"Компенсация"

Предупреждение: гомосексульные отношения.

Звонок телефона застает его в ординаторской, когда дежурство уже закончено и можно собираться домой. Мелодия знакомая и Роман улыбается, нажимая зеленую кнопку.

— Привет.

— Привет! Я неподалеку от твоей экзекуторской, хочешь, зайду?

— Мне еще надо собраться. Ты езжай прямо домой, я скоро буду.

— Ты не хочешь меня видеть?

Роман хмурится и кусает губу, прежде чем ответить. Нет, он очень хочет видеть Виталия, но... не здесь. Не в больнице. Не на людях. Не при тех, кто его хорошо знает.

— Хочу. Но тебе придется меня ждать, да и как мы поедем вместе? Я — на машине, ты следом на мотоцикле? Вит, думай головой.

— Ладно, я тогда домой. Постарайся поскорее, я соскучился.

Голос Виталика звучит немного суше, чем минуту назад, и становится понятно, что он задет. Роман вздыхает, думая о том, что дома снова будет неприятный разговор, бессмысленный и не нужный по своей сути. Потому что ничего не изменится.

— Вит, я буду скоро, — отвечает он в телефон, но из него раздается лишь странный визжащий звук, невнятный возглас Виталика и тишина. Роман удивленно глядит в экран и несколькими нажатиями кнопок перезванивает по хорошо знакомому номеру. Абонент недоступен. Странно.

Он собирается нарочно медленно, оттягивая момент, когда придется давать объяснения. Это глупо, совершенно по-детски, но Роман ничего не может с собой поделать: его одолевают усталость и страх. А еще осознание того, что он тоже соскучился за одни несчастные сутки, но встреча уже не принесет той радости, что могла бы.

— Роман Григорьевич, вы слышали? Такая авария за перекресток от нас! Пострадавшего уже доставили!

Роман слушает болтливую медсестру в пол уха, больше занятый предстоящим разговором, но она вдруг произносит то, что заставляет его резко вскинуть голову.

— Мотоциклиста сбили. Молодой парень, лет двадцать пять....

— Рядом с нами... — медленно повторяет он и, неожиданно придя в себя, вылетает из ординаторской.

В приемном покое царит привычная суматоха, и Роман сперва теряется, но быстро выцепляет взглядом знакомое лицо.

— Сереж, тут привезли мотоциклиста... где он?

— С аварии-то? — усмехается Сергей, который сегодня дежурит на приеме. — Увезли в операционную. Антонов уже готовится к операции.

— Как его зовут?

Он спрашивает как можно более спокойно, уговаривая себя, что его подозрение абсурдно, невозможно. И даже не вздрагивает, услышав в ответ:

— Егоров Виталий Сергеевич, восемьдесят второго года рождения. У него были с собой права и паспорт. Ром, ты куда?

— Дай отбой Антонову, — отрывисто бросает Роман. — Оперировать его буду я.

— Роман Григорьевич, вы не можете. Вы же после дежурства. Роман Григорьевич! Да вы не слушаете!

Роман готовится молча, не обращая внимания ни на что. Он пропускает мимо ушей все возмущенные вопли, удосуживаясь лишь на благодарный кивок в ответ на понимающий взгляд Антонова. Тот никуда не уходит, но подпускает Романа к столу без разговоров, нарушая все правила.

Когда он берется за инструменты — в его голове не остается ни единой эмоции, лишь холодный расчет и знание, что нужно делает. Он и делает: четко, грамотно, как делал уже десятки раз, задвинув в самые глубины сознания мысль о том, что эта неудача обойдется ему слишком дорого. Сейчас он только хирург, а лежащий перед ним человек — просто пациент, ничего больше. Ничего меньше. Пациент. Боже.

Плевать, что позади дежурство и бессонная ночь. И на то, что придется писать объяснительную — плевать еще больше. Главное — вот оно, под скальпелем, истекает кровью поврежденных тканей. Главного может и не быть совсем, если он ошибется. А потому у него просто нет такого права.

Из операционной он выходит уверенным, твердым шагом, подсознательно ожидая встретить в коридоре встревоженных, но отчаянно надеющихся родственников. Никого. Мысль ударяет словно обухом: сейчас родственники это он сам! Нет у детдомовского Вита никого. Только он, Роман. Моментально накатывает ошеломляющая тяжесть, ноги подгибаются, и он без сил опускается на узкую скамью, стоящую вдоль стены. Дыхание перехватывает стальной обруч, из груди рвется хриплый смех, в котором проглядывает безумие. Господи, это же просто везение, что он остался жив! Еще чуть-чуть — и не было бы неприятного разговора, ничего бы не было вообще!

