого комплекта телесных неурядиц тяжело, как от большинства царапающих восприятие зрелищ. Впрочем, недостатки не мешают ему огрызаться.
— Вы голодны, а я нет. — Наглость почти фантастическая, учитывая обстановку, в которой протекает беседа, и испытываемый им явный дискомфорт. — Ваш стол должен быть вам интереснее моей ванной.
"И отправляйтесь отсюда", — читается совершенно недвусмысленно. Дерзец. И он еще смеет заявлять, что я на него — странное выражение — невежливо пялюсь. Он как соринка в глазу, но предпочитает не думать о том, что вне человеческих сил смотреть на что-то еще, если режет под веками. Я предпочел бы убрать это инородное тело и перевести взгляд на нечто более приятное для восприятия, но пока не получил такой возможности.
— Вам настолько хочется вернуться в военные реалии? — пытаюсь выяснить, и, подумав, добавляю имя. Обычно это помогает, и мне тоже полезно привыкнуть к странному набору звуков. Эрик — даже странно, как подходит, резкое и угловатое, в точности как он сам. — Вам действительно будет комфортнее жить на положении заключенного в доме собственного мужа?
Кто знает: может быть, его страх удастся переломить страхом. Он приучен к насилию, и над собой в том числе. Что окажется страшнее: привычная несвобода или чуждый неведомый мир вокруг?
Он задумывается, это хороший знак, и я делаю попытку склонить чашу его решения в свою пользу. Есть еще одна причина, делающая упорство необходимым. Она называется — контакты. На них срезается большая часть таких парней.
— Ваш испуг понятен, — очень, очень осторожно, так приручают лошадей и вообще всех животных: лаской и неумолимостью. — Но тотальный негативизм — достояние юных лет. Кайрел вам принесет обед сюда, если вам настолько неприятно спускаться в столовую, но только сегодня. В этом доме существуют некоторые правила вежливости, и я вынужден настаивать на соблюдении этих норм.
Пусть считает меня зацикленным на порядке идиотом, пустое. Мне нужно знать действительное положение дел.
— На редкость неудачная попытка, — скалится он в ответ. — Я не пугаюсь, не берусь на слабо, и вообще проявляю по отношению к цетагандийцам столько вежливой терпимости, что меня впору канонизировать.
Усмешка неприятна, как и та отчаянная ерунда, которую он несет, кажется, автоматически. В особенности тем, что я не понимаю истинного значения этих колкостей. Он сейчас говорит о Хисоке? Обо мне самом? О ребятах из опекунского совета?
— Но чтобы не утруждать вас вещами, которые вам явно непонятны, — неожиданно точно оценив мою реакцию, язвит он, — подкину вам простое объяснение: устал с дороги.
И, прежде чем я успеваю посмеяться над несообразностью повода и длины спора, он делает шаг навстречу, в прямом смысле тоже. Удивительно нелогичное существо, не знающее даже о существовании ионных полотенец. И любопытное.
— Удовлетворите мое любопытство: на кой черт я вам там внизу? — интересуется он, оставляя за собой мокрые следы.
"Потому что я тоже любопытен", — хотелось бы ответить. — "Потому что мой брат мертв, ты ведешь себя странно даже для барраярца, и я, словно герой детской сказки, не знаю, каким приобретением обзавелся мой дом".Потому что ты сбиваешь с толку и пугаешь, и я испуган собственным страхом.
И вместо того, чтобы сказать правду, я отвечаю, как должно. Как меня учили. Можно, блаженствуя, грызть печенье в постели, валяясь с книгой, но, сыт ты или голоден, за трапезой собирается вся семья. Обычай, благословенный и положенный, обычай правильный, пусть иногда неудобный, но если не будет правил — кем мы станем? Вот такими парнями, как этот, нервно отнекивающийся от предстоящего разговора. Боящийся чужих взглядов, воспринимающий дом своего мужа как потенциальную тюрьму. Между нами говоря, он вполне прав, но я не хочу быть тюремщиком, и тем более — по отношению к собственной родне, пусть весьма нестандартной.
