Шиди-риди

Месяц вересень

Погода в горах переменчива, как настроение бабы на сносях. Только что над раскинувшимся по склону Сивули смерековым лесом выглядывало солнце. Маленькие зеленые попрыгунцы радовались теплому осеннему дню, перескакивали с дерева на дерево, сопровождая свои короткие полеты визгами "и-и-и! и-и-и!". Но едва Радко успел разложить на котомке обед, как из-за плешивой макушки горы выползла, распугав стайку облаков, грозовая туча. В один миг мир наполнился ветром, грохотом и потоками холодной воды. Испуганно блеяли сбившиеся за оградой овцы. Тяжелые дождевые капли секли густой лес и траву на лугу. Панцирь горгана — грузного, неповоротливого завруса, гремел, как бубен во время свадьбы.

Горган за один присест заглотнул оставленный ему сыр и теперь вытягивал голову, прося добавки. Глядел на Радко налившимися кровью глазками, размахивал хвостом — того и гляди залепит костяной булавой, уложит своего благодетеля.

— Давай, иди отсюда! Прочь! — махал руками Радко, прогоняя закованного в броню увальня. — Нет больше еды, всё съел, видишь?

Третий день парубок делил с горганом свой обед. Третий день горган с аппетитом сжирал свежий сыр, а после, сытый и довольный, долго лежал на мягкой траве, наблюдая за пасущимися овцами, слушал незамысловатые мелодии сопилки. Радко играл плохо, но горгану было всё равно. Так же безропотно он внимал историям, что рассказывал ему парубок.

О дальних землях, в которых Радко никогда не был, а попадал лишь в мечтах. О том, как хорошо было бы отправиться вниз по Черемошу на лодке сквозь буруны порогов, окунаясь в дни и ночи путешествий. Жить в пещерах, словно Безумный Олекса. Но пастух должен смотреть за овцами. Вуйко Петро, егерь панский, — тот часто пропадает в своих лесных владениях — дичь для пана стережет. А Радко на месте сидит. Не только потому, что пастух. У него есть Гандзя, дочь старого Милоша.

При мыслях о Гандзе рот Радко невольно растягивался в улыбке — глупо, наверное, со стороны смотрится: стоит парубок и смеется сам к себе.

"Если бы ты был человеком, то понял бы, как моя Гандзя хороша! — говорил он горгану. — Какие губы! Вишни, а не губы! Косы — золото в руки течет. А талия?! Эх... Всё равно не поймешь, баранья башка. От одной мысли, что скоро Гандзю сосватаю, хочется танцевать".

Радко вскакивал и пускался в пляс вокруг горгана.

Гоп, шиди-риди!

"Есть ли в мире молодица,

Краше Гандзи белолицей?"

Пел Радко так же плохо, как и играл на сопилке. Гандзя всегда морщилась и говорила, что он не поет, а выкрикивает слова.

"Ой скажите, добрые люди,

Что со мною теперь будет?"

Горган смотрел за прыгающим, как конь, хлопцем, и всё норовил засунуть голову в котомку — вдруг еще остались крохи вкусного сыра? Смирный горган. Послушный горган. Глупый, как старый вуйко Децебал, что раскуривает люльку, а потом бегает, кряхтя и хватаясь за спину, ловит выпущенные кольца дыма. Но, в отличие от Децебала, заврусу можно поведать все свои тайны — всё равно никому не расскажет.

Гоп, шиди-риди!

Эх, молодецкий танец!

"Гандзя — душка, Гандзя — любка,

Гандзя — милая голубка.

Гандзя — рыбка, Гандзя — киця,

Гандзя — цяця молодица!"

Радко представлял что танцует с Гандзей, чувствовал ее разгоряченное тело под ладонью. Лицо девушки то приближалось, то отдалялось. Мягкие волосы с заплетенными лентами касались щеки, полные губы звали к себе. Радко уже целовал их в праздник осеннего равноденствия и теперь мысленно повторял раз за разом, заходя в мечтах всё дальше. Падал на траву широкий разноцветный пояс, несколько раз обмотанный вокруг девичьего стана. Гандзя крутилась, и жемчужные ожерелья-герданы серебрились на ее шее, спускались на обнаженную грудь, когда платье соскальзывало следом за поясом.