Это было их единственное разногласие. Роман ни перед кем не афишировал причину своего развода, не желая давать почву для пересудов. О существовании Виталия не знали даже его родители, не говоря уже о коллегах и молодых медсестрах, не оставлявших надежды женить на себе красивого успешного хирурга. Роман слишком хорошо понимал, как сильно может пошатнуться его положение, узнай кто-нибудь правду. Узнай на работе, с кем он делит постель. Виту же все это было неважно. Он не любил врать, и отчаянно не понимал скрытности любовника. В двадцать восемь все кажется проще, чем в сорок четыре.

Роман ощутимо вздрагивает, когда на плечо ложится чужая рука. Антонов смотрит на него сочувственно.

— Друг?

Роман разглядывает его долго, тщательно обдумывая ответ. Пару часов назад ему было страшно так, как никогда раньше, и по сравнению с этим блекнут все остальные страхи. Не поймут? Да пошло все к черту! Видимо, что-то меняется в его глазах, потому что Антонов непроизвольно делает шаг назад.

— Он мне не друг, — леденящим тоном чеканит Роман. — Валь... мы с ним живем вместе. Уже год. И он мне совсем не друг. Он — куда больше.

— Ясно, — ошарашенно кивает Антонов и машинально шарит рукой по карманам, ища пачку сигарет. Он всегда курит, когда взволнован или нервничает, и Роман криво усмехается, не чувствуя в себе сил на какие либо эмоции. Он очень устал.

— Ясно, — повторяет Антонов и усаживается рядом. Какое-то время они просто молчат. — Значит, с Томой ты поэтому...

Роман кивает, остро чувствуя, что и сам бы не прочь закурить. Объяснять что либо сейчас просто не в его силах. Но Антонов только вновь кивает и молчит. И в этой паузе нет напряженности или тяжести. И почему-то становится немного легче.

— Я присмотрю за ним, — Антонов решительно встает, предварительно хлопнув Романа по колену. — А ты иди домой, выспись. И не смей возражать! Такой ты ему ничем не поможешь.

— Ты позвонишь? Если что-то... — Роман вскидывает на него усталый взгляд. Антонов улыбается.

— Конечно. Но, думаю, ты завтра сам сможешь поговорить с ним. Все будет хорошо.

В квартире пусто. Роман оглядывает взглядом все привычные вещи и отчетливо понимает — ему не нужно все это. Эта размеренность, это обманчивое благополучие и видимость счастья. Потому что ради них приходится лгать в самом главном, скрывать то ценное, что рождается в душе, быть не собой. Зачем? Друзья поймут, а те, кто осудят — были ли они друзьями? Родители не откажутся от единственного сына, а коллеги... Пересуды всколыхнутся и улягутся, когда надоест трепать языками. Он переживет это. Они — переживут.

Антонов не звонит ни ночью, ни утром, но Роман появляется в больнице чуть свет. Приятель скептически поднимает бровь, но не произносит ни слова, словно и не ожидал ничего другого. Только подталкивает Роману заполненную историю болезни.

Виталик спит, все еще оглушенный наркозом. Заключение Антонова обнадеживает, но Роман спешит убедиться сам, что все самое страшное позади. Вит дышит глубоко и ровно, и на сердце становится немного легче. Его еще ждут другие дела, поэтому Роман, неосознанным жестом расправив одеяло, поворачивается, чтобы уйти. Медсестра, вошедшая неслышно, окидывает его любопытным взглядом, но его — ответный — спокоен и холоден, и она отворачивается. Вот и все. Все просто.

Сутки тянутся неимоверно медленно, каждая минута — словно маленькое издевательство. Роман собран, и сторонний взгляд вряд ли нашел бы на его лице хоть тень испытываемых эмоций. Он позволяет себе расслабиться, лишь когда Антонов сообщает ему, что Вит пришел в себя.

Виталик не может нормально говорить — он еще слишком слаб и плохо соображает после наркоза, но в его глазах вполне осмысленное выражение, и Романа он явно узнает. Тот осторожно садиться рядом.

— Ты придурок, -пользуясь тем, что Вит не может ему ответить, говорит он. — Я разъебу нахуй твой чертов мотоцикл. Я давно говорю — давай купим тебе машину, но это же не круто! Зато мне круто было увидеть твою окровавленную тушку на операционном столе! Вит, я сказал, никакого больше байка!

— Никакого... — с трудом отвечает Виталик, но даже находит в себе силы на улыбку. — Значит... это ты меня... штопал? Спасибо.

— Между прочим, это мой пациент, — раздается позади насмешливый голос Вальки Антонова. — А ты, Кречетов, когда получишь его в личное пользование через пару недель, тогда и будешь воспитывать. Тиран, — добавляет он и усмехается. — А сейчас, марш отсюда! Для родных и близких есть приемные часы. — Родных... и близких? — переспрашивает Виталик, и в его глазах плещется изумление. И то выражение, которое появляется на его лице, когда до него доходит, стоит любых возможных проблем, как кажется сейчас Роману. Это — лучшая компенсация за них.