Цветы корицы, аромат сливы

桂花梅香

Цветы корицы, аромат сливы

I. Гуанчжоу — Москва

— Если слишком много народу, он ведь показывает, что перегрузка? — сонно спросил какой-то студент, вбиваясь в университетский лифт.

— Нет, у него автоматически включается программа самоуничтожения, — отвечал голос с легким акцентом из глубины лифта.

— Вэй Сюэли! — радостно среагировала нахлынувшая в лифт толпа.

— Привет, ботаники! — вежливо отвечал тот же голос.

Это и был, собственно, Вэй Сюэли из Гуанчжоу.

Студент Вэй Сюэли (魏学礼) был в рамках государственного университетского проекта отправлен на некий срок в Москву случайно, в результате путаницы в бумагах. Его отлет был столь внезапным, что он даже не успел переодеться и, как играл в студенческом спектакле, так и прилетел в Москву в одежде Линь Чуна из какого-то пародийного вздора, который они ставили на сцене. Румяна он стер в самолете, но переодеться было невозможно, потому что старинный костюм был очень сложным, и потом, Сюэли боялся его запачкать. Но в Москве было настолько мало людей, что он даже удивился, — там не было практически ни одного человека, так что его, можно сказать, никто не видел. Таким образом он вошел под огромный красный транспарант "Или учись, или до свидания. Д.А. Медведев" во втором гуманитарном корпусе и предстал на тестировании в Московском университете. Хотя он был жертвой бюрократической ошибки, он сделал вид, что все в порядке, поскольку был патриотом и не хотел обнаруживать, что у него на родине что-то не так. Раньше он изучал китайскую классическую литературу, но теперь оказалось, что он специализируется в кристаллографии. Через два дня он позвонил домой в Гуанчжоу; подошла тетушка Мэй и сказала, что бабушка в больнице и что она пока торгует в лавке. Вэй Сюэли объяснил, откуда он звонит, но на том конце было плохо слышно из-за ветряных колокольчиков, — у бабушки был магазинчик этих изделий.

О местной культуре Сюэли знал очень мало, правда, он видел однажды русский фильм, довольно странный. Ему запомнилось только, как там собирались оцифровать информацию из чьего-то мозга, чтобы перевести ее в электронном виде в компьютер.

Когда Сюэли заполз в темную каморку, которую ему выделили в общежитии, он понял, что до перевода мозга в компьютер тут еще очень далеко. В Гуанчжоу у него была комната со ступеньками в сад, где можно было лежа смотреть, как по темной потолочной балке бежит ящерица, где зимой цветение абрикосов входило в дом, где доносился звон фэнлинов из лавки, из темной зелени иногда врывались под крышу стрекозы и где ловился из воздуха прекрасный Интернет. В институте в большом городе, куда он переехал, у него была большая светлая комната со стеной, которую кто-то из студентов до него расписал от пола до потолка зарослями бамбука, с видом на телебашню и башню Желтого Аиста, где было просторно, уютно — и очень интернетно, добавлял про себя с легкой горечью Сюэли. Здесь же у него была комната, которую он не мог и описать, поскольку в силу совершенной внутренней гармонии не воспринимал Достоевского и никогда его не читал, а именно там содержались слова, описывающие такие комнаты. Вместо бесплатного Интернета, телевидения и разной телефонии, к которой он очень привык в институте в Китае, тут можно было поймать из воздуха даже не Вай-фай, а наверное, только насморк. Вай-фай отсекали толстые стены этого здания, которое остро поразило Сюэли при первой встрече, еще и потому, что внезапно выплыло из тумана, когда было уже в десятках метров, а нормальный человек не ожидает увидеть такое вдруг.

"Ошибаешься, Ю. Ужас есть основа всего. Наряду с праведным возмущением, ужас есть основа всех великих свершений", — вспомнил Сюэли из классической литературы. Ужас от вида общежития в ГЗ был столь велик, что студент Вэй воспрял духом. Он спонтанно сложил руки и обратился к богам. У него над головой слегка взволновалось, пошло рябью и снова разгладилось неутомимое небо.