Эх, шиди-риди!

Буря прервала сладкие мечты. С первыми ударами грома горган будто сошел с ума, вцепившись в жесткую ткань котомки зубами. В глазах завруса отражались вспышки молний.

— Отдай! Ты и так уже всё сожрал! — Радко тащил котомку к себе.

Мысли метались в голове, как попрыгунцы. Плохо, что он оставил топорик у загона с овцами — теперь не достать. Славный у него топорик! Однажды, когда с парубками силой мерялись, Радко, в котором бурлило молодое вино, одним взмахом снес растущую на подворье у Гандзи смереку. Три года было дереву, посадили, когда у Милошей младший хлопец родился. Плохая примета — срубить дерево жизни. Старый Милош после гонялся за Радко, убить грозился, но когда догнал, то лишь хорошенько хлыстом по спине прошелся, глядя, как парубок стоит, опустив голову, а потом спросил: "Любишь мою Гандзю?"

"Люблю!" — пылко ответил Радко.

"К зиме присылай сватов!" — сказал, как отрезал, Милош.

Ливень заливал волосы, по лицу текли холодные потоки. Заврус жевал котомку. Радко тащил ее к себе.

— Отдай, бесовский сын! Убью!

Казалось, что парубок танцует с горганом несуразный танец.

Молния ударила неожиданно. Растущая на краю леса смерека вспыхнула осыпающимися колючками, высокий ствол мгновенно обуглился от вершины до самой земли. Дерево осталось стоять, растопырив в стороны черные голые сучья. Горган заревел, попятился, поскользнулся на грязи, и его понесло вниз по склону. Радко не понял, как оказался лежащим на спине. Весь мир перед глазами превратился в водяную круговерть, в центре которой была опаленная молнией смерека. Бывает, что такого случая надо ждать много лет. Но сегодня — его удача.

"Гандзя — рыбка, — прошептал он. — Гандзя — киця".

И закрыл глаза, чувствуя на лице удары дождя.

Когда погода вновь улыбнется солнцем, Радко срубит дерево, очистит высушенный ствол от обугленной коры и ветвей, аккуратно разделит вдоль на две части и вырежет сердцевину. Затем сложит половинки вместе и обмотает березовой корой. Виток за витком она стянет смереку, и трембита будет почти готова. Радко всегда мечтал о такой. С самого детства.

Радко было шесть лет, когда отец впервые взял его на празднование ритуала перехода в осень. Сложенная в стога трава пахла летом. Палки-подпорки торчали из стогов, как лапы пауков-сенокосцев. Радко с отцом пили козье молоко, ели праздничный сыр и смотрели за танцующими вокруг костра людьми. Свежий копченый сыр таял во рту. Осенние листья подлеска раскрасились праздничными ожерельями. Скрипач Йванко играл на своем инструменте, и по склонам струились звуки, яркие, стремительные, они сливались с воздухом и уносили мысли вдаль.

Танец кружился пестрым хороводом.

Гоп, шиди-риди!

Вуйко Децебал — отец Йванко прыгал вместе с молодыми, залихватски ударяя в бубен. Тогда еще он еще умом не тронулся. Бывало, подзовет Радко и подарит то вырезанного из яблони длинношея — стоит заврус на четырех лапах-веточках, тянет вверх змеиную голову, то свистульку в виде попрыгунца — точно настоящая ящерка в кольцо скрутилась, вот сейчас подпрыгнет, развернет крылья и отправится в полет — не догнать. Подуешь в нее — ящерка свистит, как живая. Это потом Децебал лишился рассудка, когда Йванко длинношей раздавил. Вместе с парубками отправился скрипач ночью к Черемошу — храбрость свою показать, в ночной воде искупаться. Не вернулся. С тех пор Децебал, которого, то ли в шутку, то ли по старой памяти всё также называют вуйком, постоянно смеется, напевает что-то себе под нос. А порой замрет и на воображаемой скрипке смычком водит, а глаза грустные.

