🌿 Второе дыхание. Часть 3. Серафимов подарок

Глава девятнадцатая,

в которой Принцесса принимает ванну,

музицирует и сомневается в здравости своего рассудка,

а Многоликий верит в вещие сны, встречается со старыми знакомыми

и надеется обойтись без глупостей

Эрика проснулась, вздрогнув, будто её толкнули. Неяркий золотистый свет зимнего утра отчего-то показался ей странным — словно вчера, когда она ложилась в постель, снаружи была не зима, а лето. Она отвела взгляд от заледеневшего окна, невесть почему её смутившего, перевернулась на спину и уставилась в потолок. Но и тот, безукоризненно-белый, слегка скруглённый по углам и обрамлённый тонкой полоской лепнины, тоже выглядел совсем не так, как должен — ему следовало быть низким, скошенным и покрытым по всей площади потёками и трещинами. 'Чушь какая!' — подумала Эрика, снова закрывая глаза. И тут же сообразила, что всё это ей приснилось: убогая комнатушка под самой крышей, за окном — бедная улица, залитая водой после ночного дождя, два чего-то ожидающих всадника в сине-серых мундирах... и ощущение обречённости, такое всепоглощающее, какого наяву у неё сроду не бывало.

Принцесса вздохнула со смесью облегчения и удивления. И откуда они только берутся, такие неприятные и непонятные сны? Ничего дурного накануне с ней не происходило, спать она ложилась утомлённой, но всем довольной и предвкушающей праздник. А теперь почему-то чувствует себя так, словно пережила утрату — только никак не может вспомнить, что именно потеряла.

Вдруг, ни с того ни с сего, захотелось взлететь. Немедленно, не вставая с постели! Такого с ней тоже раньше не было. Эрика снова вздохнула, посмотрела, закрыта ли дверь спальни, и подчинилась желанию — представила себя летящей, слегка оттолкнулась ладонями, и тело вместе с одеялом послушно пошло вверх. Приподнявшись на пару дюймов, она чуть-чуть повисела и покачалась в воздухе. Охватившее её волнение никакому разумному объяснению не поддавалось — сердце заколотилось, как бешеное, лицо вспыхнуло, в носу защипало. 'Да что со мной такое, в конце-то концов?!' — рассердилась летунья, плюхаясь обратно на матрас. В голове у неё теснились мутные, расплывчатые образы, которые при всякой попытке к ним присмотреться распадались на сотни крошечных пепельно-серых лепестков.

Эрика снова открыла глаза и села. Вскинула руки, чтобы потянуться, и замерла от очередной странности. Шее было жарко, затылок оттягивало назад. Девушка недоумённо ощупала волосы и ничего необычного не заметила — немного перепутанные со сна, за ночь они не стали ни длиннее, ни гуще, их и так было в избытке. Но ей чудилось, что совсем недавно они едва достигали плеч. Она обвела взглядом спальню — здесь ничего не изменилось, не считая более чем уместного в такой день появления под окном огромного букета. Забытая на подлокотнике кресла книга, сиреневый батистовый халат на спинке кровати, неизменный утренний кофе и свёрнутая трубочкой газета на прикроватном столике... Газета её отчего-то встревожила. Всё было и так, и не так, как обычно — словно Принцесса вернулась в свой дом после долгого отсутствия и теперь узнавала его заново.

Она опустила руки, увидела браслет на левом запястье и опять замерла. Можно ли представить себе вещь, более привычную, чем украшение, которое много лет подряд носят, не снимая? Но сегодня и ажурный платиновый ободок выглядел так, словно Эрика давным-давно его не видела. Мало того, теперь он её пугал! Указательным пальцем она потрогала блестящие завитки и как будто уловила исходящий от них слабый ток магии. Браслет — волшебный? Он что, стал волшебным за ночь? Быть такого не может, померещилось, решила Принцесса.

Встала и, зарываясь босыми ступнями в толстый ворс ковра, подошла к букету. Охапка роз, роскошных, пахучих и нелюбимых, предстала перед нею во всей красе, как символ отцовского равнодушия.

Моей дорогой девочке в день Совершеннолетия.

