Записки Красной Шапочки

Роштайн, за 10 лет до начала магической войны.

Итак, материк Роштайн и страны

Торридж (бывший Туран), население — торийцы, язык — торийский, столица Тургхейм

Гарц (бывший Гарм), население гарцы, язык гарцийский, столица Харцфурт

Монтера (бывшая Лорация), население монтерийцы, язык — монтерийский, столица Тусканьола

Луррия, герцогство, автономия в составе Монтеры, язык — монтерийский, население — луррийцы, столица Равентина

Энц, энцийцы, язык энцийский, столица Лютэнция

Грития, гритийцы, язык — северо-гарцийский диалект, столица Фьялла

Вольные баронства Мархойд, население смешанное, мархойды и люди, язык — арсвид, неофициальная столица — торговый город Хэрдингбал в баронстве Фарб.

Фрейдвуд, население фриды, язык — северо-торийское наречие.

Арсвид, население — арсвиды, язык арсвид. столица Аррия.

Тир-Эйр, население тиррейцы, язык — диалект энцийского.

продолжение истории

Записки Красной Шапочки-2.

Часть 1. Девочка и Крагенблайд

Часть 2. Принцесса

Часть 3. Школа Юнфрон

Часть 1. Девочка и Крагенблайд

(30 число месяца рос — 5 число месяца сеностава

12010 года от первого драконьего яйца)

Ну вот, я добралась до этой тетради. Перо, зачарованный пергамент, а сосредоточиться не могу, рука дрожит, мысли скачут зайчиками; ну что ты мямлишь, что мямлишь, мекаешь, как коза — сердился Дерри, когда я не знала, как сказать ему об очередной выходке мальчишек, или о его новой любовнице. Так что козочками, зайчики мекать не умеют. Они только кричат, страшно, смертным криком, когда попадаются в зубы. Последний крик зайца, загнанного, запутавшегося в сетях, и вот он напротив, убийца, с волчьими зубами. Зубы волку кузнец сделал железные, и глотку новую, чтобы голосок нежным был. Тот сказочник, которому я про настоящего волка своего рассказала, все переврал, написал про оборотня злодея и охоту на невинных маленьких девочек. Все ложь, лишь шапочка красная на девочке правда. В наших краях не шапочки носили, а шапероны — то ли чепец, то ли капюшон с оплечьем. На всех — белые, а на мне — красная, как кровь. Сигнал особый, знак тайный? И где в глухой деревне такую шерсть нашли? Корень в ночи бабка выкапывала, красила полотно в чане, нашептывала, лила из особых сосудиков, порошки подсыпала. Ткань шерстяная алая получалась, а если льняная — блеклая, розовая. Долго брюзжала бабка — такое лекарство ценное на баловство переводим, ведь если этот корень сушеный истолочь, да с медом замешать, и на больные вспухшие суставы накладывать, то к весне все пройдет, и побежишь как молоденький, а если кипятить его c козьим молоком... но разве интересно слушать бабку-ворчунью, когда на глазах диво творится, и кусок ткани, которую сама на стане, первый раз своими ручонками соткала, в чудо цвета зари превращается. Неровно соткала, прибить ряд к ряду силенок детских не хватило, зато ниточку спряла ни утолщений, ни непрокрученных кусочков. А сшила ту шапочку девочке мама. Мама или судьба?

Вот так и судьбу свою собственными руками человек прядет-ткет — красную шапочку, чтобы из всех сразу выделиться-высветиться. Но не понимает, что красная шапочка та как огонек в ночи — и мотыльков манит, и всякое зло притягивает.

Первые детские воспоминания... их много, кто скажет, с какого возраста в нашей памяти следы остаются? Но самое яркое из раннего — меня несут на руках по лесной тропинке. Избушка, почти в землю вросла. Около избы ходят куры, мне дают горстку зерна, иди посыпь птичкам, пока мама с бабушкой поговорят. Я вытираю ладошкой лицо, одно семечко остается на лбу. Петух, гордый повелитель куриного гарема, подходит и клюет меж бровей изо всей силы. Вот тогда я впервые увидела искры из глаз, которые от боли. Но искры получились слишком правильные, стало даже жарко. Бабушка прутиком переворачивает головешку, оставшуюся от петуха. И на еду даже не годится. Правда, пара курочек в самый раз. Перьев нет, выпотрошить и в суп.

