Часть 1. Белый Орёл

Часть 1. Белый Орёл

Снега за ночь намело под самые окна. Дверь я открывал с трудом, шипя сквозь сцепленные зубы. Ветер хотя и поутих, но мои яростные попытки выбраться наружу, равно как и впущенный в натопленный дом морозный воздух разбудили старших детей. Из-под тёплых шкур показались две заспанные мордахи; мерное сопение утихло, рты приоткрылись, в то время как тёмные — материнское наследие! — глаза двойняшек вперили свои подозрительные взгляды в меня.

— Отец? — шёпотом позвал старший из них, светлый Никанор. — Ты куда? Помочь?

Его брат-близнец, темноволосый Назар, помощь предлагать не спешил, растирая подмёрзшие ладони, лишь подобрался под шкурами, окидывая дом ещё сонным взглядом. В потухшем очаге прогоревших дров не оказалось; закончились они и за каменной кладкой, куда их обыкновенно приносили на ночь. Увидев это, Назар тихо вздохнул, понимая, что и горячего завтрака ждать не приходится.

— Помоги, — решился я, поглядывая на зашевелившегося Илиана. — Всё равно вставать пора.

Никанор вскочил, ни единым мускулом на лице не выдав того, что вставать-то на самом деле страх как не хотелось, накинул поверх плотной рубахи меховую телогрейку, метнулся к столу — умыться в серебряной миске. За ним нехотя выполз Назар — не терпел, когда брат отлучался даже на несколько шагов — покорно ополоснул лицо холодной водой, тотчас наспех утираясь вышитым матерью полотенцем.

— Олан спит ещё? — шёпотом поинтересовался Илиан, высунув лохматую голову из-под одеяла.

Я кивнул, невольно бросив взгляд наверх: там, сразу за лестницей, на широком супружеском ложе свернулся клубочком мой самый младший, четвёртый сын. И ему едва исполнился год.

Целый год боли и пустоты.

— Ты с ним плохо спал, да? — понимающий Никанор проследил за моим взглядом, вздохнул. — Может, снова кормилицу позвать? Я мигом обернусь! Вот только дверь откопаем...

— Не нужно, — осадил первенца я. — Олан от груди ещё в полгода отлучен. Не выдержала Тьяра больше... Да и нянчиться с ним никто, кроме нас, не будет.

— Вот если б тётка приехала... — размечтался Илиан, но умолк тотчас, под моим враз потяжелевшим взглядом.

— Умойся, — грубее, чем хотел, бросил сыну я. — Да вставай на утреннюю молитву. Видишь, братья уже лучину зажгли.

Ежедневное правило обыкновенно читал я; в этот раз позволил Никанору занять своё место. Слушая чётко проговариваемые старшим сыном знакомые слова, забылся; позволил образам и воспоминаниям отвлечь меня от молитвы.

Орла умерла год назад, давая жизнь нашему четвёртому сыну. Десять лет почти безоблачного счастья пролетели как один миг: всё чудилось, будто лишь вчера имперский легион, в котором я служил, отправили сквозь ледники бескрайней северной провинции к горному перевалу альдских земель, и отряд наш расположился в деревне Ло-Хельм. Мне в ту пору исполнилось всего семнадцать; первый год моей службы в легионе. И первая любовь себя ждать тоже не заставила: пока строили крепость у северо-восточной границы, мы с Орлой успели пожениться и родить своих первенцев, Никанора и Назара. Затем началась война с альдами, и я провёл на полях сражений почти два года, прежде чем кровопролитные битвы кончились так же неожиданно, как и начались, без победителей и проигравших. Я вернулся к своей семье, и через год у нас родился Илиан. Домашнее ремесло и работу по дому освоил благодаря тестю — единственному родственнику Орлы, не считая её старшей сестры, бродившей по империи в поисках приключений. Несколько раз Октавия появлялась и в родной деревне, где её не очень-то привечали, но всерьёз её визиты я не воспринимал: что взять с вольной лучницы? Если и вспомнит дорогу домой, то всё равно надолго не останется.