Вскоре он узнал, что в Москве существует целая огромная империя — китайские магазины, китайские банки, китайская почта, китайская медицина — и даже не под землей, а прямо на поверхности. В том же общежитии ГЗ были китайские магазинчики — с виду обычные комнаты, куда зайти мог любой, а выйти — только тот, кто надо. Достать можно было что угодно — от супа из ласточкиных гнезд и "летающих когтей" фэйчжуа до прибора для фиксации землетрясений эпохи Хань. Говорят, сначала там были только вещи первой необходимости, вроде жертвенных денег и молочного улуна, но постепенно заезжие даосы расширили внутреннее пространство этих помещений и стало возможно вместить туда любую прихоть.

В тонкости этой подпольной жизни ГЗ Сюэли посвятил аспирант Ди, который жил в Москве уже давно, — именно он впервые объяснил ему, что 13-й этаж сектора А соответствует 17-му этажу секторов Б и В, что есть некий человек, который ходит по этажам и проверяет документы, он называется русским словом вроде гоминьдан, но другим, и тому подобное. Ди был старше, опытнее и хладнокровнее. Услышав историю Сюэли, он слегка усмехнулся и сказал: "Дрейфовать в каком-то море посылает нас страна...". Сюэли не мог в то время оценить эту цитату. Познакомились они так: Сюэли случайно остановил его в коридоре, спросил, где можно разменять юани. Аспирант Ди объяснил, что менять юани вовсе не нужно, потому что существует скрытая от глаз параллельная китайская структура, где для любого заведения, какое только может прийти ему в голову, найдется аналог, где эти юани с удовольствием примут у него прямо в виде юаней и еще дадут сдачу тысячелетними перепелиными яйцами. Он провел его по темным коридорам, о существовании которых мало кто догадывался, и ввел в комнатку, которая на первый взгляд была кладовкой, но на второй — павильоном Тэнского вана. Сначала Сюэли заметил там соленые арбузные семечки, грибы инъэр, камни для растирания туши — словом, обычный на чужбине товар, но потом — живых черепах для супа, коробочки грима для столичной оперы, костюм Сунь У-куна с хвостом в комплекте, баньху, глиняный сюнь, топор в форме головы феникса и, недоверчиво приподняв притертую крышку большой бочки, он почувствовал запах вонючего тофу, который сразу привел ему на память пыльное детство в Гуанчжоу — от фейерверков и пускания мыльных пузырей в окно до пения цикад и тетушки Мэй, развешивающей белье на крыше. Пройдя еще дальше вглубь магазина, Сюэли обнаружил в продаже сушеный пенис мамонта, панду, задумчиво обгладывающую побег бамбука, старые экзаменационные работы студентов эпохи Тан, а затем он увидел там такое... Он изумленно перевел взгляд на Ди, но тот лишь пожал плечами.

Они вернулись в первый зал, где Ди показал Сюэли дверь на лестницу.

— А вот туда вам бы лучше не ходить, там у них на складе один мастер боевых искусств живет, буйный очень. Он иногда демонов видит и сразу в них ножи бросает, — сказал он и поправил шелковый шарфик. — Зайдем через недельку? Они как раз получат свежие... Нет, — оборвал он себя на полуслове. — Мы же не торчки какие-нибудь.

Позже Сюэли и аспирант Ди не раз встречались за партией в вэй-ци.

Поздно вечером раздавалось пыхтение и скрежет, это Ху Шэнбэй, сосед Сюэли по общежитию, повернутый на фэн-шуе, двигал кровать. Он двигал ее туда, где, как ему казалось, к нему пойдет поток энергии ци. Потом он начинал перевешивать дверь. Затем, в три часа ночи, он стучался к Сюэли с компасом, ба-гуа и благовониями в руках и говорил:

— Слушай, извини, я тут подумал: если я помещу у тебя под кроватью слиток серебра, то энергия ци как раз окажется направлена... если на подоконнике насыпать немного серы... и все это заземлить..., — с этими словами он лез под кровать.

