|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
РЕПОРТАЖ ИЗ ПРОШЛОГО
Вечером 28 марта 2007 года в зале экспозиции музея ОИЯИ было шумно, весело и тесно. Лекцией А. В. Стрелкова открывался объявленный цикл "История открытий — от первого лица". С тех пор прошло уже немало лет, но включаешь запись в формате MP3 — и снова слышишь знакомые голоса. Итак...
Лектор с порога объявляет, что он лишь один из авторов открытия, и далеко не первый. Его соавтору В. И. Лущикову, который немного опоздал, ищут свободное место. Шум аудитории перекрывается голосом Е. П. Шабалина, председателя Совета музея:
— К Самосвату! К Самосвату!
Генрих Варденга на правах директора музея открывает заседание:
— Дорогие друзья! Я позволю себе маленькое вступительное слово. В жизни нашего музея это второй цикл лекций, первый был посвящен истории науки вообще, от античности до наших дней; к сожалению, он был реализован не полностью. Новый цикл гораздо ближе к нашей истории, к истории нашего Института. Мне кажется знаменательным то обстоятельство, что мы начинаем этот цикл с ультрахолодных нейтронов, с очень малых, почти нулевых энергий — 10-3 кельвина, что соответствует примерно 10-7 электронвольта. Все мы знаем, что у нас на 10 миллиардов электронвольт синхрофазотрон; 1010 протоны и 10-7 нейтроны — то есть, у нас нуклоны, в работе нашего Института, покрыли фантастический диапазон энергий — 17 порядков! И все Лаборатории в этом диапазоне нашли свое место. Таков, можно сказать, эпиграф к нашему циклу и к нашему сегодняшнему заседанию.
Б. С. Неганов:
— К сожалению, мало что узнали.
Генрих, примирительно:
— Ну почему мало? — И, обращаясь к аудитории: — Семинар еще не начался, а Борис Степанович уже начинает спорить!
Генрих вырос на Кавказе, а там важнейшим из искусств после хорового пения и лезгинки считается искусство произнесения тостов, и его восторженная речь льется и пенится как игристое вино, наполняя в порядке старшинства и значимости бокалы адресатов: Института, который нас всех объединяет, Лаборатории нейтронной физики, в которой впервые были замечены эти ультрахолодные нейтроны, и наконец дифирамбы доходят до авторов открытия:
— Я позволю себе еще одно маленькое отступление. Когда организовывался наш музей, мы с Верочкой Захаровой ходили по Лабораториям и выклянчивали экспонаты для нашего музея, и надо сказать, что в Лаборатории нейтронной физики с особой щедростью нам дарили... Вот действующая модель импульсного реактора... Когда мы пришли к Саше Стрелкову, к Александру Владимировичу, то он нам с такой увлеченностью, с таким огоньком рассказывал об ультрахолодных нейтронах! А потом принес консервную банку запаянную — помните, Саша? — вот это мы подарили Илье Михайловичу — полбанки нейтронов!
Я не буду вторгаться в научную сторону, это все расскажет Саша, но я рад, что наш цикл начинается с истории этого открытия... А теперь я хочу поаплодировать еще одному автору этого открытия — Владиславу Ивановичу Лущикову! И давайте послушаем о том, что они сделали.
Л. Б. Пикельнер, пользуясь наступившей паузой:
— Поскольку в музей нами была передана ДЕЙСТВУЮЩАЯ модель ИБР, а у нас сейчас остановили реактор, и нам не на чем работать...
— Предлагаешь вернуть назад?
— Поскольку другой действующей установки у нас нет...
— Ну как же нет, Лева? У вас огромный макет, который вы в Политех возили на выставку!
— Нет, это не то, это летающая тарелка, а здесь ДЕЙСТВУЮЩАЯ установка!
— Ну хорошо, — соглашается Варденга, вытирая слезы.
— Обсудим потом, — соглашается Пикельнер, и все смотрят на докладчика.
— Я хочу немножко уточнить, — начинает Александр Владимирович. — Я не знаю, как в области высоких энергий, на 10 ГэВах мы в Дубне так и остановились, ТэВы ушли на Запад, но мы сейчас с ультрахолодными нейтронами дошли до энергии, при которой нейтрон, летящий вверх, может подняться только на высоту 12 микрон — это тоньше человеческого волоса.
— На какую высоту? — переспрашивает Борис Степанович.
— 12 микрон.
— Подпрыгнуть?
— Подпрыгнуть.
— Да что вы? Я думал, по крайней мере полметра.
— Есть и полметра. Это нижняя граница.
Варденга, восторженно:
— Покрыли 22 порядка!
Неганов:
— И тем не менее, мы ничего нового принципиально не открываем. Вот что печально.
— Борис Степанович, это старая дискуссия, — морщится Стрелков...
Эти романтики в науке, рыцари точного знания, похожи как две капли воды, но Стрелкова увлекает сам процесс познания, а Неганов обращает внимание на результат и указывает на его отсутствие.
— И еще одно уточнение к словам ди... — Стрелков внезапно замолкает, словно вспоминая что-то. — Директора музея...
— Меня зовут Генрих Людвигович, — подсказывает Варденга. — Можно просто Генрих.