Но это случится гораздо позже, когда Радко вырастет. А тогда шестилетняя Гандзя, его одногодка, стояла рядом со старым Милошем. Радко запомнил ее большие глаза и желтые косы. Смотрел, не отрываясь. Кто-то из старших со смехом потянул Гандзю в общий хоровод, и Радко с первой ревностью, детской, еще не понятной для него самого, искал взглядом ее в толпе.

"Моя!" — твердо решил он уже тогда.

Скрипка воспоминаний остановилась.

Вместо нее запели трембиты. Дудари подняли к небу огромные трубы, рокочущие звуки разорвали воздух. Рев всё усиливался, сменяясь протяжным воем, и внезапно оборвался тишиной. В тот момент Радко казалось, что он дышит слишком громко. Ответный рев длинношеев прокатился по лесу, и головы заврусов медленно поднялись над деревьями.

Радко так и не научился ни играть, ни петь. Слушать его напевы мог лишь горган — глупый травоядный заврус.

Спустя несколько дней горы изменились. Казалось, что буря сдула летнюю теплоту, расчистив место для осени. Землю под кустами укрывали желтые листья. Заросли самшита стояли зелеными, но погрустнели, потеряли свой цвет. Тенета пауков между их пахучих листьев утопали в росе.

Радко вышел на центр луга, вставил в трембиту — в свою, изготовленную собственными руками трембиту! — дульце из бараньего рога и, волнуясь, заиграл. Радко оказался плохим мастером — ствол был разрезан неровно, и трембита получилась слишком короткой. Вырвавшиеся из нее звуки напомнили бульканье длинношея, опустившего голову в воду. Радко улыбнулся — хорошо, что его никто не слышит. Стыдно. Наверное, так учатся петь молодые петухи, у которых вместо кукареканья получается скрип ножа по металлу.

Со второй попытки вышло лучше. Пусть нескладно, тихо, но мелодия трембиты напомнила парубку песню из детства. Радко дул снова и снова. Где-то вдалеке, неожиданно для парубка, послышался ответный рев. Радко прислушался: показалось или нет? Рев раздался гораздо ближе. Не такой высокий, как у длинношеев, он скорее был утробным урчанием, стелящимся над самой землей. Но от этих звуков волосы зашевелились на голове у Радко, словно он почувствовал приближение страха.

Месяц грудень

— Рождество скоро, — сказал вуйко Петро.

Он подошел, скрипя морозным снегом, и сел на бревно около Радко, поставил возле себя топорик, на который опирался во время ходьбы, как на палку. К рукояти топорика был привязан оберег — нанизанные на нить зубы длинношеев, среди которых торчал длинный, как нож, зуб хищного завруса.

"Ты же в Христа веруешь, — говаривал с Петром пан Вацлав, что приезжал на охоту каждую зиму. — Что ж ты побрякушки разные носишь?"

"Одно другому не мешает", — кланяясь, отвечал старый егерь.

Кланялся он не так низко, как другие селяне, лишь чуть-чуть нагибал голову.

Сидя около Радко, вуйко не спеша раскурил люльку. Его длинные усы свешивались белыми змеями и шевелились отдельно друг от друга, когда Петро затягивался табачком. В детстве Радко это смешило, а вуйко Петро, часто бывавший в их хате, сердился, не понимая, отчего хлопец заливается звонким смехом.

Вуйко всегда так разговаривал — скажет что-то обычное и ждет ответной реакции, будто истину какую открыл.

— Рождество, говорю, скоро, — повторил Петро. — На свадьбу позовешь?

— Что? — переспросил Радко. — Конечно! Всем селом гулять будем.

— Молодость — хорошее дело. Помнится, мы с твоим отцом гуляли, царство ему небесное, — перекрестился вуйко Петро. — Эх, как гуляли...

Он выпустил облачко дыма, и оно пролетело сквозь искрящиеся снежинки. Зима в этом году выдалась суровая. Горы давно укрылись снегом, и звуки терялись в этом белом покрывале, отчего казалось, что уши заполнены вязкой, морозной тишиной.

— Повезло тебе с Гандзей, ладная девка! Ладная... И у Милошей хозяйство зажиточное, — продолжил вуйко Петро, затем резко сменил тему разговора: — Пан Вацлав скоро на охоту приедет. Говорят, не один, а с самим Потоцким, что к королю вхож. Прознали про нашего Хыжака.

