Местные Знаменитости. Раду Красивый

Я слышал ты, братец, искусен в боях,

Жить хочешь, ВладИслав? Тогда...

Спросил бы кто его — что он лично считает самым ценным, самым дорогим в жизни — он бы ответил (если б вообще счел нужным отвечать), что это — свобода.

Но, во-первых, его никто не спрашивал, а во-вторых он и сам никому б не ответил — гордый он был. Разве что Вольтеру... но разве ж тот станет спрашивать? Вольтеру все всегда и так ясно, без лишних слов.

А все потому, что Вольтер его знает... ай, подумать страшно, сколько времени его ли знает рыжий Ренард, он ли Ренарда — все это относительно, а главное — что за это время ухитрилось как-то на весьма к тому непредназначенной почве вырасти понимание.

Впрочем, Ренард никогда не понимал его в главном — в стремлении вперед. Для старого вампира главным было свить себе гнездо, задернуть над ним полог вечной ночи и за этим пологом забыть о существовании внешнего мира до поры до времени, пока не взбредет в голову развлечься об очередного смертного, которого Вольтер запихает в мешок и притащит к себе. Или до очередной любви, которую, впрочем, ждет та же бесславная судьба — если Ренарду, конечно, повезет, и он не спутает, как обычно, невесту с женихом.

Нет, уж чего, а этого Раду не мог понять и оценить, ему это казалось нестерпимой, тошнотворной, как сладкий кисель, скукой.

Когда-то, когда он был императором Материковой Империи, подобная скука настигала его долгими тропическими зимами. Эти сырые, влажные вечера и ночи, когда никакой огонь не в силах разогнать влажную дымку, что портит мебель и редкие бумажные книги, когда все жены и наложницы троекратно отлюблены и самая мысль о визите в гарем не вызывает ничего, кроме короткого раздражения, сменяющегося тоскливой усталостью, а чай и кофе одинаково лишены вкуса и кажется даже запаха, и остается только раз за разом перечитывать книги императорского собрания, пока не придет осознание того, что уже третий час он пустыми глазами смотрит на одну и ту же страницу...

Он ненавидел самые воспоминания о том времени. Они вызывали у него головную боль и приступы насморка: в носу до сих пор першило от назойливых ароматов, пропитавших, казалось, все эти излишне пышные дворцовые строения.

Фу!

Императорский трон надоел Красивому еще после третьей зимы, кажется. Но совесть не позволила процарствовать меньше десяти лет; после этого он торжественно свалился со скалы на охоте и из толпы с немалым удовольствием любовался на массовые казни заподозренных в цареубийстве. Особенно радовали смерть вазира и нелюбимой старшей жены — наследства предыдущего материкового Императора, пьяни и морального разложенца Кинкотэя.

Так вот он, покинув трон, и двинулся в сторону любимой Вольтером Греции. Не дошел, как всегда: потянуло на родину. В Дакии опять кипела война, и кровь лилась рекой — как говаривал старина Ренард — "Эх, не люблю я войны! Столько еды — и все мимо рта". Впрочем, Раду кровь недолюбливал. Она пьянила.

Пьянила она буквально: туманила голову, сбивала концентрацию, делала движения дергаными и неровными... Это почти пугало — ведь первое, чему учится вампир — быть хозяином своего тела, а тут — такое...

Но в Дакии кипела война и нельзя было не поучаствовать, а потому он пошел на ближайший рекрутский пункт и заявил, что он — гражданин, желающий послужить Отечеству. Мрачноватый квестор посмотрел на него печально и недоверчиво, потом потребовал открыть лицо — не прокаженный ли? Честное слово, Раду до последнего сопротивлялся!

Едва тогда ноги унес — и сколько раз еще потом его пытались серебряным колом или осиновым гвоздем достать просто за красивое лицо?! Эх, наградил Аллах — так что кары не надо.

То, что сын старого Милоша не просто хорошенький, стало ясно, пожалуй, годам к четырнадцати. И вовсе не по причине необъяснимой любви всех окружающих баб к мальчишке-заложнику. Это-то нормально, в скольких романах описано сколько раз.

А вот что они сознание теряют от одного взгляда в бледное личико да в синие глаза — вот это уже было из ряда вон. И если б только женщины!

Но сам стратиг левого крыла, вечно полупьяный Анакс, увидев заложника, потерял сознание и три дня еще твердил: "красота... какая красота, боги снизошли ко мне!" и тому подобный бред, впрочем, вполне извинительный — родовые земли Анакса были вблизи Большого Египтянского Реактора, а он, как говорят, ой как на мозги влияет. Но Государь случай запомнил, и когда срок договора старого Милоша с Атлантидой истек, поспешил обоих заложников сдать ему с рук на руки.