В уме именинницы начертанные на карточке слова возникли раньше, чем она успела их прочитать. Этому она, впрочем, нисколько не удивилась: 'Разумеется, а что ещё папа мог тут написать?' Выглянула в окно, посмотрела, как внизу расчищают наметённые за ночь сугробы, задумчиво поскребла ногтем ледяную корочку на стекле и, силясь совладать с беспокойством, вернулась в постель. Вспомнила, что нужно попросить горничную взять в оранжерее цветы на вечер, и досадливо поморщилась: причёску и платье Эрика почти всегда украшала фрезиями, но теперь и они тоже вызвали у неё тоскливые ассоциации, словно там, во сне, с ними было связано что-то скверное и даже унизительное.

Помедлив, позвала:

— Вальда!

Валькирия появилась тут же. Пышущее здоровьем конопатое лицо выражало обычную спокойную почтительность и желание поскорее заняться делом. Но там, во сне, в глазах горничной было насмешливое пренебрежение — Принцесса как будто снова увидела этот взгляд и зябко повела плечами.

— Доброе утро, ваше высочество, — прислуга, неизменно чуткая к хозяйскому настроению, озабоченно сдвинула светлые брови: — Что-то не так?

— Всё в порядке. Приснился дурной сон.

— Поспите дальше, может, приснится хороший. Я до полудня к вам никого не пущу.

— Будь добра, не пускай. Я хочу побыть одна. Завтрака не нужно.

— Чего ещё изволите?

— Позаботься о цветах для бала, — велела Эрика и надолго умолкла.

Вальда подождала продолжения и, не дождавшись, уточнила:

— Фрезии, как обычно?

— Да-да, — протянула Принцесса. — Попроси голубые или белые, подходящие к платью.

Смутное неудобство, вызванное мыслями о цветах, вроде бы рассеялось.

— Будет сделано, — флегматично ответила горничная и склонилась к остывающей печи, чтобы поворошить в ней угли. — Это всё?

— Знаешь, что... приготовь-ка мне ванну.

Горячая вода с душистой пеной — безотказное средство от беспокойства!

Валькирия кивнула и с достоинством удалилась выполнять поручение.

Эрика без особенного желания выпила кофе, пока он совсем не остыл, а прикоснуться к газете так и не решилась. Предложенную горничной помощь в купании не приняла — стремилась поскорее остаться в одиночестве.

В ванной, уже не обращая внимания на то, что всё вокруг выглядит знакомым и незнакомым одновременно, Принцесса скинула ночную сорочку — ворох кружев и сиреневого батиста, непривычных, как с чужого плеча — и с опаской взглянула на себя в зеркало. Она так странно себя чувствовала, что, наверное, не слишком бы удивилась, обнаружив, что стала ниже ростом, или растолстела, или покрылась веснушками с головы до пят. Но с её лицом и телом никаких перемен не произошло. Только, помимо браслета, теперь на ней появилось ещё одно украшение — небольшой кулон на тонком тёмно-коричневом шнурке, представляющий собой вырезанный из перламутра силуэт Серафима.

Девушка остолбенела.

'Что это за вещь? Откуда? Когда я успела её надеть?!'

Ничего подобного в её шкатулках не было, да и быть не могло. Кому бы пришло в голову дарить наследнице трона грошовую бижутерию, пусть даже мастерски сделанную?

Сама же Принцесса никогда не совершала покупок.

И провалов в памяти она за собой прежде не замечала.

Не было у неё такого кулона, определённо, не было!

А между тем, вот он. Покоится на груди, чуть ниже ямки между ключицами, словно тут ему самое место.

Эрика накрыла фигурку ладонью, прислушалась к ощущениям. Самая обычная безделушка, ни малейших признаков волшебства. Если, конечно, можно назвать обычным предмет, неизвестно когда и неизвестно откуда взявшийся. 'Может, папа его на меня надел, пока я спала? Хотел сделать мне сюрприз... Очень странный поступок для папы. И странный выбор. Но у Вальды я всё-таки спрошу'. Принцесса машинально сжала фигурку двумя пальцами — и тут с ней опять случилось нечто такое, чего до сих пор не случалось.