Тут заходил аспирант Ди в шелковом халате с пионами и усаживался в непринужденной позе на единственный стул.

— Заземлять нужно солью, а не серой, — говорил он. — Если серой, то воняет и невозможно спать. И вообще, дорогой Шэнбэй: хотите хорошей ци — спите на балконе, вон, между двух статуй. Повесьте гамак между рабочим и колхозницей, вот вам баланс инь и ян, хорошая ци...

— Это дурдом, — Сюэли садился на постели. — Мне с утра нужно пересказывать текст, огромный. Объясните мне, пожалуйста, раз уж вы всё равно здесь: зачем святой Георгий убил дракона? Как эта идея могла прийти ему в голову?

— Вот это должен быть основной вопрос к тексту, — говорил Ди. — Карма. Что-то с кармой.

В первые же месяцы обучения Сюэли сделал одно самое неожиданное приобретение. В их группе была Китами Саюри, японский стажер-океанолог. Ее влили в эту группу, потому что она могла вечером по четвергам, потому что она находилась на уровне первого тома учебника "Умом Россию не понять" — словом, по тысяче причин, не имеющих никакого смысла, которые все вместе можно обозначить словом "судьба". Саюри была потомственным океанографом, родилась в исследовательской подводной обсерватории, выросла на постоянной океанологической станции в открытом океане и сейчас, в августе, приехала с направлением от Института океанских исследований, прямо с практики на гидрологической станции, непосредственно вынырнув из океана. Ее заколки в виде медуз и морских звезд, казалось, налипли оттуда же, просто она не вычесала их. Некоторые ее струящиеся юбки хотелось отжать.

При первом знакомстве она встала у доски в белых гольфах и клетчатой форме и аккуратно прочла по листочку:

— Мы занимаемся измерением поверхностных течений (по сносу судов и методом бутылочной почты) и течений на глубинах (вертушками, подвешиваемыми к заякоренным буям, и поплавками нейтральной плавучести с акустическим прослеживанием), визуальной оценкой волнения и измерением его волнографами, оценкой цвета воды и измерением ее прозрачности по глубине видимости погружаемого белого диска. Еще гидроакустические измерения, характеристики льда, пробы грунтов и биологические образцы.

Как выяснилось позднее, по-русски не знала она ничего, кроме алфавита.

Как только уехал Накамура-сэнсэй, сопровождавший группу японских студентов, оказалось, что у них было прошито только два режима: ничего нельзя— и можно всё. Очень хорошо это было видно по Киёси из той же группы: сначала он ходил на занятия в тридцатиградусную жару в костюме-тройке при галстуке, застегнутый на все пуговицы, тщательно подстриженный, с наглаженными стрелками. Когда уехал Накамура-сэнсэй и все немного расслабились, он стал присматриваться к тому, как одеты другие его сверстники. Обнаружил, что есть люди в джинсах и в майках. На следующий день он пришел с волосами, крашеными в рыжий и зеленый цвет, в кожаной жилетке на голое тело, на каблуках, с талисманами и в цепях. Промежуточных стадий, как выяснилось, у него не было.

Нечто подобное произошло и с Саюри. Она взъерошилась и превратилась в гарпию — точнее, в сфинкса, но с бешеным темпераментом.

Сюэли со своим древним имперским сознанием относился к японцам как к небольшому нарыву на пальце: непонятно откуда взялось (вчера еще не было) -раздражает ужасно — вроде плоть от плоти, клетки того же организма, но поражены какой-то болезнью — скорей бы уж прошло. Совершенно понятно, что он не стремился сблизиться с барышней-мононоке.