Радко вспомнил о стелющимся над землей рычании, и дрожь пробежала по его телу. Он помнил, как непослушными руками открывал овечий загон, а вот как взобрался на смереку в памяти не сохранилось. Обнаружил себя Радко уже сидящим высоко среди ветвей, рубаха была разорвана, руки исцарапаны. Хыжак долго ходил кругами под деревом, раскрывал зубастую пасть и рычал, заставляя Радко зажмуриваться от страха и читать молитвы. Порой заврус скреб по стволу короткими передними лапками, раскачивая смереку, отчего Радко вцеплялся в ветки еще сильнее, так, что потом было трудно разжать побелевшие пальцы.

Когда Хыжак убрался прочь, парубок еще долго сидел на дереве, затем слез и подобрал свою трембиту. Она сохранилась чудом — заврус лишь оставил на ней след своего когтя. Луг был забрызган красно-белыми пятнами растерзанных овечек.

— Мало их осталось, — продолжил вуйко. — Хищных заврусов. Да и длинношеев немного. Говорят, на равнинах совсем нет.

"К лучшему", — подумал Радко.

— Наш тоже откуда-то пришел, — вздохнул Петро. — Не застрелить — сожрет по весне всех длинношеев. Так что убьют его паны. То еще развлеченье будет.

Радко вспомнил охоту, что он видел позапрошлой зимой. Ходили слухи, что один из длинношеев стал шатуном, а поднятые во время зимней спячки заврусы, даже травоядные, и мясом не побрезгуют. Крик о шатуне подняла бабка Орыся, которая увидела завруса на краю села, когда стирала в проруби белье. Ради такого дела пан Вацлав приехал. В засаде с егерями сидел, а Радко и другие загонщики по лесу шли, шумели — выгоняли завруса на стрелков.

То ли привиделось старой Орысе, хотя следы в лесу говорили об обратном, то ли убежал куда длинношей, только не нашли шатуна. Тоже к лучшему. Встречаться с голодным заврусом себе дороже выходит! На них по-другому охотятся. С наступлением холодов заврусы зарываются в землю, набрасывают на себя целые холмы из грязи, ветвей и листьев и спят до весны. Поднимают их из берлог, сонных, и стреляют, пока не пришли в себя. Что пан Вацлав тогда и сделал — не возвращаться же без добычи!

Нашел вуйко Павло берлогу длинношея поближе, аккурат на берегу Черомоша. Вид — красота! Хоть сейчас картину рисуй, красивее, чем вуйко Децебал малевал, когда еще при уме был. Правда, он больше иконы для церквей изображал. А тут — река, замерзшая едва ли не до половины. Лес, укрытый льдом после оттепели, серебрится на солнце сосульками. И огромный холм, в котором спит заврус.

"Колите его! Колите!"

Длинные заостренные шесты в руках загонщиков протыкали снег. Шест в руке Радко был шершавым, занозистым, и парубок думал лишь о том, чтобы поскорее всё закончилось. После одного тычка почувствовал, как острие царапнуло по чему-то твердому, но податливому — надави сильнее, и шест вернется выпачканный в крови.

Радко представил, будто не заврус, а он сам спит под снегом, и его колют палками, заставляя проснуться, выползти на верную гибель. А потом вспомнил раздавленного Йванко и вуйка Дацебала, играющего на невидимой скрипке, и навалился на шест сильнее, глубже вгоняя острие в тело спящего длинношея. Заврус заворочался, шумно задышал под слоем из снега и грязи.

"Что вы так медленно, олухи!"

"Так он уже встает, господин! О — поднимается!"

Вершина берлоги лопнула, из образовавшейся дыры показалась голова длинношея. Маленькая, по сравнению с остальным телом. Казалось, что из-под земли выползает огромная змея. Глазки завруса смотрели на людей, будто не понимая, что происходит. Во взгляде читался немой вопрос: "Хлопцы, что вы все от меня хотите?" Дай заврусу время — и он придет в себя, поднимется во весь рост, ударом хвоста раскидает людей, растопчет в кровавые лепешки, как беднягу Йванко.