Она вдруг услышала голоса, свой собственный — звонкий, преувеличенно жизнерадостный — и хриплый, сдавленный мужской:

— Смотри, какие штучки, любимый! Правда, красивые? Я купила две, тебе и мне.

— Красивые, Эрика, правда, очень красивые.

Между нею и зеркалом возникло мужское лицо, бледное, худое и давно не бритое, с колючими карими глазами и страдальческой улыбкой на тонких бескровных губах.

— Выбирай, какая тебе больше нравится, из бирюзы или из перламутра?

— Ладно. Тогда эта — твоя.

Кожаный шнурок с кулоном, точно таким же, как у неё, только бирюзовым.

Она тянется к мужчине и застёгивает у него на шее замочек, стараясь не задеть жуткий багровый шрам, сползающий от подбородка в распахнутый ворот белой рубахи.

Мужчина ловит её руку и целует в середину ладони.

Миг — и видение пропало.

— Силы Небесные, что это было?! — ахнула Принцесса, отступая от зеркала и глядя в свои округлившиеся и потемневшие от изумления глаза.

Галлюцинация?

Картинка из сегодняшнего сна?

Сон — всё-таки лучше, чем галлюцинация, рассудила она, тщетно пытаясь унять дрожь. Подумаешь, мужчина со шрамом. Сны бывают всякие — страшные, диковинные, неправдоподобные, какие угодно. Этот, похоже, был длинным, ярким и липким, раз до сих пор её не отпускает. Остаётся только непонятным происхождение кулона — но всё прояснится, когда вернётся Вальда. 'Жалко, я раньше его не заметила. Иначе бы сразу у неё спросила...'

Эрика забралась в ванну и перестала дрожать, но странное состояние не проходило — наоборот, усиливалось с каждой минутой. Она немного полежала, пропуская между пальцами пышную густую пену, потом с головой погрузилась в воду... а когда вынырнула, поняла, что это был опрометчивый поступок — видимо, она, действительно, забыла, как обращаться со своей шевелюрой. Плотные мыльные пряди, облепившие спину, грудь и плечи, теперь придётся долго прополаскивать. Раньше она обходилась без таких сложностей...

'У меня что, когда-то была короткая стрижка?!'

Она позвонила горничной, раз, и ещё один, но та не явилась — очевидно, была в оранжерее. Придётся справляться самой. В крайней растерянности Принцесса кое-как закончила купание, обернула полотенцем многострадальные волосы, закуталась в халат, переместилась обратно в спальню и уселась в кресло. 'Вестник Короны' всё так же лежал на столике, тревожа её столь сильно, что хотелось, не разворачивая, бросить бумажный свиток в печку. Довольно странностей, сказала себе Эрика, подавила соблазн — и взяла газету.

Не читая, перевернула первую страницу, украшенную её собственным портретом и сообщением о предстоящем бале. А на второй — вскрикнула. Вот же оно — лицо! То самое, из её давешнего видения, правда, ни капельки не измученное. Лицо, знакомое до мельчайших деталей, каждым своим изгибом и каждой морщинкой знакомое — умей она рисовать, изобразила бы его куда точнее, чем полицейский художник. 'Оборотень по кличке Многоликий, государственный преступник, виновный в пятидесяти двух тяжких преступлениях против Королевского дома и народа Ингрии...'

Принцессино сердце опять понеслось аллюром.

Оборотень.

По кличке Многоликий.

Слышала она о нём немало, но прежде не видела ни его самого, ни его портретов.

А теперь он не только ей мерещился. Теперь она откуда-то знала его настоящее имя!

* * *

Пробуждение Феликса было не слишком приятным. Во-первых, он замёрз: тяжёлое ватное одеяло упало на пол, а без него в доме у Пинкуса впору было околеть. А во-вторых, на границе между сном и явью он почему-то свято уверился, что его вот-вот схватит имперская полиция — и это было не только очень страшно, но и обидно. 'Я же уехал из Империи! — думал Многоликий сквозь сон. — Я сделал, как мне велели! Какого ляда они явились за мной сюда?!' Он знал, что должен бежать, но тело его не слушалось — руки и ноги были будто чужие, и даже глаза не желали открываться.