Мононоке же, окинув его взглядом из-под челки, напомнившим ему какую-то утопленницу из колодца, которая вылезала из телевизора, решительно остановила на нем свое внимание. Больше всего Сюэли не любил возбуждать национальную рознь, но бодрые высказывания Саюри о величии Японии вызывали слишком много ассоциаций. К тому же, говоря о том о сем, она пыталась прилепить ему на грудь кавайный бантик.

— Вы представляете собой мелких варваров на малоизвестных островах. Научитесь сначала причесываться хотя бы, — бесстрастно заявил Сюэли и двумя пальцами вынул у нее из волос морского конька.

Саюри любила поговорить с ним о неповторимости японской культуры, но хорошо образованный Cюэли всегда не задумываясь указывал источник заимствования. Таким образом отмел он бонсаи, Кабуки, икебана, фурошики, бэнто, го, оригами и психологизм в литературе. Когда же Саюри что-то заикнулась про эротические мотивы в искусстве, он увел ее в свою комнатку в секторе Б, прикрыл дверь и через час ласково сказал ей: "Ну, ты согласна, что у вас сплошное варварство?" — "Варварство", — потрясенно кивнула она.

Больше кавайные вязаные бантики не преследовали Сюэли.

Хотя Сюэли спал с бешеной японкой, он никак не мог запомнить ее имя. Он называл ее то Китано, то Татами, Такеда, Икеда, Юме, Юми, Юки, Киюки. При этом он всегда был с ней изысканно вежлив, а говорили они по-русски.

— Послушайте, Мэгуми-сан, вы не позволите мне провести полчаса за чтением грамматики в спокойной обстановке?

— Почему, ну почему ты не можешь запомнить мое имя?? — топала ногой Саюри.

— Мне хочется называть тебя разными именами, — проникновенно отвечал он, беря ее за края воротника и подтаскивая к себе.

В конце концов он прозвал ее Цунами, чтобы не вспоминать каждый раз, как ее зовут. Цунами-сан.

Немила Гориславовна (по русскому языку) требовала очень сурово, но свое дело знала твердо. Преподавала она иностранцам лет сто, видела студентов в том числе и из таких стран, которых теперь уже не было, потому что те коралловые острова в Океании уже лет шестьдесят как полностью ушли под воду. Все их проблемы и ошибки она предвидела заранее, удивить ее бредовым сочинением было невозможно. Она могла вести в смешанной финско-итальянской группе и при этом следить за тем, чтобы выход в речь у студентов происходил приблизительно одновременно. Время от времени она стучала согнутым корявым пальцем по лбу Сюэли.

Сочинения по русскому языку за I семестр 2009-2010 уч. г.

стажера геологического факультета МГУ Вэй Сюэли

Моя семья

Мою семью видно не всегда.

Рассказывать о них надо быть осторожно.

Тетушка Мэй любит пить чай, а бабушка буддист. Бабушка развела в саду криптомерии, ликвидамбар формозский, птиц ба-гэр, лягушки и дерево Мин. Еще бабушка держит лавку изделий на подобие фэн-чэ, фэн-чжэн, то-ло и др. Моя тетя Мэй склонна к оздоровительным мероприятиям.

Все в моей семье любят священный рис. Иногда вечерами мы любим посидеть например, возле какого либо храма.

О нашем роде есть заметки в истории еще в династии Цин и иногда династии Мин.

У нас большое семейство. В нем есть такие персоны, каких я сам никогда не видел.

О Москве

Когда я только приехал в Москву, я "роптал на небо и винил людей". Но непредвиденно я поразмыслил и смирился. Первое впечатление от Москве — быть в изнеможении, многотрудный и обременительный. Но сегодня уже не так пугающе.

Мне очень понравился на Красной площади обувной ларек. После этого говорить, что в Москве плохо, — черная неблагодарность.

Здесь нет возможность купить на улице фарш из креветок в оболочке из соевого сыра.

Здесь никто не знает, что произошло 18 сентября в 1931 году.

Полагаю, что это — чистое недоразумение.

Моя учеба