Кладбище для бедных. Ято-но Ками

Порочный круг, зыбкий мир теней и ошибок, предательство, одиночество.

Девиз: Дьявол прячется за Луной, Луна — за Дьяволом.

Изображает трупы и ползающих среди них змей, а также бегающих среди них собак и волков, озаренных светом луны.

Время, как змея, вьется — ну и пусть.

Рифму знаю сам. Признаю — ....

На старом кладбище — на том, где местный кружок по изучению традиционных религий зверски... кхм, зарезал на той неделе черного петуха — есть, помимо членов этого самого кружка, парочки пожилых зомби и неприкаянного духа какого-то великого грешника, еще и склеп в китайском стиле.

А в этом склепе есть черный каменный гроб, весь резной и похожий куда больше не на гроб, а на шкатулку, просто очень большую.

Иногда лунными ночами к гробу подходит здоровенный — в плечах косая сажень, во лбу восемь пядей — мужик, поднимает крышку и долго смотрит в нетленное, словно спящее лицо покойника — фарофорово-белая кожа, черные ресницы, седые волосы по плечам, алые губы, острые скулы — прекрасен, как маска аякаси из театра Но.

Мужчина подолгу всматривается в это лицо, но, так и не найдя признаков жизни, тяжко вздыхает и закрывает крышку обратно.

Тогда из-за каменного гроба выползает белая змея и сердито говорит хрипловатым голосом куда-то в безучастное небо:

— И вот хоть бы раз сакэ принес, мерзавец неблагодарный!

Но неблагодарный мерзавец не слышит; он давно уже покинул склеп, и сейчас собирается покинуть и самое кладбище и направиться к маленькому частному участку земли, который он возделывает как умеет, между делом пререкаясь с Агрофилом, пожилым обезземелевшим фермером по имени Клауд, который уж конечно лучше всех знал, как надо держать лопату и как ей правильно урыть... то есть вскопать грядку.

А небу не до недовольства белой алкогольно неудовлетворенной змеи; у него свои заботы.

Разве что лысый акирин кот ТауДо лениво откликнется, скажет какую-нибудь гадость вроде "Зато ты трезвый ходить будешь" или например "А ты попробуй лунным светом упиться — у некоторых, по слухам, получалось" — и уйдет, гордо задрав хвост с чувством выполненного соседского долга.

Хоть вой. Как это там пелось, в старой песенке, ее еще сочинил этот... ну как же его? Он еще стишки пописывал!

Эх, память — что дырявый таби: вроде есть, а никуда не годится. В общем, как пелось в той бодренькой песне, которую написал тот тип со стишками и лекарствами — "цуки ни отакэби", по-местному — "обратить бы клич к луне".

Но змея, увы, физически неспособна ни на что, кроме злобного шипения. Физически, сказано!

А то всякие недоброжелатели валят на характер.... хоть бы одного сюда!

А то ночка лунная, луна полная — а рядом никого.

Раньше хоть этот был, как же его? Он еще змею-то и уложил в черный гроб... то есть не змею, конечно, а его... ну вот, опять.

Вечно имена из головы выскакивают!

Сэнсей, вечная ему память и загробных подмостков повыше, утверждал, между прочим, что провалы в памяти — первый признак алкоголизма.

Да какой тут алкоголизм, если он запаха сакэ не видел уже ... сколько же времени-то? А имена в памяти все равно не держатся, хоть убей, хоть убейся.

И все-таки, как же звали того, кто его в гроб-то уложил? Он еще высокий такой был. Блондин.

Редкое нынче явление — натуральный блондин. Да, а глаза нормальные, зеленые такие глаза, как трава болотная...

Странное дело! Лицо — как живое, а имя не вспомнить.

А лицо — как живое. Они ведь душа в душу жили, хоть тот и человеком был. Хорошим таким человеком, цветы дарил.

Красивые такие цветы. Красные, на распотрошенного голубя похожие... Да, и поговорить с ним тоже было хорошо.

А потом почему-то заболел, болел-болел, да вдруг — раз — и убил его.

С чего? Зачем? Пес разберет!

Наверное, во всем эти врачи были виноваты. Точно, врачи: крутились вокруг, несли какую-то ересь — явно мозги пудрили.

Ну и запудрили, да. Можно поздравить с успехом... А что с этим-то случилось, с блондином-то?

Кажется, тоже умер? Или нет?

Что за память! Не память, а какой-то Нурарихёнов дом: есть ёкаи — нет ёкаев, тут помню, тут не помню.... Непорядок!

А вот выпил бы сакэ — отлично бы все вспомнил, однозначно.

Главное — вспомнил бы, какое оно, сакэ это, на вкус. Говорят, горькое...

Так до рассвета белая змея и сидит на крышке гроба, то про себя, то вслух рассуждая о чем-то своем, и с каждой лунной ночью мысли все больше путаются, а память становится все дырявее и дырявее.

Да он и рад бы забывать — да забывается все не то, все не то — имена, годы, названья — а лица — лица остаются.

Мелькают в свете луны перед внутренним взором — то красивые, то страшные, как смертный грех, то ласковые, то злобные — и никуда-то от них не скрыться, и не забыть никак...

И сакэ все никто не принесет.