Затем оцепенение ушло, оборотень рывком сел — разболтанная кровать под ним пошатнулась и отчаянно заскрипела — и потянулся к окну, до которого в тесной каморке было рукой подать. Счистив со стекла толстый слой инея, он убедился, что никакой полиции поблизости нет — ни ингрийской, ни, тем более, имперской. Заваленная снегом улица была совершенно пуста, однако страх уходить не спешил. С минуту Феликс напряжённо прислушивался. Единственным звуком было позвякивание посуды в соседней комнате — должно быть, Пинкус накрывал на стол к завтраку. Снаружи царила тишина, лишь раз нарушенная заливистым конским ржанием и шелестом саней, которые проехали мимо 'Лавки диковин'.

'Сон, это всего лишь сон', — сказал себе Многоликий, слегка успокоившись, и встал.

Никогда в жизни у него не было такого странного состояния, как нынче утром! Страх и тоска, завладевшие им во сне, померкли перед нестерпимым желанием дышать и двигаться. Того и другого хотелось так сильно, словно он год провёл в смирительной рубашке. Феликс со стоном наслаждения потянулся, расправил плечи и сделал глубокий вдох. Шумно выдохнул и снова втянул в себя воздух. Вдох — выдох — вдох — выдох — вдох... Надышавшись до головокружения, он замер и теперь прислушивался уже не к внешнему миру, а к самому себе — пытался понять, что за чертовщина с ним происходит. Глазам вдруг стало горячо и мокро, но он сперва даже не понял, что плачет — в последний раз плакал, ещё когда была жива матушка. Многоликий в недоумении вытер пальцами слёзы. Внутри у него всё трепетало от острого, почти болезненного удовольствия.

Когда голова перестала кружиться, он снова поднялся и сделал несколько физических упражнений, безотчётно дивясь необыкновенной лёгкости, с которой они ему удались. Но переполнявшая его жажда деятельности от этого даже не притупилась, хотелось чего-нибудь ещё: сделать стойку на руках, пройти колесом по комнате — жаль, при её размерах и степени захламлённости второе было исключено.

Превращение ему хотелось совершить, вот что! Сию же секунду, не откладывая.

Многоликий покосился на дверь, за которой дожидался его пробуждения хозяин — о том, что собой представляет гость, Пинкус знал, но пугать старика попусту всё же не стоило. А затем обернулся росомахой. Поди пойми, почему именно росомахой — это было первое, что пришло ему в голову. В росомашьем обличье не задержался, пошёл по нисходящей: барсук, лисица, горностай... Остановился на горностае, захваченный незнакомым маятным ощущением. Словно хорошеньким ослепительно-белым зверьком он уже когда-то был — и пережил в этом качестве что-то чрезвычайно важное, но что именно, вспомнить не удавалось. Ладно, будет не горностай, а белка. Но ею оборачиваться Феликс не стал вовсе. Беличий образ почему-то оказался связанным в его сознании с кошмарной, оглушающей болью. 'Бред какой-то, злыдни болотные', — подумал Многоликий, возвращая себе человеческий облик. Голова опять немного кружилась, пять превращений подряд — это всё-таки чересчур. Но усталости он не чувствовал. Чувствовал сильнейшее удовлетворение, словно сделал, наконец, то, что ему долго-долго не удавалось.

Прежде чем умыться, оборотень заглянул в небольшое квадратное зеркало, которое Пинкус приспособил для него над тазом с водой. В зеркале отразилась цветущая двадцативосьмилетняя физиономия, ещё не слишком заросшая — брился Феликс вчера вечером, прежде чем отправиться к Иде. Лицо как лицо, и вчера, и позавчера, и месяц назад оно было точно такое же. Почему же тогда чудится, что в нём что-то изменилось? Испытывая всё большее недоумение, мужчина стянул с себя рубаху — и вот под ней-то увидел предмет, которого у него раньше совершенно точно не было! Небольшой ярко-голубой кулон на коротком и тонком кожаном шнурке. Изумлённо присвистнув, Феликс приблизил глаза к отражению и всмотрелся: на редкость изящный силуэт Серафима, вырезанный из бирюзовой пластинки.