Между тем на службу в легион меня призвали вновь, и на этот раз — на далёкий запад, где разбушевались брутты. Там я впервые столкнулся с боевой магией, научился с нею бороться и угадывать её в человеке раньше, чем тот выплюнет смертоносное слово. Вернулся невредимым, и больше родной кров не покидал, наслаждаясь любимой женой и подрастающими сыновьями. Великий Дух не посылал мне дочерей, но я не оставлял надежды: мы с Орлой были молоды, впереди ждала долгая и безоблачная жизнь. И хотя гибель тестя на охоте стала большой утратой, с трудным в северных условиях хозяйством я уже справлялся. Военное ремесло по-прежнему жило в крови; я вырос сиротой среди солдат и дышал сталью — но смерть тестя решила вопрос о моей дальнейшей службе в легионе. Мне было двадцать шесть, когда Орла сказала, что носит под сердцем нашего четвёртого сына, и в тот же день я покинул имперское войско в чине капитана. В мои двадцать семь лет жена подарила мне своё последнее дитя.

Орла умерла не по своей женской немощи, и не от родовых мук: её дыхание забрала проклятая колдунья, принимавшая роды. Деревенской повитухи в тот злой день дома не оказалось: старуха уехала к детям в большой город Рантан, и Орла с присущей ей беспечностью от всякой помощи отмахнулась:

— Справлюсь, Сибранд! Не девица неразумная, первородящая...

И всё-таки жена не справилась, а я не смог ей помочь. Никанора пришлось по сумеркам слать к местному лавочнику: может, его жена согласилась бы прийти и облегчить муки моей Орле. Та не согласилась; зато вызвалась постоялица, уверявшая, будто со знахарским делом знакома. От отчаяния — Орла страдала неимоверно — я согласился бездумно, безрассудно; и ведьма вошла в наш дом.

Олан шёл ножками вперёд, но ведунья своё дело знала: и мать, и дитя остались живы. Зато когда счастливая, изнемогшая жена прижала к себе младенца, и я припал на колени перед родильным ложем, что-то в ведьме переменилось. Она молча смотрела, как прибежали к нам старшие дети; какими восторгами и невыразимой радостью наполнился наш всегда благодатный дом — и зависть взыграла в её сердце.

— Ты слишком счастлива, — резко, перекрывая радостный гам, обратилась к Орле она. — Такой нельзя быть! Ты — светишься! И в доме вашем повсюду священные символы...

— Мы чтим Великого Духа и следуем его заветам, — отвечала, сияя улыбкой, моя прекрасная жена. — Как вы внимательны, матушка! Сибранд отблагодарит вас...

— Матушка! — вознегодовала ведьма. — Да я тебя всего на пять зим старше! И ни мужа у меня, ни детей, ни твоих роскошных медовых волос...

Лишь тут я почуял неладное. Вскочил, уже когда глаза ведьмы полыхнули кровавым огнём, вытолкнул её прочь из комнаты. Та кубарем скатилась с лестницы, встрепенувшись у самых дверей, оскалилась, выплюнув скверные, непонятные слова — и чёрный туман, слетев с гадкого языка, змеёй метнулся назад, к супружескому ложу. Вскрикнула Орла, крепче прижимая младенца к себе... и туман накрыл их обоих.

Не помня себя, я выбежал вслед за колдуньей на улицу — как был, в одной льняной рубахе в снежный буран, с топором наперевес — и противный визг её эхом раздался в завываниях ветра. Смешалась со стихией проклятая ведьма — вот только и я с нею знаком был не понаслышке. Хоть и скрылась из глаз, а следы на снегу оставляла — и хотя заметал их тут же злой ураган, мои глаза и руки меня не подвели. Я махнул топором всего один раз — и красные брызги смешались с утихнувшим вихрем, рассыпались по снегу кровавой росой.

Как сильно жалел я потом о своей горячности! Сколько раз мне затем твердили — ведьму следовало оставить в живых! Лишь тот, кто наложил проклятие, мог бы его снять — или подсказать другой путь. Но тогда я лишь дико глянул на мёртвую колдунью и бросился со всех ног домой. Жена, казалось, спала тихим сном, питая новорожденного младенца своей грудью. Старшие сыновья сидели у очага по лавкам, испуганно глядя то на внезапно уснувшую мать, то на ворвавшегося из жуткой ночи отца.