-Дура ты, дура, — бабушка ругает маму. Хотя какая она бабушка, бабушки другие. Эта глядится как материна ровесница. Вокруг головы венцом золотится коса, глаза синие, ясные. — Я ж тебе снадобье давала, ну промучилась бы болями ночку, но от плода избавилась.

Это потом я пойму, о чем бабушка говорила. Пойму и ужаснусь.

— А теперь что делать? Волос то темнеет, откуда в наших краях такая масть? Магия а ней не наша. Ладно ты, ради своего Ингвара от дара отказалась, как простая деревенская клуша живешь. А с ней что делать прикажешь? Не было у нас такого, чтобы природная ведьма огнем швырялась. Иди уже, сейчас одну куру тебе с собой уложу, корзинку давай. Таких несушек порешила, что б тебя дракон сожрал, мажье отродье! Завтра ко мне ее приведешь. Скажешь Ингвару, на осень ее беру. А то там у вас на мельнице, полыхнет она искоркой, и все, поминай как звали.

Тогда меня звали Хагне, бабушка объяснила, что я еще и уррах — ведьма. Как все женщины в нашем роду. Я прожила в лесной избушке у бабушки Айне всю осень и всю зиму. Пару раз устраивала пожар, зимой залила двор водой, превратив его в каток, а забор, колодец — сруб и журавль, ворота, резное крылечко — в леденцы. В самую лютую стужу ухитрилась вышибить окно и дверь избы, про первые два случая мне потом рассказывала бабушка, а вот дверь и окно я помню. А нечего было меня хворостиной стегать. Мы с маленьким Эксбридом — домовым духом — решили полакомиться, пока Айне в дровяном сарае собирала вязанки, чтобы в сенцы их перетащить, и дорожку к воротам чистила. Банка с ягодами калины, залитыми медом и зачарованными от порчи, выскользнула из моих неловких рук как раз в тот момент, когда бабушка дверь в избу отворила. Домовому-то что, он тут же в черного кота перекинулся и взлетел на печь одним махом. А я над разбитой банкой стоять осталась.

— Ах ты дочь нечистого, — заголосила бабушка, она эту банку для снадобий приберегала, — вот я тебя! — Прутья из метлы, что в сенцах стояла, сами собой вплыли в избу и — больно-то как! Бабка средство знала, эти прутья всю зиму оставались гибкими и упругими. А я сделала так, как всегда, когда меня обижали — шариком огненным в бабку метнула. Бабка шарик погасила, а по рукам мне изо всех сил прут хлестанул.

— Что ж ты делаешь, нечисть, — бабка рассердилась не на шутку, — хэкки тивил тебя побери!

Но и я, даром, что четыре годика всего было, уступать не собиралась, — ну и уйду к нему!

Посреди избы образовался вихрь, как туман рваный черный вокруг центра крутился, а стержень круговерти был сплошным мраком, он тянул в себя неяркий свет зимнего солнца, что проникал в избу через маленькие окошечки.

Бабушка загородила меня, шепча враз побелевшими губами — Хэкки, — быстро чертила оберегающие руны, но они вспыхивали и рассыпались в воздухе искорками. Между тем в избе темнело и ощутимо холодало. На печи дурным голосом взвыл домовой, и я испугалась еще больше. Что я сделала, не помню. Мы сидели с бабушкой посереди разоренного дома, к нам жался дрожащий черный котище, я плакала, было зябко, оконные рамы вместе со стеклами валялись во дворе, выбитая дверь разнесена в щепы и перегородила вход, двор перечеркивал черный сажистый след. Айне гладила меня по голове.

После этого чудовищного выплеска дар мой стал спокойнее. Вернее, он почти выгорел, не давил на виски злостью, не вспухал на концах пальцев огненными шариками. То, что у меня осталось, я легко контролировала. Сила возвращалась, но очень медленно.

Я перебралась опять в деревню, тем более что матери требовалась помощь. Мне не было пяти, когда на меня взвалили заботу о братьях. Старшему два с половиной, среднему год. Младший только что родился.