Лад не только сбежал к отцу, но и прихватил с собой тощую и анемичную дочь Государя Верону; Раду хотел остаться, но ему не позволили.

Тогда-то (по совету все того же Анакса, ставшего молодому даку сердечным приятелем) он и начал прикрывать лицо темной тканью.

Всего-то за десять лет все позабыли про его красоту и начали пугать им детей и болтать про ужасные шрамы.

Иногда он задумывался, сколько же ему все-таки лет. Обычно ответ звучал так: на три года меньше, чем Ладиславу. Это он знал точно, правда, какие это были годы — атлантьи, египтянские или все-таки греческие, точно ответить не мог и считал по исчислению Материка.

Когда он родился, Вольтер как раз воевал у Трои, но который год — опять же, неизвестно, а спрашивать его сестру Алиру было чревато — она с самого дня своего замужества братнина имени на слух не переносила. Так и ходил Раду без возраста, что только укрепляло его вампирскую гордость: вечность лечге отсчитывать, если не знать точки отсчета. Но порой все-таки хотелось собрать в горсть уплывшие прочь годы, сосчитать — сколько их было до того дня, когда болезнь съела последние силы, сколько — после того, как открыл новые глаза навстречу Ночной Хозяйке, луне среброликой (прости, Аллах, за невольное идолопоклонство) и выпил первую чашку крови -теплой и сладкой, Аллах, сладкой...

В молодости он болел. Впрочем, не только в молодости — всю свою смертную жизнь, так будет точнее. Сейчас эта жизнь представлялась ему огромной чашей чистейшей, сладчайшей воды, которая похожа на жидкий алмаз на вкус и на реки Ирема — на запах. И пусть к этому напитку богов примешивалась ядовитая горечь увечья — не было вкуснее его, не было его желаннее...

Наверное, так старики вспоминают молодость. Наверное, он стал стариком в тот день, когда выпил свою Чашу.

В один день со старшим ненавистным братом — кошмарное воспоминание, одно из наименее выносимых. Но такова была воля старого Милоша, не желавшего, чтоб его сыновья сгинули среди смертных, хоть им и не передалось отцово бессмертие.

В молодости он болел, и даже ходить ему было больно — а он все равно обошел половину Ойкумены, пешком обошел, не как-то там. Он едва мог встать с ложа поутру — а стал императором Материковой Империи (хоть и ненадолго: быстро надоело). Ночами он подолгу не мог уснуть — поэтому читал. Просвещался: научив мальчика буквам и цифрам, атланты не пожелали заморачиваться на фундаментальное образование. Порой он кашлял, порой даже кровью — но никогда ему не дышалось так легко, никогда женщины так не любили его, никогда он так не пил и не пел, никогда больше так не плясал, как тогда, когда гетайры поднимали его с лавки под локти и ставили на ноги, и он плясал — ай, Аллах, Рахман-Рахим, как же он плясал!

Теперь не попляшешь. Вроде и музыка весела, и ноги не больные, и ходить легко — как птице летать... а не попляшешь. Словно птица в клетке: все есть, а петь как-то не хочется. И ничего не хочется: только идти вперед, идти, идти...

Бог пустынь, о, гневный и яростный, Аллах, скажи, что сделать, чтобы снова испытать простое счастье жить?

Не отвечает. Аллах милостив и милосерд, но он не из тех богов, что, как островные братья — Ярэн и Сюйрэн — чуть что бегут на зов своих служителей. Он оставляет правоверным самим искать ответ...

Наверное, потому так часто Раду Красивый и заглядывает к Вольтеру в его исполненное тоски и однообразия гнездо, что рыжий Ренард один-единственный понимает, что все дороги Раду — не более отличны друг от друга, чем один день в его поместье отличен от другого.

А еще Вольтер — отличный слушатель. И рассказывая о своих странствиях, Раду на краткий миг ловит в чужих глазах смутный отблеск того счастья жить, которое он потерял вместе со смертной душой, и сам верит в то, что его странствие — прекрасно и не напрасно.

— Нэ, Волтэр, а палто твое — которое "мантий" я побирушке на вакзалэ отдал. Зачэм оно мне, там далше тепло было. — весело рассказывает он об очередном побеге из Последнего Города, а рыжий греческий вампир и его нынешний приживал, историк Грасс из первой школы, завороженно слушают по-восточному пестрый рассказ об очередных похождениях великолепного Раду, а тот смеется громово, как смеялся перед войсками самого Валенса этот беспечный варвар, и громогласно требует налить еще вина, позабыв на вечер про Аллаха и его законы.

Потому что секрет жизни в том, что мы живы только тогда, когда не одни.