Орла больше не проснулась, а маленький Олан принял на себя остатки проклятия с молоком матери. Мой младший сын плохо рос, был болезненно слаб, в свой год едва сидел, не изъявляя желания пробовать на прочность хрупкие ножки, и не имел никакого интереса к окружающим. Знахари разводили руками, в один голос утверждая, что на младенце лежит проклятие — будто я без них этого не понимал. Не понимали, как развеять злые чары, и заезжие лекари.

— Илиан, за старшего, — бросил я, как только окончили молитву. — Никанор, за мной.

Назар проводил нас недовольным взглядом. Нет, не потому, что был старше Илиана, и хотел бы разделить с ним почёт. Но потому, что с Никанором расставаться не любил по-прежнему. В младенчестве, помнится, в истерики впадал при разлуке с братом...

Мы пробили снег и вышли наружу раньше, чем солнце осветило нашу деревню. Радостный лай Зверя, а затем тонкий скулёж известили нас о том, что пёс эту ночь как-то пережил, вот только будка его оказалась заметена снегом так же, как и наш дом. Фыркнув, Никанор тотчас бросился вызволять пса — тот заливался лаем, взывая к хозяину. Вырвавшись из будки, мохнатый Зверь принялся радостно прыгать по сугробам, вздымая в воздух мелкий колючий снег. В лютые морозы я разрешал порой псу ночевать в доме, у порога; с приближением весны всё, на что мог надеяться Зверь — это собственный мех и толщина шкуры.

Кладка с дровами находилась за домом; к ней требовалось ещё расчистить путь. Тяжёлой лопатой Никанор орудовал медленнее, чем я, но отставал ненамного: хвала Великому Духу, пошёл в меня и силой, и ростом, как и его единоутробный брат Назар. Семилетний Илиан оставался пока что долговязым и жилистым, но я питал надежду, что и из него вырастет добрый воин.

— Я сразу в чан, отец, — не то предложил, не то поставил в известность Никанор, забрасывая в огромный чан первую лопату снега.

Я молча кивнул, очищая окна от налипшей ледяной корки. Слюда под ставнями кое-где пустила паутинку мелких трещин, но, вероятно, послужит ещё до новой зимы. Окинул взглядом заметённый снегом двор, опёрся на лопату, задирая голову вверх. Кристально чистое предательское небо о вчерашнем буране не напоминало ни облачком; голубое, яркое, каким оно бывает лишь после метели, бескрайне-безмятежное, оно услаждало взор и успокаивало бурлящую кровь. Ещё поборемся! Ещё поживём...

Отперев подмёрзшую дверь, я вытащил из сарая толстое бревно, сбросил у широкого пня. Заработал топором споро, без промедлений — каждый вдох на счету. Проснётся Олан, разрыдается, захочет есть — а очаг холодный, еда не готова...

Скрипнула дверь дома — пора бы уже петли бычьим жиром смазать — и наружу, кутаясь в меховую куртку, с ведром наперевес вышел Назар. Глянул на раскрасневшегося от работы Никанора, забрасывавшего снег в чан, и тотчас успокоился: брат на месте.

— Выливай и возвращайся! — крикнул я, не оборачиваясь. — Белянки заждались! И Ветра накорми!

Молчаливый Назар прошёл мимо меня с ведром, вылил в отхожее место далеко на заднем дворе, за огородом, и так же, не роняя ни слова, прошёл обратно в дом. Внешне он напоминал медведя: крупнее и выше Никанора, сын вырос мне уже почти по плечо; тёмный — бурый, как шутили братья — и на вид угрюмый. Внешность обманчива: я прекрасно знал, каким бесхитростным, ласковым и добрым был мой сын.

Подбежал Никанор, управившись со своей работой: снега в чан накидал с горой, хватит, чтобы растопить вечером для купаний. Орла в этом вопросе оставалась непреклонна: мытьё ежедневное, без возражений. Для меня, выросшего в солдатских казармах, такие новшества казались поначалу дикими, но ради молодой жены я смирился. Вскоре даже привык, так что на деревенских поглядывал порой косо: примеру нашей семьи никто следовать не торопился, и их выдавал въевшийся в кожу и волосы запах немытого тела с лёгким шлейфом свежего пота.