Мне — восемь. Грифид вчера сказал, что я самая красивая девочка в деревне, и когда вырасту, он на мне женится, и еще велел называть себя просто Гито. Он — сын старосты, у него курносый нос, соломенные волосы и румянец во всю щеку. Я ему макушкой по грудь, он уже большой, ему тринадцать, у него настоящий лук и стрелы, с этой зимы охотится вместе со взрослыми мужчинами. Бьет белку, куницу и соболя. Я пробираюсь в матушкину комнату и достаю из поставца зеркало. Так ли я хороша, как говорит Гито. Из зеркальца на меня смотрит фея. С огромными синими глазами, темнющими стрелками ресниц и волосами цвета темной меди. Медленно разглядываю нос, изгиб бровей, рот — неужели это я? Точно, вот и шрамик на лбу, маленькое пятнышко, оставленное клювом петуха. За этим занятием и застает меня мама.

Я наказана. Сижу в избе и пряду. Сделать надо много, целых две корзины шерсти стоят на лавке у входа. Но разве же это наказание. Иду на кухню — водички попить. Утаскиваю горбушку и кусок сыру. Домашние духи помогут мне и так, но отблагодарить все же нужно.

Я выпросила у мамы тот кусок шерстяной ткани, который сама соткала. Мама вздыхает — ну бери уж, она неровная, не продать. Бабушку умолила покрасить её в краповый цвет. Секрет краппа только ведьмы знают, когда корень копать, с чем растереть, и что в густую, почти черную жижу добавлять. Мама тоже помогает, чего же драгоценной краске пропадать, и вот уже сушатся пасмы во дворе — шерстяные — светло и темно-красные — и розовые, льняные.

— Гито! Ты когда возвращаться с охоты будешь, сразу увидишь, это я тебя у околицы встречаю, такого шаперона ни у кого в селе нет!

Гито быстро чмокает меня в щеку, оглядывается, никто не видел?

Мы сбегаем из дома. Гито не может мне отказать, я хочу увидеть драконов. Село стоит у подножия гор, и называются они Драган-Брин, Драконьи Холмы. Надо идти полдня, четыре свечки, чтобы, миновав Гадючью долину, увидеть Эрир, утес, над которым и выныривают из ничего, из ниоткуда гигантские крылатые звери. Это случается нечасто, но почему бы не попробовать? Мы ждем еще две свечки, а потом оправляемся домой.

Гито отец выпорол, вожжами. Я пробираюсь к нему на сеновал, ночью, и лечу исполосованную спину. Лечу магией — она в наших краях всюду, воздух и земля напитаны ей, как влагой после дождя, она растворена в воде, если взять просто колодезную из самого глубокого сруба, и пошептать над ней нужный заговор, никаких мазей и отваров не нужно. Я уже знаю эти заклинания, затвердила наизусть.

Торговцы мехами приезжают к нам в село в конце весны. Я сижу на маленькой лавке около дома, один из них замечает меня, — какая красивая маленькая девочка! Хочешь сладкий пирожок? Или куклу? — На крыльцо выходит отец и сурово смотрит на купца. Тот расплывается в улыбке — дескать, ничего не хотел, просто красивым ребенком залюбовался, а так он льняную пряжу и шерсть покупает.

— Хагне, в дом! Матушку позови, и пусть принесет ткани, которые на продажу, господин интересуется.

— Слишком красива она становится, — отец убирает монеты — торговец купил все рулоны и мотки, — и вопросительно глядит на мать. Та отводит в смятении глаза. Она уже в четвертый раз брюхата, бабка сказала — опять мальчик будет.

Вечером приходит староста. Мужчины ведут неторопливый разговор за накрытым столом.

— Эх, Ингвар, — говорит староста, — запал мой наследник на твою девку. Просто смех один — посватай, говорит, мне Хагне. А ничего, что Хагне всего восемь, спрашиваю. Так мы ж не жениться, а чтобы порядок был.