— Теперь что касается первого лица. Я очень уважаю Владислава Иваныча, он намного соображалистее меня, но не он первый автор этого открытия! И он с большой радостью с этим соглашается! Первый автор, конечно, Федор Львович Шапиро. Если бы не он, ничего бы не было. Он был инициатор. Идешь по коридору, он пальцем заманивает тебя в кабинет, усаживает на диван — я вам сейчас кое-что расскажу... И призывает к энтузиазму. Так был завербован я, Владислав Иванович, Покотиловский Юрий Наумович, бесхозный аспирант... Нам сильно помогали три человека, на которых легла техническая сторона дела. Это Евгений Никитович Кулагин, который присутствует здесь, лаборант в то время, это знаменитый наш фотохудожник Сережа Неговелов, это Саша Иваненко, который буквально за несколько часов приготовил нам электронику, на которой мы работали, и это Борис Иванович Аполлонов, который обслуживал вакуумную технику.
Это было удивительное время. Конец июля — начало августа, все разбежались в отпуска, осталось одна реакторная смена, а у следующей смены на руках уже были билеты на юг. Все было сделано буквально за две недели. Первая неделя подходила к концу, начала наклевываться статистика, шли нейтроны — мы еще сомневались, те или не те, предстояли проверочные эксперименты — и вдруг мы замечаем, что испортился вакуум в трубе... Пошли разряды, и мы не знали, в чем дело, а отпущенная на измерения неделя, в течение которой реактор работал только на нас, кончилась. По настоятельной просьбе Федора Львовича, — он в то время был заместителем директора Лаборатории, а директором у нас был Франк, — нам дали еще одну неделю для измерений.
Это решили на знаменитом директорском совещании 24 июля 1968 года, на котором Федор Львович в одиночку бился с главным инженером и директором, со всеми... Илья Михайлович был КАТЕГОРИЧЕСКИ ПРОТИВ переноса даты остановки реактора; он и ко мне обращался, и к Федору Львовичу: молодые люди, блицкригов в науке не бывает, наука делается в тиши лабораторий, через годик-полтора, или два, реактор модернизируем, тогда и повторите этот эксперимент. А Федор Львович хотел сделать это прямо сейчас. И как в воду глядел: наша работа вышла 5 января, а месяц спустя мюнхенская группа подтвердила эффект...
Это потрясающая история! Вдруг во время совещания мне звонит Мария Семеновна Лисицына, наша секретарша, говорит: вас вызывает Федор Львович... Выходит Федор Львович из кабинета Франка и говорит: Саш, катастрофа... Илья Михайлович говорит: понятно, почему вакуум у вас плохой — огромное количество водородосодержащего вещества, излучение, водород вылетает, что вы хотите?
Федор Львович попросил: Саша, я могу продержаться еще минут сорок, выясните, что там в нейтроноводе, воздух или водород. Нам удалось сделать анализ газа за сорок минут и передать, что там воздух, а не водород. После чего Федор Львович пошел в наступление, так как дырку в нейтроноводе легко ликвидировать. История науки развивается очень ШАРАХАННО, она не вписывается в какие-то гладкие аналитические формы, и все зависит от энтузиазма людей, их увлеченности...
Раз уж у нас здесь почти домашняя обстановка... Некоторые детали установки пришлось в срочном порядке переделывать в воскресенье, когда мастерская не работает. Федор Львович сказал: может быть, можно переточить на токарном станке? Если придет Мацуев, начальник наших мастерских, — он в воскресенье почти не ходит, но если и придет — я его отвлеку. Мы вскрыли токарный цех, сообразили, как и что крутится, а член-корреспондент Шапиро стоял у входа в Лабораторию на шухере. И когда я вышел к нему с готовой деталью, он признался: я никогда не думал, что в воскресенье так слышно работу станка...
Все, кто знал Федора Львовича, все мы обязаны ему той замечательной физикой, которую он нам привил... Вся Лаборатория жила по его идеям. Мы уже два года бьемся, чтобы присвоить нашей Лаборатории имя Федора Львовича, чтобы она была не только Лабораторией имени Франка, который был ее лицом, а и Шапиро, который, конечно, был ее сутью. Ходили в дирекцию, писали письма. Нас поддержали восемь академиков. Ну, а дирекция... "С какой стати вы вдруг проснулись?" Ну, проснулись...
Время уходит, нас не будет, и после нас никто правильно акценты не расставит. Лаборатория — и по тематике, и по стилю, и по духу — была создана именно Федором Львовичем. Конечно, Илья Михайлович был замечательным человеком, он создал климат в Лаборатории, но так, чтобы прийти, по физике что-то сказать, такого не было. Он наоборот говорил: извините, я старенький, повторите еще раз... Он был откровенен, ничего из себя не изображал. Хотя понимал, конечно, что он лауреат Нобелевской премии, большой человек...
Я сделал такое долгое вступление, потому что хотел заявить о нашей боли... Мы честные экспериментаторы, и наш долг правильно ставить точки на этом графике жизни, никуда их не тянуть, не оглядываясь на то, что скажет княгиня Марья Алексевна... Чтобы Федор Львович был на этом графике на своем месте — там, где мы хотим. Мы хотим закрепить это место Федора Львовича в истории Лаборатории. В дирекции говорят: а если все так будут делать? Что значит "все"?! Если вы считаете, что человек достоин... Нам кажется, такого, как Федор Львович, нет... А прецедент двойного названия уже есть — это Лаборатория Векслера-Балдина. На Западе же это вообще обычное дело: институт Лауэ-Ланжевена, Паули-Шера, Резерфорда-Эпплтона...
— А теперь об ультрахолодных нейтронах, — остывая, сказал докладчик...
Ультрахолодный блицкриг
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