Выбрел из дому Назар с другим, чистым ведром, без слов направился к загону: две козы уже пританцовывали у невысоких дверей, ожидая свежего сена. За Белянок отвечал мой второй сын: никого другого к вымени не подпускали, даже со мной показывали норов. Назара все звери любили — чувствовали искренность, тянулись за лаской. Вот и Ветер, мой боевой конь, ожидал прихода младшего хозяина с той же радостью, что и меня: ткнулся мордой в шею мальчишке, взял мягкими губами тайком принесённую со стола сухую корку.

В то время как Никанор вприпрыжку уносил дрова в дом, Назар, наскоро поухаживав за Белянками, принялся за надой; я молча продолжал свой нудный труд. Дров следовало нарубить целую поленницу, на весь день и вечер, и делать это полагалось до рассвета — утром ждали другие дела.

— Я уже огонь в очаге растопил, — запыхавшись, сообщил Никанор, прибежав за очередной охапкой порубленных брёвен. — Олан ещё спит. Илиану велел лука с картошкой начистить.

— Молодец, — пробормотал я уже вдогонку: сын умчался обратно к дому.

Поставил очередное полено на пень, махнул топором, разрубая ароматное дерево, доломал рукой, отбрасывая бруски в сторону. Остановился, чтобы смахнуть пот со лба, и лишь теперь заметил опершегося на плетень бородача. Подлый Зверь даже не тявкнул, ластясь к частому гостю: кузнец не раз и не два приносил псу остатки подсохших за день вкуснейших лепёшек, которые пекла его жена.

— Все в работе, — удовлетворённо кивнул Фрол Стальной Кулак, окидывая взглядом моё кипевшее хозяйство. — Что же Тьяра помочь не приходит?

Я молча перебросил топор из одной руки в другую, и кузнец рассмеялся, выпрямляясь.

— Не бушуй, Белый Орёл! Позлить хотел. Вот, подковы принёс, как обещал. Шкуры-то готовы?

— Ещё с вечера. Заходи, раз пришёл...

Фрол отворил калитку, вошёл, поклонившись знаку Великого Духа над входом в дом. Уверенной походкой направился вслед за мной на задний двор, где у дальнего плетня под навесом сохли вымоченные в вонючей смеси шкуры.

— Медвежья! — ахнул в восхищении кузнец, бросая на меня почти завистливый взгляд. Во всей деревне после меня он был вторым по силе, про что только мы с ним вдвоём и знали: на людях всегда сводили борцовские игрища вничью.

Я только плечами пожал.

— Попался.

— Капкан ставил?

— Не успел, — усмехнулся я. — Набрёл в лесу...

Фрол обвёл взглядом остальные шкуры: лисица, олень, косуля. На кожаные ремни — самое то.

— Медвежью отдельно, — напомнил я. — Подковы твои больше оленьей не потянут.

— Беру, — выпалил, не раздумывая, кузнец. — Когда ещё тебе косолапый повстречается, охотник...

Охотником меня стали звать недавно. До того, хотя охотой промышлял с первых дней жизни в Ло-Хельме, называли по-разному: легионером, воякой, заезжим... Северяне имеют суровый нрав — мне ли не знать, сам из их народа — и долго меня не признавали. Родителей своих я не знал, где мой дом, не помнил. Ло-Хельм стал моей родиной, Орла подарила семью. Я не честолюбив; хотя мне сулили блестящую карьеру в легионе, обещанными наградами и воинской славой так и не прельстился. Впрочем, последняя мне всё равно досталась: бывало, звали и из соседних деревень на помощь в случае нужды...

— Пить или на творог? — впервые за день разомкнул губы Назар, когда мы с Фролом, гружёные шкурами, прошли мимо.

— Пить, — бросив взгляд в неполное ведро, решил я.

Сын посветлел лицом — меньше работы — и почти побежал к дому, ставить молоко на огонь для Олана. Как бы не выпили всё до пробуждения младшенького...