— Ты больно сурово наказал его тогда за побег, — качает головой отец, разливая по чаркам крепкую медовуху. Слышу как булькает жидкость, и остро-свежий запах галгантового корня, а с ним сивухи и спирта доносится до скамьи, где сидим мы с Гито, прижавшись друг к другу.

— Да испугался я, что сгинули, в лесу ж и зверь и нечисть всякая, а они дети, тринадцать и восемь!

— С Хагне ничего случиться не может. Её лес бережет! Это когда какая ведьма в лесу пропадала?

— Вот о ведьмах. Спрятал бы ты своих женщин. Гито их на дальнюю заимку проведет, а то рыщут княжьи отряды совсем близко.

Отец Гито и мой отец обсуждают новости, пришедшие в село вместе с торговым караваном. В Подгоровке, сказывают, знахарку Альциону сожгли. Подгоровские как увидели, что старуху потащили к столбу, отбить хотели, только их самих кого покрошили, кого стрелами утыкали. А потом прошли по селу, и дворы тех, кто Альциону защищал, вместе со всем скарбом запалили. Жаль Подгоровку, не стоять селу без своей знахарки-ведуньи. Нужна она крестьянам, и охотникам, и лесорубам, и углежогам, и старателям, которые в наших невысоких старых горах кварцевые жилы ищут и золото моют.

— Не хочу я такого нашей Беловке, — говорит староста, — поэтому завтра же днем пусть уходят. Все трое, жена твоя хоть от дара и отказалась, но все равно на нее амулет укажет.

Слухи, что очень опасно на севере стало жить магам и ведьмам, до нас уже доходили. Князь Тир-Эйра, так называют наши земли, повелел выслать из страны всех магов, а оказывающих сопротивление — казнить. Ведьм же сжигать сразу. Он стар, всем заправляют жена и ее сынок, метящий в новые князья. Княгиня Лифана, урожденная энцийская принцесса, первый раз замуж была отдана в Гритию. За тамошнего принца, в очереди на престол какого-то там номера. В Гритии и прониклась духом чистой веры и борьбы с магией. Овдовела, назад к отцу вернулась, и так своим нытьем о праведной жизни всему двору досаждала, что ее быстренько за нашего князя северного и сговорили. По ее просьбе князь, влюбленный старый дурак, из Гритии в Тир-Эйр бигота(1) Димирида и отряды ревнителей чистой веры выписал. С антимагическими браслетами и артефактами — перстами указующими — сия женщина — ведьма.

Я давно уже дремлю, привалившись к плечу Гито, и о чем договариваются мужчины, не слышу.

— Спит, дитя еще совсем, а вы сватать! — доносится как издалека голос отца. — Давай-ка я тебя в постель отнесу, дочка, завтра с утра собираться, а ты сразу к бабушке побежишь, ее предупредить, действительно уходить вам надо...

Сразу после полуночи сначала забрехали, зашлись хриплым лаем, давясь на ошейниках,деревенские собаки, а потом лай этот перешел в скулеж. Наш Серко забился под крыльцо, и подвывал оттуда. Да еще стук в ворота — вернулся Армус. Я вспомнила, как звали отца Гито, слава богине! Столько лет прошло, но ночь и следующий день перед глазами яркой картинкой стоят, а имена частью из памяти стерлись.

В центре села, около дома старосты, над которым на шесте белела большая снежинка — герб нашего князя, освещенные факелами, — подводы. Энцийские битюги, запряженные в них, были единственными спокойными созданиями во всем ночном переполохе. Высокие мужчины в темных плащах нервно разговаривали с Армусом и моим отцом. — До утра ждать не можем! — Пришлые были чем-то неуловимо похожи друг на друга. Да, я прибежала на площадь, увязалась за отцом втихаря. Он не увидел, или виду не подал, а вот Гито меня нашел. Он всегда чувствовал, где я. Укрыл полой плаща, я-то впопыхах свой забыла.

— Кто это? — шепнула я, уж Гито наверняка должен знать.

— Волки, припас в дорогу покупают — ответил мне Гито. — Уходят. Отец как услышал, аж обомлел. Князь наш от великого ума их выгоняет, контракт на охрану границ разорвал. Нечисть-де они. Теперь от орков, арсвидов и марходских рыцарей сами отбиваться будем.